Очередное "Одиночество и свобода" - новый том в питерском собрании сочинений Адамовича, чем и интересно любителям книжных магазинов. Мне нравятся эти маленькие изящные томики с цветной росписью Адамовича и его выглядывающим иронично-серьезным лицом в 3/4. Сама же книга Адамовича не новинка, дважды появлялась в обеих столицах: в 1993 и 1996 гг.

Все издания, выпущенные Олегом Коростелевым, отличает особая объемность, придающая им исследовательски-просветительский пафос. Все это интересно, полно сюжетами, возникают лица и звучат слова: много эмигрантского шума. Но знание о том, как из этого шума почти насильственно возникает и возвращается в него книга Адамовича, мешает восприятию ее как "свободной и одинокой". Название навсегда будто срослось с именем Адамовича, принадлежит ему. А тут выясняется, что не совсем его, выбрано редакторами из списка других, среди них не обладало никаким преимуществом. Читатель разочарован.

Название тавтологично. Свобода и есть одиночество, и никакой другой нам не дано. Если не воспринимать "и" как замену знака равенства. А как воспринимать, когда название почти случайно, непринципиально? Но об этом приравнивании одиночества к свободе и идет речь у Адамовича. В единственной прижизненной книге критики он лишь воплощал свои постоянные сюжеты. А мало кто так умел сохранять из статьи в статью сюжетное единство.

Первый сюжет таков. "Настоящий" писатель (фундаментальное для Адамовича понятие) свободен и одинок: это взаимные причины и следствия, условия друг друга. Слово "настоящий" (человек, любовь, дело - согласовывайте), при всей его тривиальности, всегда содержит что-то почти неуловимое.

Свобода и одиночество создают вокруг писателя разреженную атмосферу, холодную (пробирает), от нее щиплет в носу и закладывает уши. Эта атмосфера всегда чувствуется раньше, чем сделан вывод о значении писателя; это и есть симптом того, что писатель "настоящий". Атмосфера, окружающая его, делает его чужим, от него не зависит (тяготит его), влияет в обе стороны: на него и других. Одновременно привлекает (альпинист находит прелесть в затрудненности дыхания) и едва переносима. Придает томящую, возмущающую нелепость фигуре: бегущему по улице закоченевшему Льву Толстому, прячущейся "в свете низкой лампы" Зинаиде Гиппиус.

Нелепость, смехотворность - во всех воспоминаниях о писателе. О нем естественно вспоминать смешное. И когда вспоминают сами писатели: нелепость тем виднее, они ее чувствуют острее. Речь не только о гениях. Выбор "настоящий/ненастоящий писатель" противостоял качественной иерархии.

В "Одиночестве и свободе" Адамович только последовательно проводит перед нами разные случаи непереносимой ("тяжелой") прелести. Ему не очень нравился Шмелев и совсем не нравился Набоков... Мы вдруг узнаем из слишком подробных комментариев, что очерк о Набокове включен в книгу чуть не "под давлением". Но это не может нам помешать: и Шмелев, и Набоков, и Зайцев, и Тэффи, близкие и далекие, - разные примеры "чужого человека". А только "чужой" и может быть писателем.

Среди "чужих" - сам Адамович. Когда мы читаем о его герое: было в нем что-то "такое печальное, холодное и, вместе с тем, отстраняющее, что рано или поздно пустота вокруг него должна была образоваться" - невольно переносим характеристику на автора. Он сам - тайный герой своей книги..

В нашем сознании стихийно существует мнение, что "современники" не знают своих "гениев". Однако к "нелепостям" персонажей культуры современники чувствительнее потомков, для которых чудачества "известного человека" уже не возмутительны. Сейчас нелепых критиков и писателей (по Адамовичу, "настоящих") нет. Не о ком рассказывать "смешное" (чтобы "он" оказывался смешон). Можно посочувствовать будущим мемуаристам. Не о том же, как один устраивает провинциальные чтения своего имени. А другой прячется от журналистов. Что же здесь нелепого? А очень разумно и расчетливо.

Принято говорить, что сейчас коммерция съедает искусство. Непонятно, как такое чудовище, как искусство (а это чудовище), может быть съедено. Оно само кого угодно съест. Если есть аппетит. Коммерческие обстоятельства, как всегда, лишь проверка, "проба" на своеобразие, изолированность, отчужденность художника. Победило общее.

Чудачество, нелепость могут быть и коллективными, становиться приметами направления в литературе или ее географического "места". Тогда это "место" или это "направление" - "настоящие" (по Адамовичу). Тест на нелепость. Второй сюжет - Москва, всегда имеющая характер подделки, и настоящий Петербург Вот отчего в Петербурге такое внимание Адамовичу и его книге об одиночестве.

Москва вызывала в нем брезгливость: толкотня, шум и чрезмерность, которая так хорошо выражается понятиями "ужраться", "упиться". (Упиваются образным изобилием Цветаева, Пастернак.) Петербург - чуждость, нелепость, несообразность. Он почти лишний. Москва стоит твердо, да еще и распространяется, расползается. "Москвичей" и "петербуржцев" (по духу, по духу!) Адамович в очерках чередует. В сегодняшней литературе победило "московское направление". Смутное, физиологическое ощущение: стилистическая роскошь современных писателей, как-то очень подходит рыночным обстоятельствам.

Третий сюжет, и последний, - естественно, эмиграция, но представленная в контексте все того же образа писателя-чужака. Такими вынужденными чужаками - и историческими (анахроничность, статичность их сознания), и национальными - оказались эмигранты. Каждый и все вместе. Такой коллективный странник. Как петербуржец в России.

Они оказались насильственно перенесенными. Вокруг них образовалась та зловещая пустота и холод, о которых Адамович писал в связи со всяким писателем. Адамович (и это шокировало эмигрантов) говорил о благотворности этой вынужденности, о выпавшей эмигрантам "метафизической удаче" - из позднейшей статьи "Послесловие" (1963).

Традиционны поиски метафорического аналога понятию "писатель". Два из них повторяются: "странник" и "шпион"-"соглядатай". "Шпион" - чужой, засланный, "враг". Метафора "странника" шире: всегда и "соглядатай", включает его в себя. Такие странники-соглядатаи для Адамовича - эмигранты. Бредут среди чужих и чужого, внимательно всматриваются в окружающие, почти незнакомые "вещи". Отчужденность мучительно обостряет зрение. Приближает предметы и увеличивает их.

Представления Адамовича о предназначении и итогах эмиграции описывается выражением "неудавшийся эксперимент". Адамовича преследовала строка Брюсова "Тень несозданных созданий...". Но это Опыт. Небывалой литературы создано не было, а невероятный опыт был.

Адамович различал "аллегорическую эмиграцию", сущность любой литературы, и "фактическую". Запад "был случайностью, Запад "подвернулся" (из статьи "Послесловие"). В массовом выезде писателей сущность литературы впервые приведена в соответствие с ее внешним положением.

Это удивительное - болезненное и благотворное - положение литературы М.Цветаева, вечный недруг Г.Адамовича, называла "состоянием... шапки-невидимки". Оно Цветаеву восхищало, она по нему заранее тосковала, готовясь к отъезду в Россию. Само зрение (в широком смысле: все чувства, слух, тактильные ощущения) писателей-"невидимок" сосредоточивается - на себе и окружающем. В них всматриваются, вслушиваются ...

"Эксперимент" был затеян историей. Отдельные эмигранты о нем могли не подозревать и к нему не стремились. Неудача, провал объяснялись тем, что грандиозные задачи по созданию небывалой литературы вступали в противоречие со слабостями и несчастьями отдельных эмигрантов. А точнее - так: вступал в противоречие с общим и упорным представлением о своей несчастливости.

Бесцеремонный эксперимент (ведь "не спрашивали же) над русской литературой в 20-е гг. можно сравнить с экспериментом над ней же в 90-е. И, кажется, с тем же результатом. Ничего необыкновенного в литературе не произошло. Зато не понадобилось пространственное перемещение. Вокруг эмигрантов холодное пространство отчуждения очертил переезд, вокруг современной русской литературы - деньги. Но это тоже Опыт.

• Отзыв Романа Ганжи (Шведская лавка # 58, 20.02.2002).