Настоящий том - попытка представить весь творческий путь Игоря Клеха с начала 80-х до наших дней. Составившую его прозу условно можно поделить на две категории: "сюжетную" и "экспериментальную". Впрочем, и в "сюжетной" экспериментов достаточно. Ведь заявленный в заглавии "фазан" не кто иной, как неуловимый "гений искусства прозы", согласно аннотации, божество капризное, которое то "сливается с фоном", то "прячется за пределом видимой части спектра".

Может быть, поэтому самая первая вещь сборника - "Диглоссия" демонстрирует условность предложенной выше классификации: с одной стороны, налицо фрагментарность, перед нами коллаж детских воспоминаний, которые лирический герой тасует в памяти, с другой - поступательное движение во времени.

"Диглоссию" можно было бы назвать рассказом о детской сексуальности, если бы не одно "но": лирический герой Клеха не доводит повествование до своих первых сексуальных опытов. Он просто предъявляет читателю реестр детских переживаний, связанных с противоположным полом. Детское подсматривание за тетей Верой, тайные и не совсем приличные игры с соседкой девочкой Галей, привязанность к соседке по общежитию, пускавшей мальчика погреться к себе под одеяло и тайно влюбленной в его отца - все это обретет "сексуальное" измерение лишь постфактум. Мальчик, которого вспоминает лирический герой, пока неуязвим, он не знает ни ревности, ни любовной тоски. Просто некая сила незаметно подталкивает его к моменту, когда ему суждено узнать о различии между полами и смертности человеческого существа.

Сюжетная проза в строгом смысле слова представлена в книге двумя повестями: "Поминки по Каллимаху" и "Смерть лесничего".

"Поминки по Каллимаху" - история итальянского поэта-авантюриста эпохи Возрождения, вступившего в конфликт с Папой Римским и вынужденного укрываться на территории Речи Посполитой. Герой бежит во Львов, где, стремясь найти покровителей, сначала пишет хвалебные латинские оды, затем влюбляется в прекрасную шинкарку Фаниолу и бежит со своей возлюбленной в город Дунаев, под покровительство гостеприимного и обаятельного архиепископа Григория. В этом уютном изгнании неожиданно для Каллимаха кончаются его невзгоды, а вместе с ними проходит конец любви и дружбе. Воспрявший после смерти гонителя и нашедший могущественных друзей, поэт едет домой.

В наше время рассказывание историй про такие замшелые времена предполагает некий подвох, финальный выверт. И он есть: в самом конце мы узнаем, что один герой успешно совмещал запойное пьянство и безумия влюбленного со шпионажем, другой вовсе не был таким благонравным, каким казался со стороны, но втайне издевался над слугами. Удивительно другое. Этот разоблачающий привесок нисколько не меняет послевкусия. Повесть о Каллимахе никак не превращается из-за этого в детектив про шпионов и извращенцев из средневековой жизни, а по-прежнему остается для нас притчей о том, что самое лучшее в нашей жизни - случайно и мимолетно, приходит и уходит вопреки нашей воле, ибо мы не властны ни над обстоятельствами, ни над собой.

Едва ли не самая удачная вещь в сборнике - другая сюжетная проза, "Смерть лесничего". Некто Юрьев едет в Карпаты навестить дядю и там узнает развязку одной давней истории. Этот кусок прошлого, уже далекие советские времена, когда Юрьев в маленькой школе подо Львовом преподавал местным детям русскую классическую литературу, и образует ядро повествования. Именно тогда приключилась "любовь" дебильной девятиклассницы Маруси Богуславской и сорокалетнего плотника по фамилии Щек, впоследствии прославившегося проектом "Небесной Украины", безумными пророчествами и бурной, но совершенно безрезультатной политической деятельностью.

Казалось бы, перед нами ярко выраженная мифологема: Щеком, если кто не помнит, звали брата Кия, основателя города Киева. Однако желание залезть в мифологический словарь возникает в последнюю очередь. Напряжение - не здесь. Можно сказать, что финал этой истории для повести вообще не важен. Завораживающей оказывается сама ситуация двадцатилетней давности, которую припоминает Юрьев, - непостижимое сосуществование молодого учителя и его диких учеников. Есть что-то общее в Каллимахе, пишущем по латыни для неразумеющей этого языка Фаниолы, и учителе Юрьеве, пришедшим со своей дворянской "диалектикой души" к галицийским детям, у которых душа обладает лишь "телесно-осязательными параметрами" и "полностью покрывается физиологией".

Изюминка в том, что у Клеха ни Юрьев, ни Каллимах никак не относятся к категории лишних людей. Несмотря на самоощущение "мнимой величины в ряду натуральных" и вроде бы неразумное поведение, оба прекрасно приспособлены, интегрированы, такая же часть этого непрерывного, слепого, утробного потока жизни, как и все остальные. Просто им дано видеть некие знаки на его поверхности и их истолковывать. Зачем - такая же тайна, как и сам поток.

Более значительный (по объему) пласт в книге, конечно, составляет "экспериментальная" проза: "Записки сорокалетнего", "Хутор во вселенной". "Зимания. Герма". Это - циклы, коротких, предельно эмоционально насыщенных текстов.

В некоторых из них, например в эссе про Марка Чапмена (убийцу Ленонна) и его любимую книжку ("Над пропастью во ржи"), Клех как будто серьезен. В других фрагментах, вроде рассуждения о трибунах, где наряду с тоталитаризмом объектом насмешки становятся его фрейдистские интерпретации, вроде бы нет.

Однако в каждом из циклов есть нечто общее, это - лирический герой, который, несмотря на свою утонченность и образованность остается "западенским" партизаном, во всем сохраняющим собственный, "карпатский" взгляд на вещи. Где бы он ни был, его не покидает ощущение Карпат в себе и себя в Карпатах. Герой Клеха такая же эманация этой земли, как и живущие натуральным хозяйством звероватые гуцулы, но его мироощущение никак не назовешь провинциальным. "Хронотоп" Карпат, государственного и в некотором смысле космического пограничья, где испокон века сталкивались культуры и империи, обнаруживает в прозе Клеха совсем другие свойства: всякая частная идеологическая или эстетическая система координат кажется здесь относительной, зато свобода воспринимается как норма.