Русский Журнал
/ Круг чтения / Книга на завтра www.russ.ru/krug/kniga/20020704_diak.html |
По эту сторону литературы Марк Харитонов. Стенография конца века. Из дневниковых записей. - М.: Новое литературное обозрение, 2002. - 448 с., ил. - Тираж 2000. ISBN 5-86793-175-7 Вадим Дьяковецкий Дата публикации: 8 Июля 2002 Публиковать личные дневники при жизни, пусть даже и дневники писателя, - экая беззастенчивость (привет В.Розанову)! - похоже, сегодня становится нормой. Однако имеется и своя положительная сторона в такого рода публикациях, особенно тех, что действительно представляют интерес как "человеческий документ", - ощущение не просто неслучайности, но даже и значительности собственной (а следовательно, и любой другой) частной жизни. Собственно, это ощущение и вселяет в авторов смелость - предать чужому взгляду, может быть, самое дорогое, самое сокровенное: страсти, сомнения, надежды, разочарования, ну и, разумеется, размышления по самым разным поводам. Возможно, потому-то чтение дневников - едва ли не наиболее интересное чтение, даже если делать поправку на вероятность легкого перевирания фактов ("субъективного" их толкования), приукрашивания себя и всякого такого - общечеловеческую слабость, которую пытался (похоже, тщетно) преодолеть в себе Лев Толстой, чьи дневники стали классическим примером этого жанра. Марк Харитонов в "Стенографии конца века. Из дневниковых записей" прекрасно изложил свое понимание этого жанра в эссе "Дневник писателя", открывающем эту довольно объемистую книгу. Записи здесь открываются январем 1975 и заканчиваются накануне 2000 года. Характеризовать обе даты, кажется, нет нужды: свирепеющий совдеповский режим - и разгул демократии, писатель, которого не печатают, - и писатель, которого не читают. Между ними - пространство повседневной жизни, в которой самое обычное, домашнее, "провинциальное", если воспользоваться любимой философской метафорой Харитонова, - забота о детях и заработке, стояние в очередях за продуктами (было и такое), встречи и разговоры с друзьями, выпивоны, сочинительство в стол, безрезультатные хождения по редакциям, мысли об отъезде, книги и раздумья о них, о смысле жизни и творчестве... Словом, ничего необычного. Все как у многих. Разве что вот - не печатали (только повесть "День в феврале" в "Новом мире", 1976 год - случайный прорыв) - "А Будда печатался? А Иисус Христос печатался?", если вспомнить почти хрестоматийное мандельштамовское. Ну, еще достаточно комфортное переводческое дело (с немецкого) - Цвейг, Гессе, Кафка и другие не самые плохие литераторы, - позволявшее иметь кусок хлеба (даже и с маслом), не ходить в присутствие и не мести улицы. Впрочем, "А Будда печатался?.." - в каждом индивидуальном случае, увы, мало утешает. Вот и в дневнике Харитонова легко заметить, сколько муки это приносит человеку, нацеленному на творческую самореализацию, не имеющему выхода и обратной связи. Как иначе понять, действительно ли ты гениален ("Я веду себя как гений, не имея на это прав")? или это только мнится после нескольких удачно написанных страниц ("Ну что же: сегодня я гений? Никто мне этого пока не сказал и, возможно, не скажет, но я допечатал последнюю главу..."). Писатель ты или...? Комплексы зарождаются именно в таких ситуациях, и потом от них трудно избавиться. Не все, впрочем, так безнадежно. 1992 год - сенсация: роман малоизвестного Харитонова "Линии судьбы, или Сундучок Милашевича", опубликованный в журнале "Дружба народов", получает первого русского Букера. Шум, интервью, переводы и т.п. Казалось бы, действительно триумф, но автор и тут чувствует, что нарушил некую устоявшуюся литературную диспозицию ("Вам этого не простят", - замечает один из его болельщиков). Ну и, казалось бы, наплевать - что это по сравнению с радостью свершенного и оцененного наконец труда? Однако ж тянется и тянется шлейф непризнанности, недооцененности, заставляя писателя то и дело рефлектировать по поводу славы и успеха, размышлять о благодатных и неблагодатных временах для гения и т.п. Впрочем, в противовес этим писательским заморочкам, в дневниках Харитонова не меньше упора, вполне сознательного, на простые ценности жизни, на несуетность, на мудрость - вопреки давлению "немилосердной" русской истории. И поездки на Запад, последовавшие за Букером, выход там его сочинений, восторженные отклики во французской прессе, неопределенность политического будущего России - ничто не может сбить его с толку: только здесь, в России, его место и его подлинный читатель, только здесь необходимая ему атмосфера (несмотря на все тревоги, стыд за страну, чувство беспомощности и прочие не самые отрадные переживания). Пожалуй, в немалой степени в разные периоды жизни его поддерживает общение с друзьями - и тут Харитонову везет во всех смыслах. Среди его собеседников - Д.Самойлов, Н.Эйдельман, Б.Хазанов, Г.Померанц, В.Сидур, В.Библер, Е.Попов, Л.Копелев и другие, кому он посвящает немало теплых строк. И разговоры - об истории, политической ситуации, судьбах России, о смысле жизни и прочих высоких материях.
В этом отношении дневник Харитонова может показаться достаточно архаичным - даже лексически. Гений, истина, смысл, достоинство, трагедия, красота, гармония - едва ли не самые часто повторяющиеся "романтически окрашенные" слова. Что ж, подобная риторика возможна и в разговоре с самим собой, она помогает в строительстве личности не меньше, чем что-либо другое. Если в своей прозе Харитонов часто намеренно заикается и задыхается, путает и рвет текст на куски и фрагменты, как бы демонстрируя этими разрывами неокончательность любых умозаключений, алогическую незавершенность самой жизни, то здесь он нередко почти афористичен, отыскивая очень точные и пластичные формулы, свидетельствующие о здравом смысле и нравственной чуткости. Писатель, устремляющийся к истине (что это?), безусловно, заслуживает уважения. Именно в ней Харитонов видит цель творчества: "истина и поиск" - таков императив. Мерить свою жизнь высшими категориями и ценностями, постоянно помнить о "незыблемой скАле" - это замечательно, но, может, именно поэтому в этих записях слишком много "литературы" и разборок с ней, больше разговора о трагедии, нежели самой трагедии и той высшей пробы и накала мучительной противоречивости, что по ту сторону словесности, из хаоса и сора... Понятно, что Харитонов делает определенную выборку - а именно, касающееся больше литературы, истории, творчества, то есть "общезначимого"... Но не ускользает ли при этом еще нечто, трудноуловимое и очень важное, придающее именно общезначимому невыразимую пульсацию жизни? Может, здесь как раз не хватает тех самых зазоров, в которых, как ни странно, и сквозит иррациональная суть жизни. Впрочем, есть у него и такое:
Горько? Да. Честно? Безусловно. Так ведь и никто не знает. |