Поклонники осаждают автора так, что от них приходится скрываться из дома через специальный люк. Заваливают письмами. Рыдают над страницами и перерождаются, решая изменить жизнь, полюбить наконец мужа, правильно воспитывать детей. Кого-то роман уложил в постель, кого-то вылечил от простуды, кто-то откладывал книгу на несколько дней, не в силах справиться с чувствами. Выходят десятки переизданий, их не хватает, магазины дают книгу для прочтения с почасовой оплатой. Массовая истерика времен массовой культуры? Нет, Жан-Жак Руссо, "Новая Элоиза", Франция, XVIII век.

История давно уже не рассматривается только как сумма великих событий, историки - в поисках образа мыслей и чувств людей отдаленных эпох. Но есть ли вообще типичный крестьянин, типичный буржуа или типичный философ-энциклопедист? Даже статистику можно интерпретировать по-разному - один историк считает снижение количества литургий по душам в чистилище свидетельством дехристианизации, другой - свидетельством становления новой духовности, более глубокой и устремленной в себя. Внимание к частностям, к индивидуальности становится необходимым и неизбежным. "Мне непонятно, почему культурная история должна избегать эксцентричности и сосредотачивать свое внимание на среднем: значения и смыслы несводимы к средним величинам, для символов и знаков нельзя найти общий знаменатель". Научность - не в бесполезной попытке охватить все и оставить за собой последнее слово, а, скорее, в тщательности и критичности работы.

Как воссоздать "интеллектуальную историю неинтеллектуалов", низших слоев общества, не выражающих себя в литературе или философии? Вроде бы для этого можно использовать фольклор. Но сборники сказок - в большинстве случаев авторские переработки. Дарнтон всего лишь обращается к первоисточникам, к записям фольклористов. Но это совсем другой мир.

Герои желают, прежде всего, еды, ежедневной корки хлеба, а мясо - символ шикарной трапезы. Даже проезжий принц мучится от голода и обещает взять в жены девушку, которая сможет сорвать плоды с высокого дерева. В сказке "Моя матушка меня убила, а батюшка съел" мать приготавливает из сына тушеное мясо по-лионски, а дочь кормит этим отца. В другой сказке сестра убивает брата, подсовывая на его супружеское ложе гвозди. Так что "садистские стишки" имеют давнюю и не ограничивающуюся Россией традицию. "От жестокого миропорядка не следует ожидать ничего, кроме жестокости". В XVIII веке 45% французов не доживало до 18 лет. "Матери, будучи не в состоянии прокормить младенцев, выставляли их на мороз, чтобы они заболели и умерли". Так что "Мальчик с пальчик", от которого родители решили избавиться в голодный год, тоже не из чистого воображения. В "Спящей красавице" принц не ограничивается поцелуем, и красавица, не просыпаясь, рожает детей. Младенцы ее и пробуждают, кусая грудь при кормлении. Крестьянская семья жила в одной тесной комнате, сексуальных тайн тут не было.

И если пробираться к национальному характеру, так именно от таких записей. Германская сказка таинственна - загадочный лес, избушка с пряничной крышей. Французская реалистичнее - людоед перебранивается с женой, храпит в постели, обсуждает обед. Герой германской сказки верно служит и совершает невыполнимое при помощи волшебных помощников. Француз обманывает, "живет собственным умом в бесцеремонном мире, в котором либо ты надуваешь других, либо они надувают тебя". Французские версии сказок полны хитроумных трюков. Кузнец, не допущенный Святым Петром в рай, перебрасывает через ограду волшебный мешок и желает очутиться в нем, а потом подбирается ближе к Богу, обыгрывая ангелов в карты. В набожной немецкой сказке такое невозможно.

А заодно - большой привет психоанализу. В сказке о Красной Шапочке на девочке нет никакой красной шапочки (символа менструации, по Фромму), она не несет бабушке бутыли (символа девственности), а волку не зашивают в брюхо камни (символ наказания мужчины за нарушение сексуальных табу). Волк съедает девочку совершенно безнаказанно (happy end присоединила, похоже, еще до Гриммов, Жанетта Хассенпфлуг). Так что психоаналитик исследовал не глубинные архетипы народной души, а лишь авторский вариант разукрашивания и приглаживания. В сказке-то есть и настоящий стриптиз со сжиганием каждой снятой одежки, и поедание девочкой бабушки, разрезанной на куски волком, да только психоаналитик до первоисточников не добирается, зачем, ему заранее все ясно.

Бог, может быть, и сохраняет все, но его не очень-то спросишь, а вот архивы сохраняют многое, и для того и нужен историк, чтобы в них залезть. И обнаружить, например, литературную жизнь Парижа в представлении инспектора полиции. Список особых примет пополам с физиогномикой: "физиономия предателя", "самая грустная физиономия на свете", "смуглый, маленького роста, нечистый, развратный и мерзкий", "толстый, полнолицый, с искринкой в глазах". Биография литератора (Фужере де Монброн): "Подвергся аресту за плохой роман под заглавием "Косынка, или Болтушка Марго, или Лесбиянка из оперного театра", рукопись которого была изъята у него дома при задержании. Сослан за 50 лье от Парижа... Четыре раза в год ездит в свой родной город Перонн, чтобы собрать причитающиеся ему в виде ренты 3 тысячи ливров..." Литературный процесс - кто чьей протекцией пользуется и кому покровительствует, кто с кем спит, у кого влиятельные родственники. Аббат де Бернис - член Французской академии, "бабник, предающийся разврату с княгиней де Роган", опытный придворный и протеже мадам Помпадур... Де Мариньи слышит об открывшейся вакансии - "и строчит стишки во славу графа д'Аржансона, который будет подыскивать, кем бы эту вакансию заполнить". Причем сам "искусствовед с наганом" уверен, что не чужд хорошему вкусу, и не избегает эстетических оценок: "в его поэзии есть признаки таланта, но он пишет грубовато, и ему недостает вкуса" (о Роббе де Бовезе).

Это действительно эпизоды, только эпизоды из истории культуры. Но, может быть, именно они и позволяют увидеть больше, чем очередная общая теория всего, сводящая к небольшому набору причин все многообразие событий, искажая или отбрасывая не укладывающееся? Теория остается, но не как единственно верная, а как одна из многих, встречающихся в конкретности события. Причем движение возможно в различные стороны. Почему бы не рассмотреть Руссо, используя наше современное знание о механизмах функционирования массовой культуры, отойдя от представлений о Властителе Дум и Великом Просветителе? С другой стороны, редкий российский посетитель Западной Европы помнит о голодной французской деревне всего двести лет назад, или о том, какой ценностью для английского рабочего сто лет назад была оловянная кружка. И символические действия, дающие выход агрессии, вовсе не столь безобидны. Вот типографские рабочие, ненавидящие хозяев, но не могущие открыто взбунтоваться, осуществляют избиение кошек (в том числе втихую - и хозяйкиной любимицы). "Спустя полвека так же будут бесноваться парижские ремесленники, убивая всех без разбора и сочетая казни с импровизированными народными судилищами".

А Дарнтон (подрабатывавший студентом в отделе уголовной хроники) продолжает свои раскопки в забытом. "Для людей XVIII века секс тоже служил орудием мысли... Эротические сцены романов подталкивали читателей к размышлению о природе удовольствия, о власти, о многом другом, в том числе, разумеется, об отношениях между мужчиной и женщиной... Восстанавливая силы перед очередной порцией наслаждения, любовники рассуждают об этических обязательствах, о существовании Бога..." Тоже стоило бы прочесть и принять к сведению.