Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Дискурс
Александр Зиновьев. Русская трагедия: Гибель утопии. - М.: Алгоритм, 2002. - 476 с. - (Серия "Национальный интерес"). Тираж 3000. Формат 60х90/16. ISBN 5-9265-0065-6

Дата публикации:  3 Февраля 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Книга Александра Зиновьева "Русская трагедия" написана в жанре "социологического романа". В предисловии, автор которого не указан, сообщается, что жанр этот изобретен А.Зиновьевым, что первым социологическим романом были "Зияющие высоты" (1976), а настоящая книга суть "последний роман такого рода <...> поскольку [Зиновьев] принял решение книг такого жанра больше не писать". Книга эта представляет собой, если коротко, последовательность топосов (общих мест), то есть утверждений, которые не нуждаются ни в доказательстве, ни в опровержении. То есть каждому из них можно, конечно, сопоставить некоторое количество высказываний о фактах, которые можно проинтерпретировать как истинные или ложные. Однако в системе утверждений, образующих корпус книги, имеется некий избыток, не позволяющий редуцировать их к протокольным предложениям. Так, сообщая, что в Советском Союзе отношение жизненного уровня "высших десяти процентов" к жизненному уровню "низших" было равно 4, а теперь оно равно 30 или даже 40, автор предупреждает: "Комментарии не требуются", тогда как на самом деле они очень даже требуются. Однако меня как рецензента вовсе не привлекает задача разоблачить безосновательность одних или указать на потенциальную истинность других, будь они выражены в иной форме, утверждений. Меня также не привлекает анализ литературной формы, в которую облечены авторские суждения, хотя и тут можно было бы поизвращаться. Мне интересен вот этот самый избыток, благодаря которому книга превращается в мифологическое повествование, в развернутый фантазм. И мой тезис состоит в том, что настоящую основу книги составляет миф об утраченном единстве, может быть, главный миф мировой культуры, известный нам под разными именами, - "миф золотого века", "миф о грехопадении и изгнании из рая", "солнечный миф", "миф Субъекта" и т.д. То есть я хочу сказать, что этот миф представлен в книге не просто в виде отдельных суждений или фрагментов. Он пронизывает все тело книги, одухотворяет массу разбросанных по белым страницам черных букв, являет собой зримый образ утраченной общности. Книгу вполне можно было бы назвать "Миф ХХ века", учитывая, что тот "Миф" появился в 1930 году, когда ХХ век был в самом разгаре. Тогда было радостное ожидание, мифологическое пробуждение, возрождение изначальной народной грезы; теперь - утраченные возможности, ностальгия, ноющая боль после падения с огромной высоты.

То солнечное состояние, которое ныне утрачено, было бытием-в-себе, оно не осознавалось как таковое. Рефлексия пришла потом: "Покинув институт в тот день, когда мне заявили об увольнении, я вдруг понял, что не просто потерял привычное место работы и источник заработка, а нечто неизмеримо большее - коллектив. <...> Только теперь я понял (вернее, осознал), что душа совка - в его приобщенности к жизни коллектива. Вовлеченность в жизнь коллектива во всех аспектах бытия - вот что, оказывается, было основой нашей жизни" (с. 23). Общность, Gemeinschaft, подлинная совместная жизнь людей, живой коллективный организм ("Народ есть целостный живой организм. И как таковой он покончил с собой"), - все это после изгнания из рая и обретения знания существует лишь в грезах, тогда как вокруг функционирует мертвая, призрачная реальность: "Я шел мимо учреждений и предприятий - деловых клеточек постсоветской России. В них работали люди. Но это уже не были коллективы, какими были советские деловые клеточки. Это были опустошенные деловые машины, очищенные от всего того, что составляло суть жизни совков. И люди в этих новых деловых машинах стали казаться мне лишь призраками людей, пустыми формами от людей, а их движения стали казаться лишь имитацией человеческой жизни" (с. 24). (Подробнее о "западных клеточках" рассказывается на с. 259-264.)

Эротика "гигантской семьи-коллектива", где можно "пофлиртовать с сотрудницами", - это вовсе не частный аспект общественной жизни, привнесенный в нее не совсем легитимным путем. Эрос, в платоновском смысле, - это и есть бытие-в-коллективе, представляющее собой не просто одно из определений человеческой жизни, но неудержимое общее движение, одновременно слияние и вознесение к наивысшей точке абсолютной непосредственности и полноты. (Восхождение по платоновской лестнице любви, - от одного прекрасного тела к двум, от двух ко всем, от прекрасных тел к прекрасным нравам, от прекрасных нравов к прекрасным учениям, от прекрасных учений к созерцанию прекрасного самого по себе, - блестяще изображено в романе Владимира Сорокина "Тридцатая любовь Марины".)

Потерянный рай был также зоной душевного здоровья: "Раньше в России душевная депрессия была почти неизвестна. <...> А теперь все мои старые знакомые жалуются на депрессию" (с. 32). Раньше страдали исключительно "одиночки, отщепенцы, психические больные" (Мишель Фуко оценил бы этот синонимический ряд). Размышляя о депрессии, лирический герой зиновьевского романа установил, что главной ее причиной является "лишение привычной для нас, совков, государственной идеологии. <...> В результате в наших душах образовалась пустота, и в них устремились словесные помои, окончательно затемнившие сознание <...> Каким бы ни был марксизм, он систематизировал наши представления <...> [и] давал ясную систему ценностей <...> [а также] целевую установку всему общественному организму" (с. 33-34). Солнечная, формообразующая, типологизирующая и мобилизующая сила государственной идеологии, дающая не только ясные и отчетливые представления, но и telos, противостоит отсутствию света, грязи и нечистотам. Помните "Чистоту и опасность" Мэри Дуглас? Скверное - это результат смешения, путаницы и гибридизации. Опасна бесформенность, двусмысленность и маргинальность. Опасно все то, что противостоит форме, то, что самим своим существованием упраздняет ясные и устойчивые классификации. Так что если уничтожить сам источник классифицирующей и формообразующей силы, в мире (и в душе) воцарятся хаос и пустота.

Драма грехопадения и изгнания из рая разыгрывается не без участия главного виновника, искусителя и соблазнителя, роль которого в книге Зиновьева играет Запад: "На Западе правильно угадали, что русских (советских) людей можно победить путем великого соблазна - соблазна властью, славой, богатством, свободой и прочими земными благами. <...> К благам, какие им принес коммунизм, они привыкли и считали чем-то само собой разумеющимся, данным от природы. Они захотели присоединить к ним блага, какие увидели на Западе" (с. 51). Крах коммунизма был обусловлен сознательным и целенаправленным воздействием внешней силы, силы фальсификации и имитации, силы небытия. Советское бытие было устроено вертикально, это было непрерывное восхождение к подлинной реальности: "мы постоянно в чем-то поднимались вверх. Не индивидуально, а вместе со всей страной. <...> Казалось, что такое состояние непрерывного улучшения пришло навечно" (с. 55). Но тут пришли соблазнители, они соблазняли так сильно и настойчиво, "что мы потеряли разум". С потерей разума началось расслоение советской тотальности. Единое, соприкоснувшись с тлетворной пустотой небытия, стало многим.

Это Единое описывается с помощью органической метафоры, как социальное тело, у которого есть управляющий орган, мозг. "Управляющий орган должен быть один. <...> И управляемое тело тоже должно быть одно (едино) в том смысле, что в нем не должно быть части, которая не подлежит контролю управляющего органа" (с. 94). Если Единое разлетается на куски, то в "образовавшейся свалке кусков <...> что-то новое прорастает. <...> это - социальные сорняки, антисоциальная материя" (с. 108). Это больная, неорганизованная материя, лишенная формы. Чтобы косную материю правильно организовать, организующая форма должна быть лишена своей материи, должна быть формой форм, абсолютным Субъектом. Роль такого Субъекта на клеточном уровне играет тот самый "коллектив": "Клеточка выполняет функции идейного и морального воспитания граждан. Она вовлекает их в активную общественную жизнь и осуществляет контроль за ними в этом отношении. Государство и идеологический аппарат воздействуют на людей прежде всего через их первичные коллективы. Коллектив несет известную ответственность за своих членов. Жизнь людей в таких условиях формально проста, жизненные линии ясны и определенны" (с. 135). Формальная простота, ясность и определенность достигаются именно за счет того, что Субъектом действий являются не индивиды, а сам коллектив (это он вовлекает, осуществляет и воздействует), который не просто больше суммы своих частей, а, скорее, отличается от этих частей самой своей природой, своим высшим (но не внешним) нематериальным происхождением. На следующем уровне формой органической целостности является государство, подобно тому, как душа, согласно Аристотелю, является формой тела: "В [коммунистическом] обществе государство не есть нечто внешнее обществу и стоящее над ним, не есть некая надстройка над неким базисом, как полагал марксизм. Оно здесь есть внутренняя форма и средство самоорганизации множества людей, само есть базис этой самоорганизации. <...> Тут не столько государство служит обществу, сколько общество становится ареной и материалом деятельности государства, сферой приложения его сил, средством удовлетворения его амбиций и потребностей. Государство тут становится монопольным субъектом истории" (с. 148-149). Субъект этот преодолевает косность и инертность масс, то есть первоматерии. Однако Субъект этот, будучи душой социального тела, очевидно имеет как разумную ипостась, так и чувственную. Разумная его ипостась ("основа, ядро, стержень, скелет и голова") суть партия, а наиболее дистиллированная и ноуменальная часть партии суть партийный аппарат. Это и есть Форма форм, Nous, Логос, Альфа и Омега: "Он был такой частью власти, которая управляла всей остальной властью, т.е. властью над самой властью, властью второго уровня. Вся система власти и управления обществом находилась под контролем партийного аппарата, являлась фактически продолжением и разветвлением его. В обратном направлении она так или иначе сходилась в партийном аппарате и отражалась в нем" (с. 245).

Формально-логическая природа коммунизма лучше всего проявилась в постсоветском кризисе. Если в едином коммунистическом теле высшие и низшие ступени иерархии были связаны отношением логического следования, причем на самом верху располагалось нечто вроде закона тождества, так что и все последующие ступени вынуждены были поддерживать тождественную истинность, то после грехопадения место верховной тавтологии заняло противоречие, из которого воспоследовало все что угодно. Отношение следования вроде бы сохранилось, но лишь как видимость, ибо теперь оно стало зиждиться на парадоксе. То, что раньше было организмом, стало механизмом, причем заведомо обреченным на поломку. "Разрушив советскую систему государственности, горбачевская и затем ельцинская клика смастерили <...> ублюдочную имитацию политической системы, которая похожа на настоящие системы власти, но не работает в качестве таковых. <...> Потому она не способна на то, чтобы стать настоящей политической диктатурой, вроде сталинской. <...> Из этого не следует, что она не опасна. Она опасна. Но она опасна и грозна не в качестве фактической политической диктатуры, а в качестве именно имитации, карикатурности и уродливости таковой. Она опасна своей неспособностью к исторической подлинности" (с. 227-228). Имитация, неподлинность, алогизм тождественны гетерогенности, разнокачественности, искусственной слепленности из разнородных кусков. Поскольку всякая естественная типология спускается сверху, в результате чего многочисленные образующиеся формы сохраняют единство истока, то, следовательно, любая попытка слепить единое из заведомо многого (то есть уже зараженного вирусом небытия) обречена на имитацию и нежизнеспособность.

И, прошу вас, не воспринимайте все эти построения (не исключительно, конечно, зиновьевские, но также и мои) в модусе истины.

Ибо, как утверждал Генри Фюзели, жизнь быстротечна, искусство медлительно, удача редка, опыт иллюзорен, а суждение пристрастно.

Так что давайте назовем все это просто

дискурс.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Александр Люсый, Русский дождь, или Прикосновение к сфинксу /30.01/
Иванов А.П. На другой стороне дороги. - М.: Московские учебники и Картолитография, 2002.
Геннадий Серышев, Небезмолвствующий народ /29.01/
Крестьянское движение в Поволжье. 1919-1922 гг.: Документы и материалы. - М.: РОССПЭН, 2002.
Василий Костырко, Новаторство традиционалистов /28.01/
Панченко А.А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. - М.: ОГИ, 2002.
Галина Ермошина, На острие прокола /24.01/
Цветков Алексей. Просто голос: Поэма, эссе.- М.: Изд-во Независимая Газета, 2002.
Ревекка Фрумкина, Твердый переплет как маска авторитетности /23.01/
Дж.Крамер, Д.Олстед. Маски авторитарности. Очерки о гуру / Перевод с английского Т.В.Науменко, О.А.Цветковой, Е.П.Крюковой. - М., Прогресс-Традиия, 2002.
предыдущая в начало следующая
Роман Ганжа
Роман
ГАНЖА
ganzha@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru