Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
В ожидании Фауста
Елена Съянова. Плачь, Маргарита: Роман. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. - 444 с. - (Оригинал). Тираж 5000 экз. ISBN 5-224-03829-4

Дата публикации:  26 Июля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Действующие лица: Рудольф Гесс, лицо слишком известное, Роберт Лей - настолько забыт, что кажется профану почти вымышленным, будущий "министр труда" в фашистской Германии; Гитлер, Эрнст Рем, Геббельс; Геринг, Гиммлер, Мартин Борман и другие менее видные деятели национал-социализма, а также их жены, подруги и прочие члены их семей. Перечень кого угодно введет в искушение. Подобные книги в России обречены. Их никто и никогда не станет рассматривать как художественное явление. Разве что более опытный критик сделает вид, что упрекает в художественных просчетах, и то мимоходом, и сейчас же вернется к единственному интересующему вопросу: имеет ли право писатель изображать исторических монстров "как людей", со своим внутренним миром, страстями и привязанностями.

Логика проста: любое "человечное" изображение есть оправдание. И знаете ли, у меня с этим нет охоты спорить. С одной оговоркой: литература, по-моему, - всегда оправдание. Ответ же на вопрос: "имеет ли право?" полностью зависит от политических убеждений: фашист обрадуется человечному изображению любимого монстра, остальные уверенно скажут: нет у вас такого права. Зверь не человек.

Я уж было начал свой отклик на роман Съяновой: у нас такой книги еще не было, эта книга должна вызвать скандал и проч. Как вдруг и впрямь темпераментно отозвался Андрей Немзер, а значит, вместо каких-то абстрактных неприятелей романа, явилось реальное имя. Есть к кому обращаться.

Критик замечает "стилевое дурновкусие" романа: "слог то по-газетному бледен, то выспренно цветист...". Но я думаю, что таких критических строгостей просто не было бы, иди речь о романе с другими героями. "Бледность" или "цветистость" слога надо доказывать. Слог естественно меняется в зависимости от того, что изображено, и это понятно. "Бледность" всегда можно назвать "скупостью" и "строгостью", а "цветистость" - "образностью" или "чувственностью"... Но ведь доказывать ничего и не нужно, раз мы условились, что роман с такими героями, если они не показаны как скоты и нелюди, всегда плох.

Роман Съяновой написан действительно неуравновешенным стилем; он меняется, плывет, дробится, то захлебывается, то как будто скучнеет. Тут все дело в волнении; в одном случае оно возникает (речь о любви, встрече, измене и проч.), в другом не возникает (политика - предмет сухой и женщине не интересный). Возникает у кого? И в этом все дело. Как легко догадаться, пол этого "волнующегося лица" не вызывает у меня сомнения. А вот имени нет. Автор романа "ее" не назвала.

Этот изменчивый, неуравновешенный "язык" очень подходит тому, кто говорит. И этот говорящий - не автор. Мне рассказывал один читатель романа, что Елена Съянова допытывалась, нравятся ли герои. Читатель попался из тех, что любят подчиняться повествованию (а иначе и читать смысла нет), и честно признался: да, нравятся, и даже сказал, кто больше. Романистка была в ужасе: она-то хотела, чтобы все эти ее фашисты вызывали только отвращение. Неожиданность, подстерегшая автора, - расплата за самоотстранение, обернувшееся для автора мучением и плодотворное для литературы. Это самоотстранение было преднамеренным. Автор только хотел объективно показать будущих военных преступников, а разоблачат они уж себя сами. Но повествование вышло из-под контроля; и вот возникновение "безымянного персонажа", рассказчицы, "третьего глаза" было не запланировано.

"Блистательный Герман Геринг", "тонкий и деликатный Гесс", "круглолицая с... чудесной доброй улыбкой, которую Адольф (обратим внимание на все эти семейные называния по именам - О.Д.) называл обезболивающей" Элиза Гессе, "<коричневый> цвет удивительно шел к его зеленым глазам" (!); "умница", "крепко сбитый, резкий, нервный"; "аристократическое бесстрастие"; "Ангелина, элегантная в своем костюмчике..."... - все эти очень женские, простодушные, мгновенные, интимные характеристики могут принадлежать лишь живой, эмоциональной наблюдательнице и поклоннице (да! Да!) персонажей, видящей их (не на фотографии), присутствующей на их встречах. Может быть, она давний "друг дома" Руди Гесса, знавшая его до того, как он сблизился с Гитлером.

Она не знает будущего, но остро переживает прошлое. Ей доверяют, не стесняются при ней. Она себя не называет, потому что отводит себе скромную роль. Она всюду ходит за героями, прислушивается, заглядывает к ним в комнаты, жадно следит за изменениями лиц и интонаций, чуть ли не принюхивается, и ноздри маленького немецкого носика вздрагивают. Она наивно радуется тому, что окружена такими замечательными яркими людьми. В одних она влюблена или давно очарована ими (вот в чем дело: они чаруют, и это кое-что объясняет в истории); другие вызывают у нее брезгливость, третьи - отвращение или презрение. Не автор противопоставляет "благородных "нацистов первого призыва" холодным новичкам-"функционерам"", как думает критик, а пылкая простодушная наблюдательница подвижна и непосредственна в своих отношениях. Это же объясняет, почему сначала главный герой - Гесс, а потом его постепенно вытесняет Лей, да и отношение к Гессу становится прохладным и почти отрицательным. Просто рассказчица увлеклась "другим", которого раньше "меньше знала", а тут приехал и затмил.

Может быть, эта "она" - Германия, которая вот так вот ходит по комнатам и приглядывается? А что вы поморщились? Какая пошлость! - слышу я. Но если бы вы любили Германию и немцев, как их люблю я, то и моя метафора не показалась бы пошлостью, ну, может, чуть наивной, в духе самой "рассказчицы" романа.

Говорить о том, что жалеешь узников концлагерей или погибших солдат, - почти кощунственно. Жалость - не то слово. Конечно, и жалеешь, и со-страдаешь (страдаешь с ними), и возмущаешься, и приходишь в ужас... Это вообще все естественно для любого здорового человека. А вот немцев просто жалко, без всяких синонимов и почти до слез. Надо же так влипнуть! И вот они тащат все это прошлое на себе и будут тащить всегда. Жалко - тем более, что "влипли-то" не случайно, а очень логично и естественно. От Гете до Гитлера - небольшое расстояние, и пройти его можно очень последовательно. Это особая, сложная тема, и ее здесь можно только затронуть. Но ведь и не только "от Гете", и не для одних немцев. Влипла Европа, да и русские вместе с ней, в той мере, в какой мы - европейцы. "Вина" - общая. От Шекспира расстояние меньше до Гитлера, чем до Гете, и минуя его.

"Куда интереснее открывать в хрестоматийных негодяях человеческую неповторимость. Открыли. А дальше что?" - возмущается критик. И он прав. Ничего хорошего. Как не было ничего хорошего в открытии "человеческих достоинств" (а ведь неповторимость - достоинство, не правда ли?) в горбатом уроде Ричарде III, или в мильтоновском Сатане, или в Мефистофеле. Достоинство, разумеется, - человеческое, потому что все они антропоморфны. За эту страсть культуры, и литературы в частности, оправдывать негодяя его значительностью мы расплачиваемся фашизмом в любом его проявлении. Ну, если Мефистофель симпатичен?

Критик не может не понимать, что утверждение "нельзя изображать человеческие достоинства и глубИны исторических негодяев" - тупиковое. У литературы либо отнимаются темы, либо она обрекается на то, чтобы быть "плохой литературой". Я не знаю, как литература, сохраняющая собственное достоинство, может обойтись без сложностей и следующего из них частичного оправдания. Как говорила одна моя знакомая безнадежно влюбленному в нее: понять значит принять.

Но Гете остался. А фашизм что ж? Его теперь можно с болью вспоминать. И важно, чтобы с болью. Мы, в России, привыкли к тому, что гуманность - вещь очень легкая и приятная, необременительная. Сядь в кресло, главное - на досуге, когда сделаны более важные дела, положи ногу на ногу и жалей добрых людей. Помните дразнилку советского литературоведения: "абстрактный гуманизм"? Что бы ни говорили воспитанники советского стиля, гуманность (лучше с таким суффиксом) может быть только абстрактной. И вещь это страшная, неприятная, тяжелая. За нее приходится платить растерянностью, презрением к себе, безумием.

Книга Съяновой среди других романов на темы истории XX века отличается гуманностью. Это очень трогательная книга. Героев жалко почти всех, иногда и проходимца Бормана, когда он напряжен и не понимает, что происходит. Но тут важно вот что: книга Съяновой не совсем о фашистах, меньше всего - о зачинателях национал-социализма или о их более ловких молодых продолжателях. Та простодушная "безымянная рассказчица" очень уместна и естественна в "женском мире" романа. Она только собирает и воплощает взгляд, который иначе был бы рассеян по повествованию и среди других, поименованных, героинь.

Да, сюжетно, я бы даже сказал - количественно, главное место в романе занимают мужчины: борющиеся за внимание Лей и Гесс, они и "получились" лучше всех. Затем следует Гитлер, первый среди второстепенных. И так далее по мере убывания значимости героя для повествования. Рядом с этими второстепенными персонажами, а то и уступая им место - жены и подруги. Но их-то глазами, то осуждающими, то испуганными, то преданными, и увидены герои. Идеологически главное место в романе принадлежит женщинам, меньше всего в чем-либо виновным, жертвам - иногда реального деспотизма, всегда - своей собственной любви..

Эти женщины то ждут - возвращения мужчины или его внимания (да они всегда ждут), то удерживают мужчину: не столько подле себя, сколько от чудовищных поступков. Впрочем, это совпадает: остаться с женщиной значит не совершить преступления. Эти очень разные героини занимаются одним и тем же: отговаривают. Блудливая Елена Ганфштенгль, но любящая вроде бы одного Лея, убеждает его вернуться к науке, целомудренная Маргарита Гесс, сестра героя, также бы хотела, чтобы Лей "все здесь бросил"; Эльза, верная и преданная жена Гесса, страстно хотела бы его возвращения в лабораторию и обреченно не верит, что "он" (Гитлер) его отпустит; Ангелика Раубаль, племянница и любовница Гитлера, не столько отговаривает, сколько гневно упрекает и обвиняет, она сама хочет вырваться. Герои же мужчины вызывают сочувствие, лишь поскольку оказываются согласны с женщинами. "Женской" точкой зрения и определяются их "метания", и больше ничем.

Так вот "о разоблачении". 1930-й год, концлагеря никому еще и не снятся. А герои - преступники, потому что приносят несчастье и страдание. Они разрушают все чего коснутся: жену, любовницу, сестру... И себя самих, конечно; это их не оправдывает, но делает их вину трагичнее и безысходнее.

От Гесса, который при случае пожертвует женой, и она это знает, берет оторопь - и больше, чем если бы он убивал евреев. Евреи для него враги, а жену он будто бы любит. Для немца, с его культом домашнего очага, тут страшное обвинение. Гесс не то что преступник, он обречен на преступление, создан для него. На Лея, только что артистично и вдохновенно спровоцировавшего драку среди рабочих, и возможно с убийствами, мы смотрим расширенными от ужаса глазами Маргариты. И оттого, что смотрим с любовью (ну раз ее глазами), ужас больше. Любимый преступник и подонок - это всегда ужасно. И ужас растет, потому что Лей, кажется, не понимает, а что, собственно, он сделал.

Первое название романа, насколько я знаю, - "Души и тени". "Плачь, Маргарита" и эффектнее, и обнажает пафос. Но в первом названии присутствовало равновесие двух начал, правда, несколько запутанно. Я не могу решить, кто здесь "души", а кто "тени". Женщины покорно (впрочем, не всегда) следуют за любимыми грешными душами. С другой стороны, и женские души соблазнены тенями, которые только и остались от мужчин. Соблазнены кем?

Маргарита в романе прежде всего - сестра Гесса. Но умирает-то Ангелика. Ее самоубийство - не самая принятая версия. Говорили и о несчастном случае, и приписывали убийство ревнивому Гитлеру. В романе - не попытка снять лишнее преступление с Гитлера, самоубийство художественно логично: "Маргарита" в этом мире "мефистофелей" жить не может. Хотя и не всегда кончает с собой. Иногда терпит. "Маргарита" в романе - все эти "терпящие" женщины, и каждая в отдельности, ждущие своего Фауста.

А он не приходит. Потому что Фауста нет. На всем протяжении немалого и обильного героями повествования не нашлось ни одного Фауста. Это тянет на какое-то историческое объяснение. Может, дело в том, что в Фаустах недостаток, а мефистофели в изобилии? Все герои романа соблазняют: Гесс и Лей друг друга, чередуясь в этой роли, они оба - Гитлера, Гитлер - их обоих и т.д. Это размножившийся, раздробившийся Мефистофель, теряющий большую букву в имени. И в своих осколках он мельчает, делается ничтожнее. И поэтому каждый раз все ужаснее. Новое поколение нацистов оттого страшнее, что это продолжение размножения и мельчания. И Борман, и Гиммлер созданы Гессом - буквально из себя самого.

Мелкие бесы всегда отвратительнее красавца Сатаны, да и более жестоки. Вот об этом мельчании и усилении зла - роман. И еще - о возмездии. Не о будущем возмездии (о загробном говорить не будем), не о Нюрнберге и не о проклятиях человечества, а о возмездии "здесь и теперь", у вас на глазах. Возмездие также не оправдывает преступников, но жалеть их можно, я готов.

В основе концепции "нового человека" у фашистов - сила и здоровье. Фашист, представленный сгустком боли, да еще самой низменной, унизительной... За такое любой из их современных поклонников и убить может.

Герои страдают полупонятными припадками, их скручивает, они постоянно умирают. Болят поясница, голова, живот, ноги, то тошнит, то теряют сознание. Сочувствующая "свидетельница" им не враг, простодушно лишь заботится, как бы чего не упустить. Жизнь, которую создавали фашисты, и для себя, прежде всего противоестественна. Люди, какие бы ни были, - организмы, по определенным природным законам "устроенные". Ограничение собственного естества и должно проявляться в телесных недугах. Тут следует говорить о расстройстве, перерождении тела, что пострашнее психического расстройства. Да и убеждает больше.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Сергей Рютин, Экстремальная городская самодеятельность /19.07/
Вячеслав Лихачев. Нацизм в России.
Олег Дарк, До начала чьей-то эры /17.07/
Александр Бараш. Средиземноморская нота: Стихотворения.
Александр Уланов, На медитацию шагом марш! /16.07/
Уинстон Л.Кинг. Дзэн и путь меча.
Владимир Губайловский, Путь строго вверх /11.07/
Аркадий Штыпель. В гостях у Евклида.
Александр Люсый, "Сверхбосяков" не редактируют /10.07/
Ноберт Евдаев. Давид Бурлюк в Америке: Материалы к биографии.
предыдущая в начало следующая
Олег Дарк
Олег
ДАРК

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru