"С морозом дело так: разбивать кролика - ошибка, выброс пятой ноги - может быть, тоже. Только вынесенный в начало текст и неделя в конце, только это и больше ничего создает единство".

Единство текстов Павла Улитина весьма условно. Именно это и спасает автора и читателя как от вовлеченности в текст, так и от отторжения его. Читатель становится слушателем. Это похоже на дневник, записанный на обрывках и сложенных кучей в коробке. Читающий может брать из этой кучи листы в любом порядке - от этого не меняется ничего. Размышления вслух? Бормотание без особого смысла? "Триумф разговорной интонации, не больше". Бессюжетность. Почти ночное видение - очертание темы, или отдельные фигуры, выхваченные из темноты лучом карманного фонарика. "Так вот и надо с пятого на десятое", потому что никогда не знаешь, как прочитается случайный обрывок случайного листа, что выберет зрение из написанного на полях, и какой подтекст обнаружится в сказанном - совершенно ясно, что совсем не тот, что имелся в виду автором. Триумф отдельной фразы, ее короткая жизнь может оказаться куда длиннее жизни ее создателя. Фраза - законченный текст, острие, плавающий магнит, что притягивает не металл, а конструкции определенной формы. "Как поживает твое левое Я?"

Страшно не то, что остались "считанные дни", страшно в них утонуть, не заметить их прохождения, исчезновение того, что отличает их друг от друга. Улитин записывает даже не разговор - слова, определяющие в момент их появления и тему, и способ чтения, чтобы мгновенно измениться с возникновением следующего слова. "А почему не действует цитата? А почему не играет латинский шрифт? Чем был занят человек в лесу? Нет ответа. Нет ответа. Нет ответа. Значит, важно было что-то другое". Возникает определенная клиповость при чтении, мелькание в глазах. Речь, отрицающая себя. Наедине с собой - самый эффективный способ заметить изменения. Иногда возникает ощущение, что этот текст исключает человека, становится самодействующим механизмом. "В узком пространстве между общими словами нет места для тебя".

Ни о ком и ни о чем. Избегая слишком явного присутствия через обозначения и определения. "Я опять брожу по дорожкам через этот лес, не называя имен". Текст легко расслаивается, и сквозь черновик одного листа явно просматривается другой, совпадая в местах повторения пауз и многоточий. Это не ограниченность, но собирание ключевых слов, создание условий для параллельной речи. Иногда голоса множатся, распадаются, совпадают и сливаются, оставаясь все же одним голосом, комментирующим подробности. Записные книжки, протоколы памяти, издержки каллиграфии - искаженный смысл фразы может запаздывать или опережать ее произнесение. Отрицание предсказуемости, оплошность неожиданности, несвязность пересечений и отсутствие выходов, кроме как обратно в память. Неявная настороженность помогает Улитину не сказать лишнего. Хотя лишним и является все сказанное. Текст избыточен, содержит в себе провокации и неточности. Способ запутывать следы или нежелание прямого высказывания как слишком очевидного и объективного? "Я делаю круги. Я нарочно делаю громадный крюк вместо того, чтобы прямо подойти к предмету".

Наверное, в чем-то это вина эпохи, когда методы маскировки приобретали невероятные размеры. Слово сказанное вполне могло обернуться против сказавшего его. Молчание - способ медленного самоубийства. Оставалось говорить так, чтобы поняли только те, для кого, собственно, и звучала эта речь, основанная на паузах. Письмо не как непрерывная нить, сматываемая в клубок узнаваемого, а обрывки, куски мозаики или сломанного калейдоскопа - никто никогда не узнает о тех узорах, что складывались с помощью трехгранного зеркала - сознания, и лишь с помощью воображения можно собрать рисунок, иллюстрирующий больше возможности читающего, чем написавшего. Чтение текстов Улитина предполагает наличие у читающего особого знания. Так, невозможно чтение партитуры для незнакомого с нотной грамотой. "Стилистика скрытого сюжета" - разговор о том, чего нет, и вряд ли когда-то будет. Точка зрения свободы: "Я теперь из окна коммунальной квартиры могу смотреть с точки зрения велосипедиста..."

Его письмо не ограничено во времени, отдельные фразы не складываются ни в общий сюжет, ни в книгу. Текст укладывается в пространстве, отвергая существование в плоскости листа, равномерность и размеренность. Все происходит сейчас, даже если было давно или не было совсем. Опоры нет, под ногами - пустота, которая преодолевается отрицанием или игнорированием ее. Улитин вне - вне всякой привычности, вне стен, он равноудален от центра и обитает на окраине окружности, построенной зубцами кардиограммы. "Но мне нужны другие ритмы: 20 ЛЕТ СПУСТЯ РУКАВА, например". Ритм его прозы неровен, ее не пропоешь, не проскандируешь - только собьешь дыхание. И эта аритмичность помогает не распасться тексту на отдельные слова. Наверное, этому есть свое название. Все вместе - лес, ближе - деревья, ветки, листья, хвоинки, прожилки. Уход в глубину. Важен сам процесс, состояние, одномоментность. Неизвестное остается неизвестным, даже если оно как-то названо. Значения Х и У остаются ненайденными, не находимыми, не искомыми. Улитина не волнует конкретизация или определенность, достаточно попытки увидеть. Не хочется узнать - как нужно или как правильно, достаточно того, что это есть. И может быть самое лучшее - не знать, что с этим делать. Бесполезность как истинная ценность предмета или слова. А его носителем может быть что угодно. "И на этом много построено лишнего. Забота о голосе. Перебои ритма. Вижу я сутулого мужчину. Когда из ничего, тогда совсем хорошо. Обман. Такой хороший обман: я сам обманываться рад. Оттолкнись и ты". Отрицание себя, складывание пространства из несделанных вещей, расстояния - из непройденных шагов.

Отсутствие выбора - вообще - всякого выбора - он и так находится между, не притягиваемый ни к какому полюсу. Существование в стороне от соблазнов - власти, советской литературы, демонстративного диссиденства. Ирония - как еще один способ спасения от. Встряхивает почти на каждом предложении. Перебои дыхания, воздушные ямы, аритмия, недоговоренность. Причем не возникает ощущения оборванности фразы, - она закончена, досказана в своем объеме и содержит в себе именно ту обособленность, которая позволяет ей выжить. Развития действия как бы нет - нет его распространения в события или линейный пересказ, остаются одни детали. Улитин как пишущий и как персонаж существует внутри фразы, запоминая несущественное, невещественное, только вербальное. "Что может быть отдаленнее чужого персонажа на чужом языке?" Может быть, включение в текст фрагментов на английском, немецком, французском есть способ создания такой отдаленности, возможности увидеть и не забыть? "Я с вами. Я с вами. Я с вами. Вы, которых никто не помнит, я с вами". Память оказывается тем мостом, который связывает все. "Наш интерес к тому, что мы помним, и насколько это помогает жить. Вот и все. Не знаю, нужна ли сложность".

Конечно же, это попытка понять себя, возможно, выдумать или опровергнуть. "Откуда такая информация? Откуда он взял цитату из Киплинга по-русски? Нахал он, вот что я вам скажу. Не только сам перевел, но еще и сам сочинил. Теперь уж никто не поверит". И уход от окончательного решения, вообще, от всего окончательного и бесповоротного. Почти заклинание себя: "Разговора не было. Не было такого разговора. Да не было такого. Не было".

Но - хаос. Так бывает всегда в начале мироздания. Все сотворенное еще не знает своего места и занимает первое попавшееся. Неупорядоченность, возможно, некоторая неряшливость, принимаемая за тщательно продуманную точность. Иногда, собранные вместе вопросы без ответов становятся случайной встречей в пути, чтобы разойтись, не сообщив ничего, возможно, не заметив друг друга. Возможно, это искусственно созданный лабиринт, где части одного целого разбросаны по разным коридорам и тупикам, и никто не знает, соберутся они воедино и встретятся ли вообще хотя бы два фрагмента, задействованные в общем разговоре. Ощущение повторения, способ затверживания наизусть. Найденные слова наговорены на магнитную ленту памяти, которая начинает работать в режиме нон-стоп. "А я буду читать ту же самую книгу. А я буду повторять те же самые слова. До изнеможенья".

Тексты Улитина при его жизни не стали широко известными. Не ждет их и сейчас какая-либо популярность. И дело не в их сложности. Улитин слишком отделен, обособлен. Его речь направлена в никуда, и он об этом прекрасно знал. "Я хотел написать рассказ, а получилось письмо без адреса". Его главная книга - там, в темноте памяти. Неизвестно, что еще будет извлечено оттуда в следующий момент разговора - искаженная цитата классика, собеседника или себя самого. Жизнь в состоянии неуловимости, из тех, что не дается в руки - не уворачиваясь и убегая, а просто растворяясь, если подойти слишком близко. "А он вошел в нашу жизнь? А он входил? Я помню странное впечатление: обо мне ни слова, обо мне два слова, меня как будто не существует. Именно "меня как будто не существует". Именно так и было. А другое мне не было показано".