Имя Аронсона я услышал прежде, чем прочел первую его более или менее значительную работу - вышедшую под занавес прошлого года книжку "Богема: опыт сообщества". Лично мне незнакомый, этот автор вызывал заочное уважение, так как его публикации обыкновенно появлялись в серьезных разделах разных изданий, в окружении других, известных мне уважаемых людей.

Книга, посвященная богеме, меня, признаюсь, сильно разочаровала. Дело даже не в том, что чрезвычайно разошлись серьезные ожидания и, к примеру, легкомысленное воплощение, или что ожидания были связаны с тем или иным изложением темы, в которой всякий почитает себя знатоком, а Аронсон предъявил иное, совершенно оригинальное видение предмета. Дело в несовпадении точек зрения и в неспособности читателя воспринять иной взгляд на "хорошо знакомый" ему социальный слой.

Меня совершенно возмутило то, что бы я охарактеризовал как чрезвычайное неуважение к читателю. Автор небольшой, прямо скажем, скромной по объему книги (карманный формат, девяносто страничек свободно расположенного текста) на тему, которой заниматься весело, пишет чрезвычайно скучно. И это - не тот недостаток, который способен был вызвать негодование читателя (мое в данном случае). Недостаток в том, что сам текст, весь его корпус, оставляет ощущение, будто речь не о книжке, а о той внутренней и неблагодарной работе, которая всегда ложится на плечи сотрудника академического института: к концу года каждый должен сдать необходимый "листаж", и вот этот листаж, конечно, добывался путем нагромождения ссылок, сравнений, лишними повторами и перепевами одной мысли.

Таких перепевов в книге слишком много, повторов, вызывающих в памяти - кстати к недавнему юбилею Григория Александрова! - сцену из фильма "Цирк" (это ведь там бесконечно приходится выезжать на сцену одним и тем же артистам, которые тянут время повторением одной и той же шутки: "Опять поем, опять поем!"?). До смешного: страницы 13 и 14, верх, как говорится, на просвет.

На с.13 читаем:

"Слово "богема" понятно каждому, но не имеет конкретного референта. Оно странным образом оказывается крепко связано с настоящим, для которого вся его история не имеет никакого значения. Оно оценочно и часто воспринимается негативно именно в силу его предельной ограниченности самим моментом настоящего, моментом, который неявно ассоциируется с "бессмысленной", "ничтожной" повседневностью".

Переворачиваем страницу:

"неопределенность представления [о богеме] - следствие того, что богема как некоторая социальная группа не имеет определенных границ и нам не совсем понятен принцип общности, в ней заложенный. Она изменчива, как изменчива мода, у нее нет приоритетов и ценностей в истории, поскольку ее жизнь - настоящее".

И вот все это, примерно так, в таких словах (язык статьи-книги, бедный, крутящийся в узком, ограниченном кругу, - еще одна печаль читателя) - на пятнадцати страницах вступительной главы (в конце введения - уже открыто: "повторю еще раз").

Несколько коротких и ясных мыслей тонут в массиве повторов и блеклых, невыразительных слов. То и дело вспоминаешь какую-то, кажется, японскую или китайскую мудрость: "Человек, который произносит два слова там, где можно ограничиться одним, либо сам неумен, либо отказывает в уме собеседнику". Третий вариант, неизвестный древним, но уже описанный выше: необходимый и "добиваемый" повторами академический листаж.

Бедность лексикона "спорит" с объектом повествования: богема, может, и не стремится к избыточной раскрашенности и богатству речи, но всегда, во все годы и всюду характеризовалась сочинением своего сленга, собственных шифров общения. (Потому - претензия и вопрос уже не по форме, а по сути: автор пишет про "постоянно сохраняющийся, пусть даже слабый вызов" богемы, который будто бы выражается "не в языке". Как же так? Язык богемы - одно из наиболее устойчивых понятий, а главное - одна из наиболее очевидных, осязаемых данностей богемы, и сленг богемы - знак принадлежности, пусть не посвященности, но связи с нею, взаимопонимания.)

Я не хочу отказать автору в оригинальности мышления, тем более не вправе я отказать ему в глубоком знании предмета, - все мои претензии, впрочем - немногочисленные, касаются лишь стиля изложения, того, что я определил как неуважительную к читателю манеру. Весьма, например, интересно было обнаружить уважительное цитирование Маркса и точное "сцепление" марксовой мысли с богемной жизнью и - шире - богемными истоками почти всякого революционного порыва, замечания о городском и деревенском в жизни богемных обитателей. Но вязь слов все время мешает автору продолжить разговор, перестать топтаться на месте, чтобы пойти вслед за собственной - как будто ничем не ограниченной - мыслью, поддержанной колоннадой философских и художественно-литературных цитат.

Публицистический, хотя и не убедительный характер рассказа совершенно противоречит книжному формату издания. Хотя порой очевидности облечены в терминологическую паутину и прочее пустословие. К чему, например, в разговоре о богеме строить мысль с таким заковыристым "многоизяществом": "Мы имеем уровень того, что было названо невидимой общностью, то есть уровень тех аффективных связей, которые не получают своего документального закрепления и относятся скорее к сфере общих неартикулируемых желаний, верований, воспоминаний"? При некотором усилии можно понять, что хочет сказать автор. Но ведь и автор мог произвести усилие и выразиться легче, понятнее.

Если коротко - то так.

• Рецензия Саши Брумеля