Эта книга написана совсем не о тех, с кем принято ассоциировать слово "разночинец". Применение этого определения к персонажам тургеневских романов и повестей - явление позднее. Изданная на русском языке книга американского историка Элис Виртшафтер является блестящим примером исследования социальных отношений, выполненного на уровне современной методологии и на богатой архивной базе.

В основе подхода историка (истоки которого - в работах Клиффорда Гирца) - не изучение "разночинства" как социального явления, а обнаружение смысла социокультурных терминов, а за ними - той реальности, которую они представляли. Правовые определения и реальные общественные явления не одно и то же - вот посыл историка. Отсюда и отношение Виртшафтер к историческому документу - как к тексту в семиотическом смысле этого слова, а не как к источнику информации о реальных событиях; официальные документы, в том числе статистические данные, для автора - в большей мере представление, чем точное отображение исторических обстоятельств.

Определения разночинцев в законодательстве, полагает автор, сформировали мыслительную конструкцию, которая применялась в административной практике. Однако и последняя не была единообразной: правовые определения различались в XVIII и XIX вв., в государственной статистике и в церковном учете и т.д. По мнению Виртшафтер, это свидетельствует не об отсутствии социального содержания у феномена разночинства, а о существовании множества социальных реальностей в России.

Прежние известные в историографии попытки изучения разночинцев имели в своей основе правовой или социологический подход. Последний был особенно характерен для советских ученых, стремившихся проследить формирование этого слоя в обществе и дать ему "позитивное" определение. Так возникло представление о разночинцах как о "демократической интеллигенции". В этом смысле характерна работа М.М.Штранге, который отнес к этому слою "учащихся непривилегированных средних и высших учебных заведений из трудовых слоев населения". Состав разночинной интеллигенции, полагал Штранге, имел и финансовые ограничения - все они были обложены подушной податью, т.е. не принадлежали ни дворянству, ни духовенству¹. Естественно, такой подход заводил в тупик: к разночинцам, но, по всей видимости, не к "интеллигенции", Штранге относил отставных солдат и солдатских детей (они выпадали из своей социальной группы), детей мастеровых и работных людей Адмиралтейства и т.д.². Это исследование наглядно показывает, что попытка перечисления социальных элементов, входивших в состав разночинцев, поиск "позитивного" определения для них - путь нерезультативный.

Отказ от узко идеологического восприятия понятия "разночинец" как синонима "интеллигента" позволяет увидеть, что источники XVIII в. определяли разночинцев как податных и неподатных, как сельских и городских, как служащих (военных, государственных и церковных), как потомков церковников без места службы, как лиц, не имеющих определенного положения в русском обществе (вновь обращенных, нищих, иностранцев), как украинных пограничных служилых людей ("ландмилицию"), как группы крестьян или дворовых служащих и т.д. (с. 71-72). Исходя из этого, а также придерживаясь совершенно иной методологии, Виртшафтер отказывается от попытки определить демографические и социологические параметры явления разночинцев, резонно сославшись на то, что для этого требуется множество локальных исследований. Свою задачу историк видит в анализе применения понятия "разночинцы" местными властями и выявлении таким образом "более существенных движущих сил" распределения по социальным категориям, к которым относится восприятие этой категории обществом, перевод (на свой "язык") и изменение установленной им законом категории.

Монография Виртшафтер вышла в 1994 г. - в один год с исследованием известного американского историка Шейлы Фицпатрик "Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня" (пер. на рус. яз. 2001 г.), и это неслучайно. Фицпатрик считается одним из основателей так называемого "ревизионистского" направления в советологии, для которого характерно стремление показать историю "снизу вверх", увидеть за политическими событиями социальную динамику. И если книга Фицпатрик написана о крестьянах и их стратегиях выживания в 1930-е гг., то книга Виртшафтер - о "людях разных чинов", в числе которых мог оказаться каждый, случайно или намеренно потерявший связи со своей социальной группой, и их стратегиях приспособления к социальному порядку доиндустриальной эпохи. В духе американской школы историков-"ревизионистов", отказавшихся от изображения истории СССР и ее завершения как еще одного проведенного сверху преобразования, Виртшафтер обращает внимание на то, что вездесущей ролью государства нельзя исчерпывающе объяснить стихийное социально-экономическое развитие, которое происходило вне рамок официальной политики. Например, нельзя объяснить быстрое распространение неформальных объединений в 1860-е гг. появлением в это же время людей, основывавших эти организации: такие люди должны были возникнуть раньше. Таким образом, подобно историкам "ревизионистского" направления, Виртшафтер отказывается от тенденции связывать коренные ломки в русской истории с реформами сверху, то есть, как правило, с реформами Петра I, Екатерины II, Александра II.

Налицо противопоставление государственной политики, выражавшейся в законодательстве, и стихии социально-экономических процессов. Этот тезис близок марксистскому пониманию взаимодействия социально-экономических процессов и государственной политики. Однако метод, используемый Виртшафтер, рассматривает законодательство не как реальное препятствие на пути социально-экономических процессов, а как текст, подвергающийся интерпретации - чиновниками, крепостными крестьянами и другими лицами (с целью изменить свое положение), городскими и сельскими общинами (с целью не потерять налогоплательщиков или сохранить свой особый статус), - потому что законодательство XVIII-XIX веков не соответствовало реальному уровню социально-экономических отношений.

Неминуемая интерпретация правовой категории разночинцев в административной и судебной практике изменяла ее значение, и новое понимание возвращалось в законодательство в виде новых формулировок. Хотя историк признает значение формального законодательства при формировании социальной идентичности (то есть фискально-административной политики государства, например, при регистрации населения империи путем ревизий), социальное самоопределение Виртшафтер полагает гораздо более важным фактором, ведь идентичность разных групп и социально-экономические реалии не соответствовали правовым нормам. Общество, как и государство, научилось управлять социальными категориями в своих интересах, поэтому сама социальная структура была субъективной конструкцией, сформулированной и понятой лицами или группами в процессе самоопределения в своих отношениях с другими и переопределямой этими другими - то есть в правовой и административной практике.

Множество социальных реальностей, описываемых множеством категорий, - вот что представляло собой русское общество доиндустриальной эпохи по Виртшафтер. Хотя в результате налоговой реформы Петра I большинство населения попало в число податных, наличие лиц с неопределенным статусом - разночинцев - свидетельствует о том, что русское общество не имело структур и жестких границ, именуемых "социальной системой", в течение всего имперского периода, было по своей сути аморфным образованием. Исследование Виртшафтер показывает и то, что даже крепостное право, система, которую принято считать застывшей и негибкой, допускало и подвижный рынок труда, и независимую экономическую деятельность в обход или внутри нее: "поразительной чертой крепостного порядка была не жесткость, а пластичность и аморфность" (с. 138). Однако для потенциальных предпринимателей и инвесторов в условиях такой фрагментированности общества даже успешная экономическая деятельность означала напрасную трату экономических и человеческих ресурсов.

Собственно, вызванный незаконной (для государства) экономической активностью отрыв от своей социальной группы в XVIII-XIX вв. чаще всего и порождал неопределенность статуса многочисленных элементов общества, которая подрывала социальные границы, а политика умножения юридических определений только способствовала этому. Возникавшая в результате фрагментированность общества, его партикуляризм были причиной слабости как гражданского общества (отсутствие сил, способных противостоять власти), так и государства (даже самодержавная власть имела свои пределы), которое, по мнению Виртшафтер, само потеряло интерес к кристаллизации социальных структур и институтов и в результате поощряло их размытость.

Однако проблема несоответствия формального статуса и фактических занятий состоит не просто в законности или незаконности последних, а в вопросе о "потерянной буржуазии" в России. Виртшафтер не принимает тезиса об отсутствии в России "среднего класса" (который автор не совсем правильно идентифицирует со "средним родом людей" эпохи Екатерины II) в силу его неинституционализированности, недостатка стабильных связей или неспособности преодолеть этнический, региональный и социальный партикуляризм на фоне то кастовости общества, то, напротив, гибкости сословного принципа (подобно американскому историку Альфреду Риберу).

Виртшафтер предлагает вообще отказаться от измерения русской буржуазии западно- и центрально-европейскими мерками: буржуазия "была потеряна потому, что русские историки все еще не способны освободиться от западноевропейских определений средних классов", сформулированных в совершенно иных условиях. Поэтому за критерий определения принадлежности к этому социальному слою Виртшафтер предлагает взять самоопределение. И тогда природу русских средних классов будет точно отражать идея разночинства - и как демонстрация, и как объяснение социальной неопределенности.

Таким образом, Виртшафтер практически отказывается видеть разницу в характеристике общества Московской Руси и имперской России. Само возникновение "людей разных чинов" относится к эпохе Московской Руси, которая не знала иной социальной терминологии, кроме понятия "чин". С.М.Соловьев в одной из своих работ писал: "И вот, из князей Рюриковичей, потомства князей великих и удельных, из пришлых Гедеминовичей, из старой дружины московской и из дружин всех присоединенных русских областей образовалось... что образовалось? Не знаем что: ни в одном древнем памятнике нет слова. Нет слова, значит, не было и ясного понятия, не сложился и самый предмет определенно. Что же было у нас, в Московском государстве? - спросишь ты у меня. Что образовалось из князей, дружины московской, дружин областных? Образовались чины..."³, элементы, с одной стороны, обособленные друг от друга, с другой - определяющие разнообразие структуры общества, не имевшие ничего общего с классическими etats Франции и весьма приблизительно переводимые на иностранные языки как "ranks", "Range" и "rangs".

Подверстать допетровское общество под понятия "класс" или "сословие" всегда стремились советские ученые: так русское общество становилось похожим на "феодальное", соответствуя одной из пяти стадий развития по Марксу. Однако относительно применимости термина "сословие" к русскому обществу XVIII в. в историографии давно ведутся споры, и недавняя полемика между американским историком Грегори Фризом и немецким историком Кристофом Шмидтом становится уже классической.

Оба ученых исходят из того, что в XVIII в. в России слово "сословие" в светском узусе отсутствовало, а появилось там в первой половине XIX в. Вплоть до революции 1917 г. социальная реальность описывалась с помощью 20 различных терминов (в XVIII в. - как правило, "состоянием"), а со второй трети XIX в. в употребление вошел церковнославянизм "сословие". Фриз считает анахронизмом использование данного понятия в отношении периода до начала XIX в., хотя признает, что социальное явление может вызвать появление термина для его описания, подобно "интеллигенции". Появление термина "сословие" в светском узусе добавило решающий элемент, устанавливая барьеры, отделяющие одну группу от другой, формируя, таким образом, значительную часть социальной реальности, добавив корпоративность и особую культуру⁴. Шмидт же не согласен с интерпретацией Фризом перехода от "состояния" к "сословию" на рубеже XVIII-XIX вв. как результата изменения природы самих этих общностей, т.е. перехода от обособленных организаций к обществам, а в индивидуальном сознании - от множественности (чинов) к единственности (группе).

По мнению Шмидта, трансформация от "состояния" к "сословию" вызвана бюрократизацией и целенаправленной государственной политикой⁵, в то время как Фриз как раз отрицает систематическую роль государства в этом процессе, исходя из бессистемности терминологии⁶. Слово "сословие" во второй половине XIX в. приобрело политическое значение и стало социально ангажированным, которое предпочитала употреблять "общественность"; юридически корректное слово "состояние" было вытеснено на рубеже XIX-ХХ вв. в канцелярский язык, что стало лишним доказательством противостояния между обществом и государством⁷.

Ясно, что автор книги о разночинцах является сторонницей Гр.Фриза - и не скрывает этого, - также отводя государству вторые роли в процессе социального структурирования. Историк не считает новые категории русского общества, возникшие при Петре I, принципиальным новшеством, а его политику - направленной на копирование сословной системы Центральной Европы (т.е. германского типа) или Франции. Политику Петра Виртшафтер характеризует как "переопределение" категорий Московской Руси с целью убрать несоответствие между формальным положением элементов общества и их экономическими функциями.

К этому же типу социальной политики автор относит и политику Екатерины II в этой области. Действительно, одной из главных проблем социального развития на протяжении всего XVIII в. оставалось несоответствие формального статуса и рода занятий. Но если политику Петра I можно оценивать и таким образом - в любом случае, ее целью была реализация финансовых интересов государства, - то как раз политика императрицы Екатерины II носила принципиально иной характер: сознательного социального структурирования, создания сословной системы, т.е. корпоративных объединений, способных на местах выполнять функции государственного управления в условиях незрелой бюрократической системы.

Соглашаясь, в другом месте своей книги, с сознательностью социального структурирования в политике Екатерины II и соответствием норм Жалованной грамоты городам 1785 г. государственным интересам в правовом оформлении "третьего сословия" (с. 192), Виртшафтер полагает, что Грамота все же оформила фрагментацию этого сословия, выразившуюся, по мнению автора, в установлении шести категорий городских жителей в качестве "подгрупп" сословия (это не есть свидетельство фрагментации: шесть категорий определялись по профессиональному принципу, кроме "настоящих городовых обывателей"), между которыми не было связей, "присущих социологическому единству". Несмотря на это, автор уравнивает определения "средний род людей" и "мещане" в Грамоте и не объясняет употребления наряду с этими терминами старого наименования "посадские" (с. 193-194). Между тем, непоследовательность в употреблении терминов "мещанство", "среднего рода люди" и др. объясняется лишь отсутствием в России второй половины XVIII в. устоявшейся социальной терминологии.

Отдавая приоритет социально-экономическому развитию, Виртшафтер считает, что у создававшейся городской корпоративной структуры было больше общего с "податными классами", а не с юридически оформленными сословиями, поскольку, с учетом приоритета фискальных интересов государства, социальные категории определялись профессией, налоговыми обязательствами и правовыми привилегиями, иными словами, законы создавали "общество-экономику" (созвучное фамилии автора Wirtschaftsgesellschaft), которое не подобно структуре обществ Центральной и Западной Европы.

В результате книга Виртшафтер предлагает еще одно объяснение тому, почему социально-экономические трансформации в России начала ХХ в. имели революционный характер. Отсутствие структур, а не их замкнутость, тормозили экономическое развитие, не позволили образованной публике консолидироваться в гражданское общество, породили оторванность от жизни и утопизм русских реформаторов; с другой стороны, возможность правового самоопределения, выражая сопротивление власти, породила веру в сконструированное новое общество, состоящее из "новых человеческих существ". Во всех его смыслах феномен "разночинства" приобретает решающее значение для всей русской истории. Расстраивает только то, что перевод на русский язык выполнен на уровне, никак не соответствующем значению исследования Элис Виртшафтер для современной исторической науки.

Примечания:

¹ Штранге М.М. Демократическая интеллигенция в России в XVIII в. М.: Наука, 1965. С. 13.

² Там же. С. 14 и далее.

³ Соловьев С.М. Исторические письма // Соловьев С.М. Сочинения: В 18 книгах. М.: Мысль, 1995. Кн. XVI. С. 375.

⁴ Freeze, Gregory. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History, in: American Historical Review, vol. 91 (1986). P. 19.

⁵ Schmidt, Christoph. Über die Bezeichnung der Stände (sostojanie √ soslovie) in Rußland seit dem 18. Jahrhundert, in: Jahrbücher für Geschichte Osteuropas N.F. Bd. 38 (1990). S. 199.

⁶ Freeze, Gr. Op. cit. P. 20.

⁷ Schmidt, Chr. Op. cit. S. 210-211.