В начале ХХ столетия в России с сектантами связывали большие надежды. Одним хотелось спонтанного народного коммунизма, другие мечтали об отечественной протестантской этике и отечественном же, от сохи, а не по циркуляру, духе капитализма. Скопцы при таком раскладе оказывались в выигрышном положении - исключительно яркая, самобытная религиозная традиция, реальное экономическое могущество и более чем столетний опыт противостояния репрессивной машине государства.

Этим людям и посвящена книга Лоры Энгельштейн.

Энтузиазма она поначалу не вызывает. Задачи исследования сформулированы на удивление расплывчато, зато много рассуждений о том, что скопцы тщательно документировали свою религиозную жизнь, ожидая более терпимой к инакомыслию эпохи, и вот она пришла, - в тесные сырые комнатки храма Казанской Божьей Матери, где хранится архив большевика-сектоведа Бонч-Бруевича, наконец ступила нога настоящего ученого и демократа и т.д.

Что же еще, кроме нравственного долга историка, побудило американскую исследовательницу взяться за перо?

Сама Лора Энгельштейн об этом не пишет, однако понять можно.

Во-первых, проблема имеет ярко выраженный "гендерный" аспект. Ведь отрезают же. Срамной член скопцы назвали "ключ бездны", бездна - это, ясное дело, вагина. Редкая американская феминистка - да что там феминистка, просто русистка - мимо такого пройдет. В стране победившего психоанализа (все верят, а потому отражает действительность) такие культурологические сюжеты особенно ценят.

Во-вторых, акт оскопления - это материализовавшаяся метафора. Сектанты буквально истолковали слова Иисуса о скопцах, которые сделали себя сами скопцами для Царства небесного (Матфей 19: 12). Такое американцы тоже любят.

В-третьих, ненависть, которую навлекли на себя скопцы своим "инакомыслием" и богатством, была нешуточной. В народе о них рассказывали то же, что и о евреях: христианских младенцев на кусочки режут и кровь пьют.

То, что у Лоры Энгельштайн в результате получилось можно охарактеризовать как интеллектуальную беллетристику: раскрыв оглавление книги, вы не сможете определить по названиям глав, о чем в них речь, зато очень похоже на роман Достоевского. При этом удачными в художественном отношении можно признать лишь две главы - о пребывании скопцов в Якутии и о судьбе скопческого писателя Никифора Латышева.

Короче говоря, перед нами история "скопческой ереси" с культурологическими украшениями.

И все-таки, несмотря на художественный беспорядок (особенно прискорбным в этой ситуации оказывается отсутствие предметного указателя), сюжет все же получается занятный. Разделив культурологический винегрет на первоначальные ингредиенты, мы получаем следующие разделы: история секты, вероучение и ритуальные практики и, наконец, представление о скопцах в российском обществе.

Рассмотрим их по порядку.

Первые сообщения о появлении скопцов среди хлыстов относятся к 1772 году. В этом году один орловский помещик обнаружил среди своих крепостных 13 оскопленных крестьян. Тогда же начались преследования, завершившиеся лишь при Николае II. Так российская монархия обнаружила приверженность известному средневековому принципу, который впоследствии перешел по наследству советской власти: тела поданных не принадлежат им самим, а являются государственной собственностью.

Последующие сто пятьдесят лет скопчество развивалось как экономически, так и культурно. В секту принимали целыми семьями - одновременно оскопляли и мужчин, и женщин (для них также была предусмотрена специальная процедура), и детей. Эти семьи после посвящения не распадались, а образовывали хозяйственные ячейки, которые сами скопцы называли гнездами. Всюду, даже в суровой Якутии, куда скопцов ссылали, они достигали исключительного материального благополучия. Деньги, которые были для скопцов важнейшим средством для защиты от враждебного окружения, не распылялись, а наоборот - концентрировались: когда одно гнездо вымирало, имущество переходило скопцам следующей волны. В результате к концу XIX столетия в России существовала скопческая деревенская буржуазия и скопческое купечество. Именно эти богатые и просвещенные люди, частью вымершие, частью погибшие во время погромов и экспроприаций, оставили апологетическую литературу, которой так активно пользуется Лора Энгельштейн.

И все же, как бы ни была интересна социальная сторона скопчества, мифологическая - собственно говоря, та, ради которой и стоило писать книгу, - оказывается куда более яркой. Скопческая мифология, зародившаяся в разгар мятежей и казней екатерининского времени, представляла собой причудливый сплав Евангелия и исторических преданий, повествующих о совсем недавнем прошлом. Ситуация немного напоминает меланизийский культ Карго. Первые скопцы считали, что все, описанное в Евангелии, происходило в России, и совсем недавно. Один из основателей секты, Кондратий Селиванов (арестован в 1775), провозгласил себя одновременно Искупителем и Петром II. Императрицу Елизавету скопцы почитали как истинную Богоматерь, произведшую государя на свет в результате непорочного зачатия.

Мифология, возникшая вокруг скопцов, не менее интересна, а в ряде отношений и не менее архаична. Парадоксально, но так же, как и скопческие ритуалы, она строилась на оппозиции чистого и нечистого. Есть только одна маленькая оговорка: оппозиция эта оказалась перевернута. Если сами скопцы чистыми считали себя, а в оскоплении видели наиболее действенный, а главное - бесповоротный способ очищения, то для всех остальных, начиная с государственных чиновников и кончая революционерами-народниками, они, наоборот, были средоточием скверны.

Более того, служивая интеллигенция со времен Николая I (эпоха, когда конспирологический бред стал едва ли не главным ингредиентом государственной идеологии) рассматривала вероучение скопцов как угрозу существующему строю. Ведь по скопческим духовным песнопениям выходило (метафоры в III Отделении понимали буквально), что эти сектанты ждут воцарения Царя Царей и не как-нибудь, а при участии каких-то загадочных полков из Сибири. По заданию правительства скопцов изучали Владимир Даль, Николай Надеждин и судебный врач Евгений Пеликан. Последний, детально описав в своем отчете медицинскую сторону дела, подобно своим предшественникам, воспарял к нравственным обобщениям и писал среди прочего, что молодым скопцам чужды возникающая у нормальных юношей "потребность в любви", а значит и "высокое стремление души к совершению подвигов" и соответственно... "любовь к отечеству". Так, за несколько десятилетий до Фрейда, в России была сформулирована и тут же поставлена на службу государственным интересам идея сублимации.

Отсюда возникает вопрос к Лоре Энгельштейн: если фрейдистские идеи возникают стихийно, да еще на такой "интересной" почве (из мифологии скопческого заговора), стоит ли вообще использовать фрейдистскую методологию в научном исследовании?

Увы, но, похоже, Лора Энгельштейн так до конца и не решила, что же она делает. Если перед нами попытка интерпретации вероучения скопцов, то материал явно не переварен - одного фрейдизма тут недостаточно. Если же это очерк истории скопчества, то выстроен он, мягко говоря, неважно. Жаль, конечно, но спасибо автору и за то, что сделано, а именно: за первую в истории постсоветской России книгу о скопцах.