"Я всегда искал зазоры между происходящим... В том, что я пишу, всегда есть побуждение не принимать все как данность, как неизбежность". Фантастическое - это не декорации средневекового прошлого или кибернетического будущего. Это нечто исключительное, и в то же время здешнее. Оно - скорее не в вещах, а в умении их видеть. Повод для рассказа - автомобильная пробка, заколоченная лишняя дверь в гостинице. "Промельк чего-то в результате смещения фокуса, когда обычное уже не убаюкивает, потому что оно перестает быть обычным, если его подвергнуть тщательному исследованию, словом, если копнуть поглубже".

Фантастическое открывается (и открывает!) увлеченностью, поверх критики и анализа, такой, чтобы "душа моя вышла из берегов и отправилась бродить туда, где ей так нравится бродить". Селезень в озере в Булонском лесу с его самодовольным весельем в глазах и тонким расходящимся следом на воде, сухой лист, покачивающийся на самом краю скамьи, "оранжевый подъемный кран, гигантский и кружевной, на фоне синего вечернего неба"... Мгновенное включение в событие. "Способность восхищаться всем, что тебе нравится, так, что радость от созерцания простенького рисунка на стене не становится меньше при воспоминании о фреске Джотто в Падуе".

Необходима готовность встретить, не уклониться от открывшихся смыслов. "Ненавижу читателя, купившего книгу, зрителя, оплатившего билет и в удобном кресле переживающего теперь физическое наслаждение или восторг перед гениальным художником. Что Ван Гогу твои восторги? Он хотел, чтобы ты стал с ним заодно, чтобы ты нашел в себе силы, как он когда-то, без страха вглядеться в Гераклитов огонь". Рассказ - это напряжение (причем напряжение чтения не меньше, чем письма). "Из такого рассказа выходят, как из любовного акта, - без сил, утратив связь с внешним миром, куда возвращаются постепенно, широко раскрыв глаза от удивления, от медленного узнавания, нередко с облегчением, а иногда со смирением". Не слишком ли мы спокойные? Ведь тут, как в нормальной экономике - чем больше вложишь внимания, тем больше от текста и получишь.

Мир открывает игра - не инфантильное, "а нечто глубоко серьезное, такая деятельность, которая сама по себе важна и обладает собственной системой ценностей и дает возможность полного самораскрытия всем, кто этим занимается". 68-летний писатель, менее чем за два года до смерти, проделывает путь из Парижа в Марсель, занимающий 8-10 часов на автомобиле, за 33 дня, чтобы побывать на всех автостоянках, по две в день, сживаясь с дорогой и всем, что вокруг нее. "Тот, кто играет всерьез, доигрывает до конца. Такой человек не может остановить им самим изобретенную игру, хоть она и ведет к гибели". Кортасар играл до конца. Мы говорим об игре много, но не слишком ли вялы и необязательны наши игры?

Неспособность - и нежелание - полностью включаться в предлагаемые жизнью системы и ситуации. Стремление создавать свой, открытый порядок событий, в котором нет завершенности, "потому что ничто не завершается и не начинается у того, кто живет в системе, которую определяет лишь сиюминутная сетка координат". Свободное движение джаза. Ни для какого истэблишмента Кортасар своим не был - левые не прощали ему игру и фантастику, правые - внимание к Кубе и Никарагуа, никаких престижных испаноязычных премий писатель, уехавший во Францию, так и не дождался. С Кортасаром - читатели. "Рыжеволоса полночь. Ты идешь, из сети ускользая сквозь ячейки..." - так пытается уловить его Хосе Агустин Гойтисоло.

Кортасар - разный. Эссе о неготовности латиноамериканской литературы к описанию эротики - рядом с восхищенным воспоминанием о голосах певцов - рядом с пародией на бюрократию, составляющей тщательные планы, назначающей ответственных чиновников, запасающей средства и проводящей учения для истребления крокодилов во французской Оверни, где их отродясь не было. Он настаивает на диалогичности, на том, что поэт обращен к нам, что для игры, как и для любви, нужны двое. А рядом - восторженное эссе о Рембо, чьи попытки прорыва к ясновидению, уж несомненно, не диалогичны.

Признавая себя "латиноамериканским интеллигентом", Кортасар тут же оговаривается, что на далее им сказанное это не влияет, он стремится говорить просто как человек доброй воли, независимо от национальности и положения писателя. И "аргентинское" в нем только выиграло от соприкосновения с интеллектуальным космосом Европы. "Живу в европейской стране, которую сам избрал себе местом проживания, исходя из тех соображений, что здесь я могу жить полной жизнью и писать так, как мне это кажется наиболее приемлемым", - латиноамериканским почвенникам приходится отвечать так же, как и русским. А среди теоретизирований Кортасар с одобрением цитирует своего друга, художника и литератора Хулио Сильву: "Главное - позволить руке делать то, что яйцам захочется". Похоже, что настаивающий на фантастике и необыденности Кортасар как раз нормален - а вот мы кто?

Даже комментатора Кортасар в конце концов сбил с толку. В 1983 году он говорит что-то в Аргентине Иполито Солари Иригойену, а в сноске указывается, что Иригойен - президент Аргентины, умерший в 1933. "Хулио - это длинная натянутая струна и лицо луны" (Эдуардо Галеано). Жаль, что остальные статьи о Кортасаре в книге - хвалебно-некрологические. И, наверное, можно было обойтись без прочитанной Кортасаром на Кубе длинной лекции с банальностями о том, как писать рассказ, - лучше бы побольше из "Вокруг дня на восьмидесяти мирах" или "Последнего раунда". "Крушение на острове", например.

Кортасар издевался над монолитом ангажированной серьезности - но не избежал ангажированной патетики, в тексте о Неруде, например, как ни маскирует он его под письмо. Странно читать, что Ленин - истинный оптимист, верящий в человека, как и Троцкий. Увлеченность кубинской революцией - и нежелание публично выражать несогласие с ее идеологическим догматизмом, чтобы критические замечания не использовал международный империализм... Из этого сора стихи уже не росли - к концу жизни Кортасар писал все меньше, и последний его роман, "Книга Мануэля", наименее интересен. Но всякий поиск предполагает неудачи, на то он и поиск.

"Осторожно, господа, не слишком наклоняйтесь над могилой, не спешите лицемерно говорить покойнику последнее прости, ведь он стоит за вашей спиной и, смеясь, может столкнуть вас нежданно в свежевырытую яму, вот тогда вы наконец и узнаете ту самую землю, которую ненавидите из-за своей спеси, из-за того, что вы и есть настоящие мертвецы в том мире, который давно сбросил вас со счета".

• Отзыв Романа Ганжи (Шведская лавка # 78).