Удивительна судьба этого одного из самых именитых и авторитетных литературных критиков современной Германии - Марселя Райх-Раницкого.

Еврей, родившийся в Польше (1920), он после разорения неудачливого бизнесмена-отца был отправлен родителями к более состоятельным родственникам в Берлин. Однако и там ему не пришлось долго прожить, поскольку после прихода Гитлера к власти он снова был выслан в Польшу, где чуть позже оказался в одном из самых страшных европейских гетто - Варшавском.

Впрочем, и тех немногих лет, что он проучился в немецкой гимназии, хватило для того, чтобы не только немецкий язык стал для него родным, но и немецкая культура - театр и, прежде всего, конечно, литература. Задавая себе вопрос с высоты прожитых лет: что же поддерживало его в те нелегкие для подростка годы (приживала в семье родственников, да еще в чужой, не слишком доброжелательной к нему стране), или позже, когда он оказался в гетто, Раницкий убежденно отвечает: только литература и театр. И еще музыка.

Не случайно он формулирует свою привязанность к словесности именно так: "литература как ощущение жизни".

Собственно, здесь нет ничего особенно уникального: книгочей, дышащий миром искусства, для кого словесность действительно "все", - не такая уж редкость.

Удивительно не это - другое.

Пламя Холокоста обожгло и Раницкого: буквально на его глазах родителей отправили вместе с другими обреченными в газовые камеры Треблинки. Самому же Раницкому, работавшему в гетто переводчиком, чудом удалось спастись вместе с любимой девушкой, там же, в гетто, ставшей его женой. Незадолго до "полного решения еврейского вопроса" они бежали из гетто и оставшиеся до освобождения месяцы скрывались на окраине Варшавы у приютившего их человека.

Пережитые ужас и унижения так и останутся в его душе незаживающими рубцами, а призрак антисемитизма будет преследовать до конца жизни.

Отчасти поэтому послевоенная социалистическая Польша так и не стала его родиной. С ужесточением коммунистического режима и ухудшением политического климата в стране появляются и признаки антисемитских настроений. Раницкому, уже профессионально занимавшемуся литературной критикой и получившему некоторую известность в качестве знатока прежде всего немецкой словесности, публиковаться становится все трудней и трудней, и в 1958 году он эмигрирует в ФРГ.

Здесь его литературная карьера, можно сказать, начинается заново. Чужая страна, поиски заработка (желательно, конечно, литературного), между тем, тут свои "волки", и нужно пробиваться. Да и кто его, собственно, ждал?

Впрочем, нашлись немецкие писатели (а он еще в Польше познакомился с Беллем, Ленцем и другими), взявшиеся ему помочь, и вот Раницкий мало-помалу начинает публиковаться в таких крупнейших западногерманских газетах, как "Цайт", "Вельт", "Франкфуртер Альгемайне", а чуть позже становится и их штатным обозревателем.

Потом завязываются контакты с радио и телевидением, и со временем Раницкий становится едва ли не самым влиятельным критиком в Германии. С его мнениями считаются как самые знаменитые немецкоязычные писатели (от Белля и Канетти до Фриша, Кеппена и Грасса), так и публика, интересующаяся литературой.

Можно сказать, это своего рода реванш...

Человек, испытавший на себе почти все, что было уготовано евреям германским нацизмом, воочию видевший чудовищ, порожденных "сном разума" нации, которая считалась одной из самых культурных в мире, завоевывает Германию на поле ее культуры. Культуры, так и оставшейся для него самой близкой.

Подробно рассказывая о перипетиях своей судьбы, Раницкий много размышляет об антисемитизме и немецкой вине. Даже в прежних своих однокашниках по гимназии он не видит особого раскаяния за сотрудничество, пусть и невольное, с нацистами, не говоря уже о настороженности и неприязни, с которыми приходилось сталкиваться в редакциях тех органов печати, где ему довелось работать.

Пожалуй, ключевым эпизодом в этом сюжете можно считать встречу Раницкого в 1973 году на приеме, устроенном по случаю выхода книги о Гитлере Иоахима Феста (одного из соиздателей "Франкфуртер Альгемайне" и работодателей автора), с ближайшим соратником фюрера и одним из самых страшных нацистских преступников Альбертом Шпеером.

Раницкий не был предуведомлен о его присутствии и оказался в ситуации, когда демонстративно уйти или не подать руку этому "благообразному господину без малого семидесяти лет" означало скандал, а следовательно... и риск потерять только что полученную престижную и выгодную работу.

Раницкий пишет о своем смятении и растерянности, о виновности невольно "подставивших" его людей, но, как бы там ни было, итог сокрушительный - он остался... Стук пепла в сердце оказался слабее. Как любовь к немецкой культуре оказалась сильнее памяти о страданиях евреев, причиненных нацистами, так и светский рефлекс (а может, и страх потерять место?) пересилили моральное омерзение.

Не нам пенять автору на такое "недочувствие". Его выбор - вопрос его совести. Жизнь нелегко прожить безукоризненно, а за ошибки приходится расплачиваться. Раницкий честно написал об этом, хотя, как кажется, и с излишней снисходительностью к самому себе. Да и наивно, надо полагать, было рассчитывать на то, что его минет сия чаша, раз он избрал именно Германию.

Вина - это бремя, а постоянно нести бремя способен не каждый. Не случайно и среди некоторых интеллектуалов Германии уже в 90-е возникла тенденция самооправдания, стремление избавиться от этой вины не покаянием, а любыми иными способами, в том числе - и обвинением самих евреев. Это коснулось не только лиц, с которыми Раницкого связывали дружеские отношения, но даже и той газеты, со страниц которой звучал его собственный голос и мнение которой он, получалось так, разделял.

Ситуация крайне малоприятная для человека, который волей судьбы (и собственной волей тоже!) взял на себя миссию - изнутри культуры напоминать о немецкой вине, на себе самом проверять способность нации изживать кровавое прошлое. То есть стать отчасти барометром политического и морального климата Германии. Только живя литературой, дыша ей, можно выдержать такое напряжение.

Дожив до преклонных годов, Раницкий не утратил ни интереса к немецкой литературе и культуре в целом, ни чувства признательности к ним. В заключительной главе он пишет: "Вновь и вновь мы пытались забыть нашу печаль и вытеснить страх, и всегда литература была убежищем для нас и музыка служила нам приютом. Так было когда-то в гетто, так осталось и до сих пор".

Культура была для него домом - она им и осталась.