"Мой невидимый рыбий крик, восходящий из глубины, сбивает в воду глухонемые звезды. Что, казалось бы, возразит медуза, когда в истерике танца и всей световой игры обрушится из-под купола тяжкий шест, равнодушно спущенный для промера? Верхние не умышляли зла, они ополоснут досадную лиловую слизь, и лишь неосторожный трясет обожженной кистью".

Но уже поздно, видение обожженной кисти - как реальность отражения - остается плавать в глубине зрачка, предполагая поиск не только самой медузы, но и источника сомнения в прочности и долговечности призрака. Теперь все полномочия отданы голосу, звучащему в пространстве, изгибающему плоскость зрения. Он ровен, почти монотонен, но четок, так разговаривают дикторы, завороженные пустотой перед ними. Это не бормотание, а слова, возникающие из тишины, огненные письмена в воздухе, звуковая бегущая строка на поверхности сознания. "Жизнь сгущается в вещь, слово повисает надписью". Своеобразный эпос, восстановление события, которое произошло давно и успело прожить свою жизнь, состариться, умереть и превратиться в высохшую мумию, готовую ожить в любой момент, когда на нее прольется голос шамана, волхва, пророка, просто шарлатана - неважно, ибо слушатель уже попал под обаяние собственной слуховой галлюцинации. "Но эвклидовы линии пересекаются здесь и сейчас, потому что это и есть бесконечность".

Текст - оболочка, обертка, упаковка, сохраняющая форму, завернутого в нее предмета. Слушатель может никогда не увидеть содержимого коробочки, ему достанется только фантик, предмет исчезнет, растворится, станет проницаемым для зрения, неощутимым для осязания, уйдет в другую плоскость другого повествования, столь же необходимый, сколь и необязательный. Жизнь, сложенная в шкатулку листами исписанной бумаги, которые либо истлели, либо утратили узнаваемость алфавита: таких букв больше нет. И жизнь, как и страницы, становится фикцией, артефактом, тотемом неведомого божества, неизвестно чему покровительствующему. "Но иссякнет ручей, истлеет лес, небо неминуемо рухнет в своих золотых зуботычинах, исчезает все тщетное вещество, и останется одна вечность, терпеливая и простая. Я хочу быть этой вечностью". И дело не в том, удалось ему стать этой вечностью, или нет. Дело в желании быть ею.

Тоска по сущности, по действительности, а не фантому, миражу, лгущему и исчезающему из-под пальцев. Детство античного мальчика - театральная декорация, в прорехи которой реальность щедро сыплет звезды, пыль, кровь, мусор и праздник повседневности. Но в нем нелепо раствориться или просто не быть. Мир слишком приближен и требует соответствующей плотности бытия. Персонаж проходит стадии взросления и роста, испытывая чувство отторжения от среды. Его существование - центр круга, точка, разрастающаяся равномерными годовыми кольцами, реагируя на смену температур. Иногда размеренность пытается оправдаться и позволяет себе сбой, мгновенное "замри", в течение которого раскрывает промежуток, паузу, трещину, и сразу пугается этого раскрывшегося неудобного пространства, способного утянуть в свою глубину, засосать в небытие межпространственного раскола. "Но вся эта неубедительная, хотя и мастерски выполненная декорация вдруг отставала от грубой основы, и в открывшуюся щель сочилась убыль". Персонажа окружает мрак, та темнота, которая в детстве стала ночным ужасом, неизбежностью и неотвратимостью, когда окружающие слабеют "от острия тьмы, вогнанного мной им в зрачки". И все оказывается живым и страшным - время, "наивно ползущее во все стороны", воспоминания, растворенные в воздухе. Повествование петляет, дрожит, оно ненадежно, зыбко, как полуденное марево, истончается и исчезает в воздухе рассказа, становится паутинной нитью, невесомым волосом, чтобы потом окрепнуть в стальную проволочную сетку или стать подземным ледяным ручьем. Оно бьет по глазам раскручивающейся спиралью, выбрасывает в разряженное пространство, заставляет глотать песок вместо воды. Непрестанное головокружение, мост над пропастью, постоянное ускорение, сводящее плавность параболы в стремительность падения, чтобы перехватить неощутимой сеткой батута и выбросить опять в горячее пустующее пространство выдоха. "Воздух, казалось, можно было рубить на плиты, чтобы воздвигать из них неизвестно для какой надобности невидимые пирамиды, стены в городе слепых".

Текст то становится дремучим лесом, полумраком, украденным у ночи, то прозрачным ясным небом, линзой, ловящей солнечный луч. И история мальчика, "любителя давать несуществующие имена воображаемым и тщетным предметам", - только предлог, отмычка для речи, поиск слова внутри "слоя краски на испещренном трещинами мировом мраке". И голос продолжает звучать, не исчезая в провалах сознания, ухитряясь сохраниться вне любого времени, смотрящий со стороны, схватывающий на лету секунды и складывающий из них блестящее и колкое будущее, слишком холодное, чтобы прижиться в сердце, слишком острое, чтобы позволить позабыть себя, выставленного на обозрение.

"Где-то на заре времен, когда мы оглаживали набитые убоиной животы у пещерного костра, наше первое сознание разлетелось на тысячи осколков, которым мы теперь с трудом подбираем такие же зазубренные названия и тщимся сложить из них отражение мира; и лишь считанные из нас, убежденные невежды, отведя глаза от этой наивной мозаики, бессловесно понимают, что вселенная выкована из одного куска, соткана без шва, что время в ней - одно медленное мгновение, а вся истина - одно забытое слово".

И на острие этого мира наколоты желание и испуг, смерть и небытие - слова, обозначенные в словаре и благополучно забытые, пока мир спит, и ребенок пробует их на язык, нарушая запреты и не опасаясь наказания. "Мгновенный прокол сознания" оберегает и спасает того, кто "высекал себе убежище из скалистого воздуха". Это поиск выхода в другое пространство, называемого словом, выхода в обход существующих дверей, испытанных на прочность и безопасность. Персонажу нужно продираться сквозь воздух, сквозь то, что обычно не мешает, не требует усилий для преодоления. Но именно его это пространство останавливает.

"Мемуары это жизнь, пролитая вспять, фреска-палимпсест в чертоге Вергиния, и, только пригвоздив взглядом стеклянный прибор, можно проверить, в какую сторону течет время".

Цветков придерживается того принципа, что интерес представляет не сюжет, не интрига, а избыток смысла, заключенного (или, скорее, отпущенного) в слове. Нагрузка на слово (или, скорее, данная ему вольная) определяет не только то, что хотел сказать автор, но и способ, которым слово проходит путь от сущности к ее интерпретации, слово заменяется впечатлением от его произнесения. По такому же принципу уверенности в произношении нужного слова (а что пропущено - добавит воображение), выстроены и эссе Цветкова, состоящие в родстве с его прозой. Они так же наполнены избыточным - смыслом, впечатлением, не избегая повествования, а оттесняя его от центра взгляда на периферию, так, чтобы была возможность различения на ощупь в густеющей темноте словесных окраин.

Цветков освобождает слова от налипшего на них прошлого и разрешает выбирать свободное и противоречивое будущее в пространстве падения, без оглядки на окружающие их посторонние смыслы.

"...И я прозреваю. Неверные предметы и контуры прекращаются, из-под них пульсирует сеть света, вселенная равноотстоящих точек, стянутых огненными жгутами, жидкая желтая и алая проволока. Все - видимость, просто момент и место, острие и звезда его прокола. Зрение исходит сверху, словно зрачки подкатили под темя".

Все, в конце концов, исчезает - люди, реки, дома, миры, стены и травы. Остается только долгий звучащий голос, выговаривающий созвездия, рассказывающий о "пристальном острие астры, осенней синице в окне", разворачивая складки памяти в створках белеющего воздуха. Голос, который длится после всего, что будет после.

"Хвала Эркулу, что я, вероятно, умер - кто бы я был иначе? Пусть при свете достоверной жизни выдуманные потомки молчат на рыбьем языке будущего, не издавая речи".