Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Не утопично и без плавок
Савицкий С. Андеграунд (История и мифы ленинградской неофициальной литературы). М.: Новое литературное обозрение, 2002. 224 с. 1500 экз. ISBN 5-86793-186-2.

Дата публикации:  7 Октября 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Настоящую бездну ассоциаций рождает лицезрение написанного в 1969 году Леонидом Аронзоном визуального "Пустого сонета". Внешний вид строк напоминает колонны букв-паломников, обходящих бесконечным общим строем по прямоугольнику священный камень Каабы в Мекке. Когда же сам включаешься в движение этих строк, то как будто бы начинаешь ввинчиваешься в молитвенный цветочный лабиринт неоклассицистского регулярного парка: "Кто вас любил восторженней, чем я? Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже. Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах, и вы в садах, и вы в садах стоите тоже".

А еще этот графически воспроизведенный в книге Станислава Савицкого о питерском культурном андеграунде сонет оказывается входом-аркой в избранную автором проблематику. Во всяком случае, поместив сразу же под ним графическое стихотворение Андрея Вознесенского "ЧАЙКА ПЛАВКИ БОГА", он ведет речь об образовавшейся таким образом композиции, ведущей общее происхождение от визуальных строчных экспериментов Гийома Аполлинера, как о наглядной иллюстрации не чего иного, а бездны, что разделяет пространства официальной и неофициальной культуры позднего социализма.

Савицкий относит свою работу к жанру исторических, подчиненных принципу "буквализма". Он отмежевывается от модного до недавнего времени пафоса разоблачительности, ставя задачей объективное описание недавнего прошлого как специфического культурного проекта. Историзация тех представлений, на основе которых складывалось неофициальное культурное сообщество, по мнению автора, означает не постановку жесткого диагноза официозу, а "идентификацию мифов". Любопытно, что свой принцип "буквализма" автор довольно парадоксально объясняет риторической недоговоренностью рожденного в герметической замкнутости материала (таковая все же предопределяет интерпретационный подход, более или менее игровое взаимодействие с не желающим быть чистым объектом материалом, неизбежно привносящим мифологический момент уже в само его истолкование субъектом, - но этот круг размышлений может далеко увести нас от основного содержания книги).

Говоря об одной из возможных историй позднего социализма как истории культурных мифологий и давая одно из определений истории как критики, автор вносит существенные коррективы в ставшую частью этой истории, но не ушедшей целиком в область истории "оптику искажений". Один из доныне бытующих мифов - сошедший со страниц прессы и увековеченный в солидных исследованиях образ писателя той поры как борца с тоталитарным режимом. Как показывает Савицкий, такой образ, хотя и имел несколько прототипов, был лишен среды, которая породила бы такого собирательного героя. Во всяком случае, питерская неофициальная культурная среда в целом не была политизирована и сама по себе не стремилась быть литературным подпольем (так, Иосиф Бродский даже после возвращения из ссылки всерьез готовил свой стихотворный сборник для издательства "Советский писатель"). По всей вероятности, основной непечатной питерской писательской массе было попросту не до политики. Литература рассматривалась ее представителями как частное дело, порою как религиозно-философский проект, сопоставимый с модернистским жизнетворчеством. Не их вина, что вряд ли реально осуществимые разговоры об угоне самолета в мифологизированный Тибет (увлечение Востоком стало здесь частью общей вестернизации, в известной степени мифологизирующей и Запад, и Восток) было раздуто (или тоже интерпретировано?) органами в громкое "самолетное дело". А принесение своей любовницы в жертву то ли ради обретения ею потустороннего блаженства, то ли ради полноты собственного экзистенциального опыта Владимиром Швейгольцем было расценено как обычное уголовное преступление. Беспечная езда на остров свободного письма и спонтанная "живопись действия" создавали пространство импровизации, неконтролируемого профанного вовлечения в эстетическую игру всей суммы всплывающей на поверхности сознания ассоциаций.

Таким образом, активно используемый на Западе термин "подпольная литература" противоречит самой сущности явления. Неофициальная литература (более приемлемое определение) была отнюдь не подпольной, то есть от кого-то прячущейся. Наоборот, она всеми силами стремилась к распространению своих произведений. Правда, в силу объективных и субъективных причин распространенность ограничивалась рамками "малого круга" тех или иных сообществ или малотиражных самиздатских печатных органов.

Каковы основные этапы истории неофициальной культуры (притом что одной из внутренних идентификационных стратегий этого сообщества было воздержание от самоидентификации, "колобковость", равно как и уклонение от мимесиса)? Она возникла после того, как игравший несколько десятилетий роль радикального проекта соцреализм изжил себя и в 1950-1960-е годы стремилась к "консервативному неоавангардизму", воспроизведению традиции, воспринимавшейся как утраченное и забытое культурное наследие. Отсюда такая исследовательская формула: "Неофициальная литература - это консерватизм плюс филологизация" (с. 120). Однако неофициальный активизм 1970-х -начала 1980-х годов оказался отмечен попыткой преодоления "архивности" обращением к утопическому проекту модернизма начала ХХ века. "Филологический" роман Андрея Битова "Пушкинский дом", история издания и "раскрутки" которого показана как пример удачной игры на границе между официальностью и неофициальностью, по мнению Савицкого, скорее неомодернистское, чем постмодернистское произведение: "Попытка запечатлеть в одном произведении институт литературы во всем многообразии его проявлений - пример именно модернистской игры" (с. 170). Автор приходит к такому общеэстетическому выводу: "Историческая специфика позднего социализма не укладывается в рамки постмодернистских концептов. В той же степени мы можем говорить о позднесоветской культуре как особом явлении" (с. 167). Различие питерского позднесоветского неомодернистско-авангардистского и консервативно-филологического искусства с наиболее близким ему модерном рубежа XIX-XX веков заключалось в том, что тогда было ощутимо участие в строительстве колоссального утопического проекта. Теперь же налицо была безжизненная, разрушающаяся реальность, лишенная положительной перспективы.

Отсюда и различия с западным авангардом - у нас тематизировались не символы и эмблемы общества потребления, а клише теряющей действительность утопической идеологии, то есть не сбывшаяся мечта о товаре, сопровождающаяся кризисом аутентичности вещей, подменяемых упаковкой, а потерянная мечта о всеобщем счастье. Любопытное наблюдение: "...Произведения, актуальные в мировом контексте и преодолевшие консервативность неоавангарда, появлялись в тех случаях, когда литература искала языковой аналог изобразительным новациям" (с. 132). Таков, по мнению Савицкого, смысл экспериментов как московского концептуализма в лице скульптора по образованию Д.А.Пригова, так и деятельности питерцев Леона Богданова, Алексея Хвостенко (первый пытался придать литературе дух попа, второй - абстрактного экспрессионизма). А "Орден Нищенствующих Живописцев" и Роальд Мандельштам черпали вдохновение как в урбанистической поэзии Шарля Бодлера, так и в колористической условности фовистских картин.

Присутствуют в построениях Савицкого и некоторые неточности. Он очерчивает "довольно узкий круг" (знаем мы эти "узкие круги"!) действительно подпольных русских писателей, "которые, вступив в столкновение с советской цензурой, сумели привлечь к себе внимание зарубежной прессы и, как правило, впоследствии эмигрировали" (с. 35). Список открывается Александром Солженицыным, не эмигрировавшим, а насильственно высланным из страны. Здесь также присутствует Юлий Даниэль, не пытавшийся привлечь к себе какое-то особое внимание на всем протяжении своей жизни.

При прочтении книги ощущается нехватка конкретных примеров. Так, "трагический артистизм" Роальда Мандельштама описывается с помощью посвященного этому поэту и художнику стихотворения Александра Арефьева, но ни одной строки, равно как и репродукции самого носителя такого "артистизма" в книге нет. Впрочем, возможно, это часть авторской стратегии по отношению к читателю - значительная часть помещенной в книге библиографии сейчас вполне доступна.

Книга Савицкого, независимо от субъективных намерений автора, подводит к, может быть, незапланированному главному вопросу о вероятности в будущем общей для своих официальных или неофициальных сфер истории литературы и культуры в целом. Захочет ли в общем-то обнаженный по природе своей Бог появиться в открытых Аронзоном садах словесности в столь некачественно сделанных плавках Вознесенского, даже если этому автору удастся их на Него натянуть (по контрасту со стягиванием трусов у простых смертных даже в детских стихотворениях)?

Очевидно, что точкой сборки данного покрова, коль он появился на свет, должна была стать буква "и". А для этого чайка должны были предстать не в режущем слух единственном, а в особом единственно-множественном числе, указующем на бесконечность божественных сущностей (что могло бы стать искуплением как общей визуальной, так и грамматической "кощунственности" отсутствия заглавной буквы в слове "Бог"). Сама же судьба Аронзона, последним спонтанным жестом буквально проникшего по ту сторону строки, в ее ночь, как в любимую, в безвозвратное подполье бытия, свидетельствует о важности и точки разборки.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Роман Ганжа, Простые движенья /04.10/
Второй том двухтомного собрания избранных работ Жана Старобинского включает три монографии: "Монтень в движении" (Gallimard, 1982), "1789 год: эмблематика разума" (Flammarion, 1979), "Портрет художника в образе паяца" (Albert Skira (Geneve), 1970).
Михаил Кордонский, Конец истины /03.10/
Даглас Р.Хофштадтер. Гедель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда. Метафорическая фуга о разуме и машинах в духе Льюиса Кэролла.
Лев Усыскин, Ничего нет /01.10/
Термидор: Сборник статей. В ряду вех, сменавех и изподглыб выходит очередное групповое высказывание публицистов, имеющее целью как-то отрефлексировать текущий российский исторический момент.
Александр Уланов, Не упадет ли спрос на луки? /23.09/
Андре Шиффрин. Легко ли быть издателем: Как транснациональные концерны завладели книжным рынком и отучили нас читать.
Ольга Канунникова, Записки на кофейной гуще /20.09/
Самуил Лурье. Успехи ясновидения.
предыдущая в начало следующая
Александр Люсый
Александр
ЛЮСЫЙ
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru