Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Сконструированная история
Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / Пер. с англ. под ред. Е.Турбиной, В.Харитонова. - Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2002. - 527 с. - (Studia humanitatis). Тираж 3000 экз. ISBN 5-7525-1129-1

Дата публикации:  12 Февраля 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Свое фундаментальное исследование исторического воображения Хейден Уайт, профессор Калифорнийского университета в Санта-Круз, по его признанию, сейчас писал бы иначе. Прошло 30 лет, наполненных оживленными спорами вокруг этой книги, прежде чем она появилась в русском переводе и широкий, судя по тиражу, русскоязычный читатель получил возможность к ним присоединиться.

Трудно представить себе современную историографию (и в первую очередь - как науку об исторических сочинениях) без "Метаистории". Именно Уайт разработал систему понятий для описания классических историй XIX века, когда сложились образы гуманитарной научности, занявшие устойчивое место в веке XX. Но роль книги не ограничивается открытием нового историографического языка. "Метаистория" ознаменовала приход постмодернизма в теорию истории. Наука, истина и реальность, а также глобальные паспарту Промышленная революция, Французская революция, Римская империя, Оливер Кромвель и т.д. попали в кавычки, и автор занял ироническую позицию в отношении изменчивых значений этих категорий. Тот факт, что прошлое конструируется историками, не вызвал бы сомнений у сторонников традиционной "научной истории". Уайт же предпринял попытку обосновать большее: исторические явления сконструированы историками "от начала и до конца" (с. 12). Теперь по порядку.

Уайт в своих построениях исходит из серии предпосылок. На первый взгляд, они относятся к текстам и их авторам XIX века. На поверку, они очерчивают "правила игры" в составлении любого повествования о прошлом. Выбранный для книги эпиграф из "Психоанализа огня" Г.Башляра подводит к исходному положению: изучать можно только предмет, пробуждавший мечты или воображение. Повествовательные средства, принятые исследователем для изучения прошлого, не условны и не случайны. Историку может казаться, что он только реконструирует на основе источников достоверные последовательности событий и его рассказ основан на фактах. Согласно Уайту, это в лучшем случае иллюзия, даже когда вслед за Л. фон Ранке задается вопрос "как же все было на самом деле?" (с. 210-211). Историк добивается объяснительного эффекта литературными приемами и сам с их помощью создает и факты, и их последовательности. Основания связности и согласованности работы в целом "по своей природе поэтические, а еще точнее, языковые" (с. 50). Значит, и написание истории должно рассматриваться в рамках поэтики истории. Уайт оговаривается, что его трактовка заостряет внимание на одной стороне исторического воображения, на доступных для анализа текстах: "В этой теории я трактую историческое сочинение как то, чем оно по преимуществу и является: словесной структурой в форме повествовательного прозаического дискурса" (с. 17). Прежде чем осуществлять описание какого-то момента прошлого или уже в ходе описания, исследователь разрабатывает лингвистический протокол, своеобразную языковую сетку, с помощью которой он интерпретирует термины документа и переговаривает их на свой лад.

Историки спорят, отстаивают, и часто безуспешно, свое понимание прошлого, дополняют и перерабатывают свои рассказы. Почему же многие их сочинения имеют непреходящее значение и не перестают читаться и комментироваться, даже когда открывается множество новых источников, а на те же темы создаются, возможно, более основательные работы? Уайт показывает, что истории пишутся, говоря языком Мишеля Фуко, в разных режимах истины. Реалистические понимания исторических процессов соперничают друг с другом, но это не значит, что одно из них действительно более "реалистично", чем другое (с. 66). Писатели создают эффект реальности и объективности своих рассказов с помощью определенных повествовательных фигур и модальностей конструирования мира. В связи с этим Уайт говорит о "префигурации" историком языка описания1.

Прочтение исторического текста предполагает обратный порядок: от описания к лингвистическому протоколу и предписывающим моделям историка, возникшим в качестве проекта до написания текста. Так открывается новая исследовательская стратегия: вместо того чтобы постулировать "историцизм" как основание ряда исторических концепций XIX века, Уайт берется пересмотреть природу реализма, "рассматриваемого в виде матрицы общих убеждений, делавших различные школы исторической мысли того времени обитателями единой вселенной дискурса" (с. 68). Убеждения объединяли историков с представителями прочих форм дискурса - естественных наук, философии, литературы. Уайт снисходителен к историкам и, в отличие от Робина Джорджа Коллингвуда, не считает, что они должны быть философами. Они склонны схематизировать, быть наивными рассказчиками и упрощать коллизии (с. 28-29. Прим. 7*, с. 33, 494). Но есть и нечто общее, объединяющее их с другими учеными. Поскольку они все пользовались одним набором познавательных средств при создании образов мира, намечается возможность разработать систему таких средств как идеальных типов, приложимых, в том числе, и к историческим рассказам.

Решению этой задачи посвящена книга Уайта. Он разрабатывает понятие историографического стиля, опираясь на ведущие на рубеже 1960 - 1970-х гг. гуманитарные концепции и испытывая особенно сильное влияние русского формализма, структурализма и психоанализа. Каким бы количеством приемов историк ни пользовался и как бы их ни варьировал, его операции могут быть сведены к 12 типам - по 4 типа построения сюжета, формального доказательства и идеологического подтекста.

Следуя "Анатомии критики" Нортропа Фрая, автор "Метаистории" выделяет в классической историографии такие типы сюжета, как Роман, Трагедия, Комедия и Сатира. Историк накладывает сюжет на повествование, создавая общую интригу2. Развивая концепцию "Мировых гипотез" Стивена Пеппера, Уайт устанавливает способы обращения историков к теориям истины и следующие парадигмы: Формизм, Механицизм, Органицизм и Контекстуализм. В большей мере автор самостоятелен, когда развивает положения "Идеологии и утопии" Карла Манхейма и постулирует идеологические позиции, приложимые прежде всего к историческим сочинениям XIX века: Анархизм, Консерватизм, Радикализм и Либерализм. Стиль историка предполагает определенную конфигурацию интриги, аргументации и идеологии. Конфигурация зависит от выбранного поэтического языка, или от доминирующего в творчестве историка литературного тропа. В этом отношении построения Уайта восходят к риторикам XVI века, классифицирующим фигуры речи на Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию.

Если буквально следовать логике "Метаистории", хотя ее автор и возражает против абсолютизации схемы, то Метафора организует дискурс при помощи Романтической интриги, Формизма и Анархизма, Метонимии соответствуют Трагедия, Механицизм и Радикализм, Синекдохе - Комедия, Органицизм и Консерватизм, а Иронии - Сатира, Контекстуализм и Либерализм. В рамках отдельных сюжетов сочинений и этапов творчества автора может происходить сочетание или противостояние тропов. Например, у Маркса они в намеченном порядке сочетаются как стадии развития Социалистического сознания, а позицию коммунистов Уайт определяет как сочетание идеи Романтического преодоления мира, Радикализма, понимания социального развития от Метонимии (буржуазия) к Синекдохе (утопия) и Иронии в оценке революционного движения (с. 365-366, 376-379).

Уайт симпатизирует Иронии, и свой опыт чтения вписывает именно в эту поэтическую стратегию. Историческое мировоззрение от позднего Просвещения до Бенедетто Кроче, с его точки зрения, развивалось между двумя ироническими проектами, которым свойствен синхронический, или структурный, подход относительно истории как процесса и скептицизм относительно истории как правдивого диахронического рассказа (с. 70-73, 269, 436). Во многом этими двумя фактами можно определить построение книги, разворачивающейся от преодоления одной Иронии к выработке, благодаря Марксу, Ницше, Буркхардту и Кроче, другой. Ирония возникает на развалинах, она символизирует распад целостной картины мира. Она означает конец истории и обретение уверенности, что все неизменно под солнцем, прошлое неинтересно и неинформативно, его герои - интеллектуальные калеки, а прогресс - безнадежное вырождение.

Однако у истоков иронических модальностей на гранях XIX века Уайт обнаруживает несходные позиции. Просветительская Ирония Канта отталкивалась от Органицизма Лейбница и Гердера, тогда как Ирония Ницше и Кроче предвосхищена Механицизмом Маркса. Первым не удалось подняться над историческим мышлением и рассмотреть его внутреннее устройство: они были увлечены идеей отличия истины от лжи и не задумывались о том, что границы между ними условны. Вторые осуществили метаисторическое понимание прошлого во многом благодаря тому, что увидели вымысел в своих собственных концепциях и нарушили мечту об истине, заполнившую все образы истории XIX века - от Гегеля и Мишле до Маркса и Токвиля. Может сложиться впечатление, что главной задачей Уайта было довершить критику, начатую Кантом против "Идей" Гердера. Иронии и свойственным ей поэтическим фигурам отведено в книге место точки зрения и решающее слово. Вопрос в том, не одна ли это и та же Ирония, когда автор "Метаистории" помещает ее в контекст историографических споров XVII - XIX вв. и когда размышляет о своей собственной концепции?


Примечания


Вернуться1
Переводчики столкнулись с непреодолимой трудностью перевода этого понятия, и они сохранили его и его производные в транслитерации, приводя в квадратных скобках английские варианты. Это выглядит странно. Раз уж читатель получил возможность соотнести английское слово и перевод, для последнего можно было выбрать близкое по значению слово русского языка (предвосхищение, предопределение, предписание) или, к примеру, решиться на русскоязычный неологизм "прообразование".


Вернуться2
Именно понятием "интрига" Поль Рикер раскрывает явление, названное Уайтом "эмплотмент". Русские переводчики остановились на развернутом аналоге "построение сюжета" и удачно вышли из герменевтической трудности. "Построение" в таком случае следует воспринимать прежде всего в процессуальном смысле как "строительство", поскольку термин Уайта предполагает именно наделение описания сюжетом.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Григорий Заславский, Богема, которая раздражает /10.02/
Олег Аронсон. Богема: опыт сообщества. Наброски к философии асоциальности. - М.: Фонд научных исследований "Прагматика культуры", 2002.
Ольга Канунникова, Дневной огонь /07.02/
Александр Кушнер. Кустарник. - СПб, "Пушкинский фонд", 2002.
Ася Перикина, Сказка о потерянном времени /06.02/
Питер Хег. Условно пригодные: Роман / Пер. с дат. Е.Красновой. - СПб.: Симпозиум, 2002.
Майя Кучерская, Глянцевый теннис /04.02/
В раю мы будем в мяч играть. Литературная антология тенниса. Составление и предисловие Вячеслава Шестакова. М., Прогресс-Традиция, 2002.
Игорь Янчук, Интеллектуальный грех не оправдать раскаянием /03.02/
Зиновьев А. А. Русская трагедия. Гибель утопии. (Серия: Национальный интерес), М., Алгоритм, 2002.
предыдущая в начало следующая
Константин Ерусалимский
Константин
ЕРУСАЛИМСКИЙ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru