Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Стало светлей. Видимо, он уже здесь
Кристиан Крахт. 1979 / Пер. с нем. Т.Баскаковой. - М.: Ad Marginem, 2002. - 286 с. Формат 84х108/32. Тираж 3000. ISBN 5-93321-044-7

Дата публикации:  23 Декабря 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Новый роман Крахта (под старым я разумею "Faserland") те, кому положено по долгу службы, уже прочитали. И сделали выводы. Например, Лев Данилкин сделал вывод, что это "жесткий памфлет о подлинной сути дендизма" и что "место настоящего денди - в концлагере", поскольку лагерный минимализм гораздо круче Prada. А Сергей Кузнецов сожалеет, что в тексте не видна авторская интонация и что его, текста, виртуозную пародийность приходится вычитывать из многократно цитируемого интервью. Лев, кстати, с Сергеем в этом согласен: "крахтовскую иронию <...> мы можем понять только умозрительно". То есть попросту поверив на слово самому Крахту, который в том самом интервью сказал: "Когда я писал, я то и дело громко смеялся, потому что думал: такой китч в наше время просто невозможно писать всерьез... В моем романе... все так гротескно приподнято, настолько кэмп, что Вы, конечно, можете считать "1979" плохим романом, но уж серьезным и трагичным его точно не назовешь" (цит. по послесловию переводчика, которому, пользуясь случаем, хотелось бы заметить, что если даже в тексте романа суры Корана названы сутрами, это еще не повод в своем послесловии называть их так же). Однако в том-то и загвоздка, что верить Крахту не хотят. Вот, например, та же Татьяна Баскакова вскоре после приведенной цитаты пишет об игре и мозаике, а в конце у нее появляются улыбчивая форма страдания, печальная нежность, сострадание, утешение, надежда, любовь и чуть ли не вера.

Мне вот кажется, что если автор хохочет над своим романом, то не стоит в нем искать какие-то темы и проблемы. То есть нечто существующее в модусе авторской интенции. А темы эти профессиональными читателями Крахта на полном серьезе ищутся: конфликт инфантильного индивида и механизированного мира, кризис индивидуального сознания, столкновение идеологии и утопии, поиски идентичности и т.д. Сам автор полагает, что его роман суть "история изничтожения или, скорее, череды эрзац-действий <...> полной недееспособности, оцепенения, психоза, застоя и тупости. Добровольно подчиниться фашистской системе <...> и впервые в жизни именно там обрести что-то вроде родины - это больше чем деградация". Я считаю, что у критика не может быть никаких оснований не верить автору. Мне не нравится, когда критик пишет, что автор сам не знает, какие глубины у него там открываются, что его роман - это особый мир со своими законами, что герои живут своей жизнью и т.д. История деградации - значит история деградации.

Другое дело - на поверхности текста обнаружить какие-то фигуры, траектории мысли, отсылки и т.д., в общем, пустяковины, которые не послужат нам ключом к тексту, но зато помогут понять, почему автору было так весело и над чем, собственно, он смеется.

Так, на с. 49 читаем: "Кристофер <...> вел себя истерично, как Барбара Хаттон на одной из ее вечеринок в Танжере". Барбара Хаттон и Танжер выводят нас на Пола Боулза. Теперь нам начинает казаться, что сюжет романа "The Sheltering Sky" очень напоминает сюжет "1979". Точнее наоборот. Кристофер - это пародия на Порта. И смерть его - это пародия на смерть Порта. Сначала (с. 50-51) рассказчик сообщает о болезни Кристофера и о его холодной жестокости, о том, как в пустыне Кристофер стоял, освещенный луной, подобно отлитой в форму статуе. Описание смерти на с. 91-105 сопровождается следующими метками: отвратительное убожество, тухлая говядина, отбросы, мертвый воздух, вонь, кал, кровь. Пустыня, холод, антисанитария, смерть. Иран и Марокко, Тибет и Сахара, - невелика разница. Рассказчик, соответственно, - это вроде как Кит, которая, как мы помним, теряет себя, но обретает мир. Утрата "я" в истории Кит была переходом к ясному, непосредственному видению мира. Крахт меняет акценты: у него в финале полная деградация и тупость.

Именно здесь открывается широкое поле для спекуляций. Так, если принять точку зрения, высказанную в последней книжке Славоя Жижека, получится, что герой Крахта, в начале романа типичный современный западный субъект, - мягкий, душевный, сердечный, - в финале осуществляет прямо-таки дзенский идеал: абсолютное самоотрицание, отсутствие рефлексии, стерильная чистота и военная дисциплина. И вроде бы получается положительная динамика, вроде бы выход для изнеженной постхристианской души.

В точно таком же положительном свете можно представить и трансформацию сорокинской Марины. Серьезно так, по-ученому представить. Только зачем это нужно, если тексты Сорокина в первую очередь смешны, в хорошем конечно смысле. Вот и читая Крахта тоже надо хорошо так, беззлобно покатываться со смеха. Надо, а у критиков наших не получается. Дискомфорт их какой-то гнетет, мировая скорбь.

Татьяна Баскакова проницательно замечает, что Крахт, очевидно, хорошо знаком либо с сайтом "Alamut", либо с его "основной теоретической частью, работой автора, пишущего под псевдонимом Хаким Бей <...> "Временная автономная зона"". Полагаю, что Крахт знаком с текстами этого загадочного автора гораздо плотнее, чем можно было бы предположить. Кстати, Хаким Бей вышел на русском языке в издательстве "Гилея". Наш отклик появится в послезавтрашней "Шведской лавке". Так вот, параллельное чтение "1979" и Хаким Бея, на мой взгляд, позволяет не только связать воедино, с одной стороны, ассасинов с их Хасаном ибн Саббахом, с другой - городок Фиуме с его комендантом Д'Аннунцио, но и обнаружить некоторые любопытные детали. Так, на с. 145-146 описывается ужин у Маврокордато, на котором подаются только темные блюда: мясо черного оленя под сливовым соусом, черный рис с изюмом, пудинг из крови с ягодами ежевики. На с. 98 русского Хаким Бея предлагается меню для "анархистского черного банкета": блины с черной икрой; кальмары и рис, тушенные в чернилах; баклажаны в кожуре с маринованным черным чесноком; дикий рис с черными каштанами и черными груздями; трюфели в черном масле; обугленная оленина, маринованная в портвейне, подавать на ломтях черного хлеба с гарниром из жареных каштанов; черный кофе; черный виноград; сливы; вишни...

"Гастрономический" отрывок из Хаким Бея начинается так: "Ассоциация онтологического анархизма призывает к бойкоту всех продуктов, продаваемых под шибболетом LITE, то есть "легкий": пива, мяса, шоколада местного производства, косметики, музыки, расфасованных "образов жизни"". Герой Крахта замечает: "Пусть даже мои слова прозвучат глупо: мне кажется, я понял, Маврокордато, почему вы выбрали именно такую еду. Темное против Белого, или я не прав?" (В этом месте должен звучать закадровый хохот.) Маврокордато дает не менее идиотский ответ: "Неплохо. Совсем неплохо. Видите ли, "белое" - это выведение к зримости, а значит, чем больше "темного" мы съедим, тем, собственно, меньше всякого разного, - тут он улыбнулся, - может с нами произойти". Хаким Бей призывает: Turn off the LITE!

Собственно, роман Крахта при желании можно прочитать как веселую историю катастрофического регресса от светлого, легкого и зримого к темному и незримому. Но сначала еще парочка перекличек с Хаким Беем. Который, во-первых, на каждой странице призывает к борьбе за освобождение желания и воображения от владычества образа и представления. Нам снова нужны, пишет он, молчание, тайна и табу. И еще непосредственность и телесность. Искусство действенно и подлинно только тогда, когда оно незримо. В романе Крахта найден абсолютно точный аналог такого вот незримого, но непосредственно воздействующего искусства. Это радиация. Далее, Хаким Бей противопоставляет туризм и паломничество. И воспевает все органическое, которое выделяет секреты, как сок. У Крахта в финале герои тоже находятся в поиске органического, а именно опарышей, невероятно богатых на протеин, самый главный органический секрет.

Итак, произведем нашу комическую реконструкцию.

Герой - глуповатый (что является несомненным признаком наличия "я") дизайнер по интерьеру, то есть оформитель (аполлоническое такое занятие) внутреннего пространства (ведь хорошо известно, что обустройство внутренних покоев тесно связано с "практиками себя"), да к тому же еще пустой внутри. (На с. 40-41 четко показано, что "я" героя - это не какая-то темная и непрозрачная органическая субстанция, но образ, сошедший со страниц модных журналов. Герой и есть тот интерьер, который он наблюдает и создает.) Очевидно, герой способен воспринимать только законченные, прекрасные и целесообразные формы, то есть он совершенно по-платоновски видит только то, идею чего он уже некогда созерцал при разглядывании журнала. Вот почему после эпизода со странной машинкой, в которой герой увидел только лишь "что-то викторианское", а предназначения ее не понял, Кристофер говорит ему: "Ты ничего не видишь, совсем ничего. Ты не только глуп, но и слеп". С другой стороны, на с. 76 Маврокордато замечает герою: "Вы <...> смогли этим доказать свою невиновность, свою наивность - тем, что еще способны смотреть <...> Вам повезло, вы чисты, вы - открытый сосуд, подобный кубку Христа".

(Все эти чревовещательные фразы, напомним, сопровождаются дружным хохотом зрителей.)

Итак, герой живет в мире LITE, мире гармонии и зримости. "Преображение" начинается на с. 127: "Я проспал почти весь день. И проснулся уже ближе к вечеру. Во все время моего долгого пробуждения у меня было такое чувство, будто я нахожусь в "нигде": звуки, доносившиеся с улицы, казались такими же привычными, как шумы детства, но не напоминали о нем <...> Пока я просыпался, я был одновременно повсюду". Появляются мотивы безграничности и вневременности. Напомним, что во фразах, подобных следующей, надлежит обнаруживать бездны комизма: "Казалось, что более нет никакого центра - или, напротив, что один только центр и существует, а вокруг него ничего нет". (Взрыв хохота.) Если раньше герой был всего лишь пустым интерьером, то теперь у него обнаруживается некая внутренняя непрозрачная сущность, которая соприродна чему-то беспредельному и непостижимому. Но что это за сущность, герой пока не знает. И вот чтобы это узнать, ему должно отправиться к священной горе Кайлаш, она же Меру.

По мере путешествия в сознании героя кантовская категория прекрасного (отдельные смешки) уступает место кантовской же категории возвышенного, которую Кант иллюстрировал, помнится, как раз каким-то альпинистским примером. Крахт идет дальше Канта (дружный смех). Он, конечно же, обыгрывает всякие оптические фокусы, связанные с горами: герой видит себя сверху, гора словно бы засасывает взгляд героя... Кстати, по мере продвижения герой приобретает "все более безобразный вид". Далее, в эпизоде купания на с. 185 я не увидел ничего крестильного. Главное здесь не то, что герой очистился, а то, что он очистился до потаенных глубин, которых у него раньше, разумеется, не было. Но даже ритуальный обход вокруг горы Кайлаш глубины эти что-то не будоражит: "Ко мне не пришло никакого внезапного озарения <...> Это было, если позволительно так сказать, более чем банально <...> Никаких возвышенных мыслей у меня не было". Очевидно, пример с горами за два с лишком столетия сильно устарел.

Что-то происходит, когда герой начинает обходить гору вместе с группой паломников: "У меня <...> возникло удивительное чувство принадлежности к некоему сообществу, словно внезапно ко мне вернулось воспоминание об ощущениях, пережитых мною в детском саду или в первые школьные дни; это было как золотой подарок небес". Герой чувствует себя свободным, прежде всего от желаний. Он мог бы так всю жизнь кружить вокруг горы. Это идиотское мероприятие напоминает доведенный до абсурда проект иммедиатизма, предложенный Хаким Беем. Суть в том, что группа людей устраивает сборище, например вечеринку, на которой не задействуются никакие очевидные формы опосредования (фото, видеозапись), зато применяются всякие непосредственные техники, прямой, так сказать, эмоциональный контакт. Желательно, чтобы факт собрания оставался в тайне. И чтобы была строгая регулярность, например, по понедельникам. Для этой цели ничем не опосредованное и не ограниченное систематическое групповое циркулирование с регулярным кемпингом в удаленном от цивилизации месте подходит лучше всего.

Однако радикальный и окончательный переход от светлого и зримого к темному и незримому, от прекрасного к возвышенному происходит в китайском лагере. Во первых, в лагере нет никакого интерьера и внутреннего пространства. "Я" как образ растворяется, исчезает, уступая место сугубо телесному опыту: опыту жажды, голода и боли. Герой впервые по-настоящему начинает ощущать свою субстанциональность и глубину. И в этой глубине растет, вызревает нечто огромное, превосходящее, непредставимое. Оно лишь условно именуется "желанием самоисправления" (а в уже упомянутой книге Жижека - "Большим Идеологическим Делом"). Его можно выразить словами лишь косвенно, через фигуру невыразимости: "Тысячи лагерей с миллионами заключенных - я просто не мог этого представить". Это огромное Нечто нельзя познать посредством чего-то, но только непосредственно. Как, например, радиация познается лишь в непосредственном опыте телесного разрушения. Собственно, это единственный опыт органического с его секретами, который доступен герою (ну и еще опарыши), поскольку в месте, где находится лагерь, больше никакой жизни нет, - ни грызунов, ни пауков, ни скорпионов. "Мы все как бы исчезли, изничтожились, перестали существовать". Воображение окончательно избавлено от власти образа.

Можно сказать, что герой все-таки был бодхисаттвой. Кстати, "бодисатва" - это все-таки не "спаситель" (как утверждает Татьяна Баскакова), а существо, стремящееся к просветлению, то есть решившее стать буддой. Просветление в данном случае - это нечто противоположное выведению к зримости, а именно непосредственное знание, очищенное от образов и иллюзий. И не только знание, но еще и сострадание. Так что серьезность критиков понятна: речь ведь идет о вещах высоких и ужасных, о смерти и бессмертии человека, никак не меньше. Ну не кажется им смешной заключительная фраза "Я никогда не ел человеческого мяса". А зачем эта фраза вообще произнесена? И с какой интонацией? Может быть, здесь звучат обида и сожаление: мол, так и не довелось попробовать... Или герой оправдывается, то есть на самом деле он ел, - что в лагере, наверное, вполне возможно, - но хочет убедить нас, что не ел. Или это гордость: мол, несмотря на то, что была такая возможность, я до этого не опустился... Так или иначе, мне кажется, что когда Кристиан дописал эту фразу, у него от смеха свело брюшные мышцы, и дальше он просто не смог продолжать. А рукопись надо было срочно сдавать и т.д. Вот нам и приходится гадать - ел или не ел.

Ел или не ел?

(Гомерический хохот.)


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Владимир Волков, Экстремизм "левый" или "исламский"? /20.12/
В.Н.Пластун. Эволюция деятельности экстремистских организаций в странах Востока. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.
Инна Булкина, Мифы украинской истории и история украинских мифов /19.12/
Яковенко Наталя. Паралельний св╗т. Досл╗дження з ╗стор╗© уявлень та ╗дей в Укра©н╗ XVI-XVII ст. - Ки©в: Критика, 2002.
Василий Костырко, Карпатский взгляд /18.12/
Клех И. Охота на фазана. - М.: ЗАО МК-Периодика, 2002.
Ольга Канунникова, Человек на мосту /17.12/
Манес Шпербер. Напрасное предостережение. Пер. с немецкого, предисловие и примечания Марка Белорусца. - Киев, "Гамаюн", 2002.
Евгений Яблоков, Чему смеетесь? /15.12/
Шмелева Е.Я., Шмелев А.Д. Русский анекдот: Текст и речевой жанр. - М.: Языки славянской культуры, 2002.
предыдущая в начало следующая
Роман Ганжа
Роман
ГАНЖА
ganzha@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru