О том, что Пушкин - "наше все", знают многие. Автор новой книги о Лермонтове не то чтобы возражает против этой формулы, но считает, что она "выглядит излишне буквально"; Пушкин, конечно, велик, но это не значит, что, открыв эстетически значимую русскую литературу, он реализовал в ней все имевшиеся возможности (если бы это было так, то "наше все" оказалось бы не только "открывателем", но и "закрывателем").

С легкой руки Белинского Лермонтова традиционно мерили "по Пушкину"; новизну его творчества и сегодня нередко определяют этим критерием: и эпоха у Лермонтова - уже "не-пушкинская", и сам он "не-Пушкин" ("нет, он не Пушкин, он другой..."). При таком отношении любая новизна фатально выглядит как "перепев" чужого (только "с обратным знаком"), как "заимствование" (по контрасту) у великого предшественника.

Задачу, которую ставит А.Журавлева, можно было бы сформулировать так: показать "свое новое" в поэтике Лермонтова, обрисовать в его творчестве "собственно лермонтовское". Задача прежде всего филологическая, но на самом деле книга преследует не только литературоведческие цели. Ибо Лермонтов предстает и как феномен истории русской культуры, особый "этап" в развитии художественного сознания.

Как считает автор книги, лермонтовское своеобразие обусловлено и особым отношением к "предшествующей" литературе. Допустим, тексты Пушкина внутренне чрезвычайно "цитатны" - "пародийны" (не в комическом, а в широком смысле слова). И это качество объясняется не просто индивидуальными особенностями творческой личности (между прочим, Сашу Пушкина уже в Лицее дразнили "обезьяной", - Г. С.), но и "исторической" необходимостью. Подлинное "наше все" должно было ассимилировать мировую культуру, "перевести" ее на русский, "адаптировать" к русскому опыту. Лермонтов же станет первооткрывателем уже в иной сфере: его поэзия будет "прямо" обращена к переработке жизненных впечатлений, когда между душой и жизнью не оказывается никаких "посредников". Задача "перевода" с языка мировой культуры на язык русской культуры и русской ментальности решена, новый образный язык создан, и потому поэт имеет возможность выражать жизненные впечатления "непосредственно". Кстати, сама сущность поэзии на протяжении творчества Лермонтова мыслилась им неодинаково: если вначале для него, как и для Пушкина, поэзия - "поток, захватывающий и втягивающий в себя весь окружающий мир", то постепенно "поэтичными" начинают представать лишь отдельные моменты жизни: "утверждается поэзия как серия вспышек, как фиксация мгновенного поэтического переживания".

Стихия "чистого" лиризма лермонтовской поэзии соединилась с общелитературными поисками "нового романтизма" 1830-х годов, который носил принципиально аналитический характер и отличался углубленной философичностью. Автор книги, профессор Московского университета, особенно подробно говорит о судьбе "московской поэтической школы", сопоставляя ее с развитием лирики Лермонтова. Большинство глав первой части построено по "сопоставительному" принципу - названия говорят сами за себя: "Лермонтов и Шевырев", "Лермонтов и Веневитинов", "Баратынский и Лермонтов", "О поэтах кружка Станкевича", "Лермонтов и Хомяков", "Некрасов и Лермонтов". На фоне "московской школы", тяготевшей к философской поэзии, Лермонтов предстает как максимально гармонический выразитель этой тенденции, сумевший сочетать в своей лирике интеллектуальное и личностное начала.

Среди "больших" стихотворных произведений Лермонтова особое внимание уделено поэме "Демон" - которая сыграла в судьбе поэта роль своеобразного "дневника", ибо писалась в течение всей (хотя и недолгой) творческой жизни. Основная черта поэмы, которую подчеркивает А.Журавлева, - ее "синтетический" характер: в "Демоне" как бы соединились три жанра: собственно романтическая поэма, баллада и лирика; поэма "связывает воедино фольклор и мифологию - через балладную традицию - с психологизмом: начало литературы XIX века с ее вершинами. Жуковского и романтиков - с Достоевским и Толстым".

Первая часть книги озаглавлена "Поэзия", вторая - "Проза". Разумеется, речь заходит и о новаторстве Лермонтова-прозаика. Замыслы его в этой сфере были не просто "синхронны" пушкинским, но двигались в том же направлении, что и у автора "Арапа Петра Великого" и "Вадим") и повествование из современной светской жизни ("Княгиня Лиговская")". Однако если Пушкин обе эти тенденции в конце концов воплотил в законченных формах (в "Капитанской дочке" и "Пиковой даме"), то Лермонтов в итоге отказался от "раздельного" существования двух жанровых линий и объединил их: в его романе "современность осознана как история, а современный светский человек взят прежде всего как мыслящая личность".

Поскольку автор стремится осмыслить лермонтовское творчество как целостность, то проза представлена здесь не изолированно, а в "контакте" с другими родами литературы. Особое внимание уделяется одной из важных черт культуры XIX в. - влиянию театра и "театрального" начала на развитие литературы: "В начале века именно театр исподволь формировал уникальную роль искусства в личном самосознании каждого зрителя. Поэтому нам сейчас трудно не только в точности определить, но и представить себе, сколько чисто театральной крови течет в жилах нашей культуры. Лермонтовский путь с редкой очевидностью демонстрирует роль драмы и театра в решении одной из важнейших задач новой русской литературы - создание образа героя времени".

"Театральность" предстает неотъемлемой частью художественного мышления Лермонтова-прозаика; поэтому, например, "кристаллизация" образа Печорина происходила при явном воздействии драматургических замыслов - прежде всего "Маскарада". Печорин, которого мучает вопрос о свободе воли и границах человеческой свободы, собственную жизнь превращает в эксперимент, причем ставит его в форме "спектакля": "Герой строит свои отношения с людьми по законам театра, сам сочиняя пьесу и стремясь разыграть ее на сцене жизни, вовлекая в свою игру других людей, не подозревающих о своем участии в этом спектакле. <...> Но реальная жизнь сопротивляется Печорину-режиссеру, судьбы людей, вовлеченных им в свои спектакли, постоянно вырываются из-под его власти, а задуманная комедия оборачивается трагедией".

Хотя, как уже говорилось, произведения Лермонтова и не отличаются высокой "интертекстуальностью", это не означает, что связь с мировым культурным опытом не играет здесь никакой роли. В книге, в частности, заходит речь о "проблеме архетипов" - причем слово "архетип" используется не в "классически"-юнговском значении, а в духе современного культурологического сленга: имеются в виду "вечные типы" мировой литературы, так или иначе "присутствующие" в произведениях Лермонтова. Одним из важнейших А.Журавлева считает "архетип" Гамлета; дело не только в общей установке на философскую медитацию, но и в общности конкретных черт, фабульных ситуаций и т. п. Например, при анализе сцены дуэли Печорина с Грушницким, в которой главный герой, разрушая замыслы соперника, внезапно выходит из роли комической "жертвы" и сам становится "режиссером", ясно, что Лермонтов создает "вариацию" на темы одновременно двух сцен шекспировской трагедии: финальной сцены поединка и сцены с актерами (знаменитой "Мышеловки").

Однако творчество Лермонтова, в свою очередь, само стало источником "архетипов". Он дал русскому обществу новые проблемы, аспекты восприятия и осмысления действительности; так, Демон или Печорин - не просто конкретно-исторические персонажи ("герои времени"), но и универсальные образы-"матрицы", которые и в дальнейшем помогали осмысливать и оценивать окружающую реальность - и даже в каком-то смысле влияли на нее, становясь повсеместной "модой". На примере "печоринства" 1840-1850-х годов мы видим, как к середине XIX в. герой лермонтовского романа постепенно стал "некоей формулой, инструментом восприятия и обозначения рядовым человеком определенных жизненных явлений"; иными словами, прослеживается формирование "печоринского мифа" как устойчивой категории сознания и его воплощение в литературе и публицистике той эпохи. Упаси Бог сравнивать Григория Печорина с каким-нибудь Гарри Поттером, но сегодня подобные ситуации куда привычнее, чем 150 лет назад (тогда они не только сохраняли прелесть новизны, но, кроме того, были поистине спонтанными и не имели коммерческой подоплеки).

Помимо двух основных частей, в книге имеется и "Приложение", куда вынесена глава о судьбе драмы "Маскарад" в русской культуре (в основном о театральных постановках XIX - начала XX вв.). "Приложение" выполняет и еще одну функцию: отчасти компенсирует, "смягчает" фактическое отсутствие итогового фрагмента. Роль заключительной главки играет небольшой текст "Русская классика как национальная мифология" с подзаголовком "Вместо предисловия". Подзаголовок адекватный, поскольку прямо о Лермонтове тут не говорится ни слова (впрочем, главный "герой" книги, конечно, тоже мыслится в контексте русской классики). Из заглавия понятна основная мысль: лермонтовские герои, наряду с персонажами других "знаковых" произведений великих поэтов и прозаиков, прочно вошли в национально-культурный менталитет и уже более полутора веков оказывают неотменимое влияние как на литературу, так и на другие сферы культуры.

Но "традиционной" культурной парадигмой дело не ограничивается, и в финале проблема выходит на новый "виток". "Классическая литература XIX в. создала эту "новую русскую мифологию", и арсенал этот продолжал активно использоваться и в XX в., - пишет А. Журавлева. - Однако есть подозрения, что рубеж XXI в. закрывает определенный тип культуры и приходит пора для создания "мифологической энциклопедии русской литературы". Ведь пока миф творится, он еще не осознается как миф; кодификация начинается, когда эпоха завершена. И похоже, мы стоим перед такой задачей". Речь заходит о завершении почти двухвековой "пушкинско-лермонтовской" эпохи и о выходе в новое культурное (или если угодно, "посткультурное") пространство, где творчество и Пушкина, и Лермонтова (да и всех остальных "традиционных" авторов) присутствует уже не как "живая" ценность, а лишь в качестве источников "мифлологем".

Данная проблема, внутренне очень драматичная, в рамках книги разрешения не получает: над ней читателю как бы предлагается подумать в дальнейшем. Но как бы то ни было, если "мифологическая энциклопедия русской литературы" и впрямь будет когда-нибудь создана, то нет сомнения, что и Демон, и Печорин, и Арбенин, и еще многие персонажи Лермонтова обретут в ней законное место.