Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20030213_edel.html

Королевство глиняных зеркал
Рассадин С. Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали. М.: Текст, 2002. √ 480 стр. √ 4000 экз. (о) ISBN 5-7516-0300-1

Михаил Эдельштейн

Дата публикации:  13 Февраля 2003

Станислав Рассадин написал странную книгу. То есть будь такая книга написана лет 10, а еще лучше 12 назад, едва ли она показалась бы кому-то странной. Наоборот, она была бы встречена аплодисментами большинства рецензентов, раскуплена благодарными читателями, рекомендована для чтения студентам и школьникам-старшеклассникам. Сегодня же она... не то чтобы устарела, но просто не вполне ясно, кому она адресована, кто те 4 тыс. читателей, которые, по замыслу автора-издательства, должны этой книгой заинтересоваться. Тому, кто за литературой не следит, она не нужна по определению, тот же, кто в курсе материалов и документов, опубликованных за последнее десятилетие, может такую книгу, кажется, уже и сам написать.

И дело вовсе не в каких-то частных недостатках, хотя, наверное, к этой книге, как, впрочем, и к любой другой, можно придираться по мелочам, ловя автора на незначительных просчетах и странных заключениях. Можно указывать на то, что "Новый Иерусалим" в "Памяти" Н.Гумилева возникает не из Апокалипсиса, а из У.Блейка; что символика этого стихотворения более многозначна, чем то представляется критику; что В.Маяковский, конечно, отнюдь не был "равнодушен к Богу", и о его кощунствах и богоборчестве говорить не "смешно", а необходимо, если мы хотим что-то в Маяковском понять; что З.Гиппиус, называя валенки С.Есенина "гетрами", вовсе не была шокирована, а попросту издевалась над есенинским театром одного актера... Только дело, повторюсь, не в этом.

"Повесть" Рассадина претендует на то чтобы быть книгой авторской и концептуальной. Между тем, автор-то как раз в ней умален чуть ли не до полного исчезновения. Построенная как череда примеров с их последующим разбором, книга Рассадина берет вовсе не авторским комментарием. Она интересна там, где автор приводит какие-то малоизвестные цитаты, описывает какой-то незатертый эпизод из жизни совписов, рассказывает подходящий анекдот. К сожалению, процентов на 70 "Самоубийцы" состоят из сюжетов, затиражированных в последнее десятилетие, кажется, уже до попадания в школьные учебники: разговор Б.Пастернака со Сталиным, "сдача и гибель" Ю.Олеши, "сталинские" и "антисталинские" стихи О.Мандельштама...

Авторский же комментарий здесь не плох и не хорош: его просто словно бы нет. И это даже не вина автора. Конец XX века задал принципиально новый темп мышления. То, что вчера было открытием, назавтра становилось общим местом; время менялось слишком стремительно, и сознание человека, воспитанного на скоростях предыдущей эпохи, могло за ним попросту не успеть. Книга Рассадина - своего рода памятник "шестидесятнической" мысли, и если воспринимать ее в таковом качестве, то она оказывается вполне даже на своем месте. "Именно так мы "рассуждали" и "философствовали" еще очень недавно. И даже приблизительно в течение целого десятилетия, если не больше", - как писал в начале века П.Перцов, откликаясь на брошюру К.Бальмонта "Поэзия как волшебство".

Другое дело, что сегодня многое в книге выглядит очевидным анахронизмом. Само мышление автора, его реакции, его видение проблемы порождены вчерашним днем и ему принадлежат. Легче всего это заметить, если проследить за выстраиваемой Рассадиным иерархией. В самом деле, странно читать об "истинном поэте" Я.Смелякове, "истинном поэте" М.Исаковском - и потом встречать эту же характеристику, да еще и с некоторыми оговорками, применительно к Маяковскому: "Поэт, что бы там ни было, истинный и мощный". Кажется, для Исаковского и Маяковского можно было бы придумать и разные определения. А уж когда вслед за "большим русским поэтом" А.Твардовским встречаешь упоминание о "второсортном северянинском подражателе" А.Вертинском... Да за одно: "Он все твердит "Jamais" и плачет по-французски" можно не задумываясь отдать полные собрания сочинений обоих "истинных" и одного "большого" в придачу!

Искомая же концептуальность оборачивается простой экспансией публицистичности. Как надо постараться, чтобы увидеть в строках А.Вознесенского: "Я хочу, чтоб меня поняли... / Ну, а тем, кто к стихам глухи, / разъяснит двухметровый колли, / обнаруживая клыки" апелляцию к тем, "для кого "верный Руслан", умеющий объяснить клыками все, что понадобится его хозяину, есть самый убедительный аргумент"!

Или вот автор приводит диалог одного своего знакомца со Слуцким: "Боря! Вы, конечно, пойдете на похороны Пастернака?" - спросил тот, "тайно, да, в общем, и явно глумясь", поэта, принявшего двумя годами ранее участие в антипастернаковской кампании. "Я не могу, - сухо ответствовал Слуцкий. - Я еду в Ленинград на юбилей Ольги Берггольц". "Боря! - В интонации явственней зазвучала насмешка. - Вы обязаны взять с собою Берггольц и вместе с нею явиться в Переделкино. Неужели вам непонятно, что и вы, и она - поэты эпохи Пастернака?!" Пауза. "Вы недооцениваете Берггольц, - только и нашелся сказать Слуцкий". "Обхохочешься... - комментирует этот эпизод Рассадин. - Да мы и смеялись, слушая этот рассказ, и хотя ничуть не забавно вспоминать об унижении прекрасного поэта и хорошего человека, который сам себя загнал в положение, где его оказалось так просто унизить, то ведь и вправду - сам!" Тут можно, конечно, упомянуть о "двойных стандартах" автора, который в других случаях очень даже чуток к интонации и лексике "приказов по армии искусств", а здесь не замечает очевидной безвкусицы этих "обязаны", "явиться"... Но важнее другое. Как можно, разбирая этот диалог, не заметить, что победителем-то из него в итоге вышел - Слуцкий?! То есть, конечно, с точки зрения истории... и т.д. и т.п. Все так. Но как можно не оценить ту точность, с которой Слуцкий нашел для завершения этого обмена уколами единственно возможный ответ?! Мат в один ход, которого ни соперник, ни его болельщики, как в раннем рассказе В.Аксенова, даже не заметили.

Но и это все частности. Мне кажется, что сама проблема "писатель и власть" применительно к советской эпохе на деле не совсем такова, какой ее видит автор. Она, если угодно, страшнее. Рассадин, размышляя о стихотворении "Мы живем, под собою не чуя страны...", говорит о лубочности и плакатности этого текста и продолжает: "Печально констатировать это, но свое отважное "против" великий поэт Мандельштам сказал, приняв участие в общем голосовании. Это было отважно до героизма? До безрассудства? Еще бы. Но значит, и тут - своего рода завороженность Сталиным. Невозможность жить и писать с той внутренней свободой, словно этого наваждения, этого морока не существует". И в этом замечании, по-моему, он к сути проблемы приближается почти вплотную. Приближается - и проходит мимо. И книгу пишет не об этом, большинство текстов разбирая вполне в духе "реальной критики".

А оперируя категориями "реальной критики", нельзя ухватить суть явления, о котором идет речь. Ибо советская и антисоветская поэзия действительно по большей части стоят друг друга. И Н.Коржавин, конечно, несравнимо умнее Я.Смелякова, но как поэт мало чем от него отличается. Беда в том, что советская власть заразила все вокруг, и литературу в том числе, своим убожеством, приучила мерить жизнь своим аршином, укороченным сантиметров эдак на 70. И если Мандельштам или Пастернак лишь изредка попадали в этот плен, то советские поэты искренне не подозревали о существовании иного масштаба и прожили свои жизни в счастливом убеждении, что то, чем они занимаются, и есть поэзия.

"Недаром в доме все зеркала из глины, / чтобы с утра не разглядеть в глазах / снов о чем-то большем", - пел в свое время по совершенно другому поводу БГ. Все было почти так, только еще хуже. В том королевстве глиняных зеркал, о котором идет речь, сны о чем-то большем не могли даже присниться, и зеркала делали из глины просто так, для подстраховки. Какое-то измерение - назовем его метафизическим или даже просто собственно поэтическим - было отсечено изначально, осталось голосование "за" или "против". Понять природу тоталитарного монстра было трудно, но все же реально; избавиться от заданного им масштаба - практически невозможно.

Я знаю лишь один случай, когда советский поэт, носитель советского сознания и советского языка, смог совершить подлинный метафизический прорыв и вернуть своему взгляду отнятое измерение. Речь идет как раз о Слуцком, чья судьба рассматривается Рассадиным как пример поражения крупного поэта. Между тем, это, напротив, единственный в своем роде пример победы. Победы неполной, неосознанной до конца самим победителем, приведшей в итоге к жизненной трагедии, но тем не менее. Написать о Сталине в 1955 году стихотворение "Бог" - "Он был умнее и злее / Того - иного, другого, / По имени Иегова, / Которого он низринул / Извел, пережег на уголь, / А после из бездны вынул / И дал ему стол и угол" - было невозможно. Но Слуцкий написал. Так же, как написал "В пяти соседних странах / Зарыты наши трупы" и еще несколько подобных стихотворений. И километры абсолютно советских строк.

Как можно было так увидеть и, один раз так увидев, как можно было забывать об этом новом зрении в 99 из 100 стихотворений - вот тот вопрос, ответа на который "реальная критика" никогда не даст. Да, впрочем, и вопроса такого не поставит.