Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20030305_voz.html

Русская поэзия, бытийный топос и снежная королева
Океанский Вяч. Поэтика пространства в русской метафизической лирике XIX века: Е. А. Боратынский, А. С. Хомяков, Ф. И. Тютчев. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 2002. - 203 с. Тираж 1000 экз. ISBN 5-83.02-87.21-86-71.

Екатерина Возьмилкина

Дата публикации:  5 Марта 2003

Книги, к числу которых принадлежит сочинение В.П.Океанского, создаются на грани искусства и науки, культуры и культа. Об этом говорит уже ее язык: автор избирает слова, относящиеся либо к художественному, либо к религиозно-философскому словарю и потому обладающие метафорической глубиной и весьма относительной научной верифицируемостью. Литературу и литературоведение автор мыслит по образу и подобию евангельского слова, которое, как известно, не просто движет мирами, но миры содвигает и зиждет. Через анализ лирического творчества трех поэтов, к которым в последней главе присоединяется еще одна, всем известная, "троица" русских лириков (А.Пушкин, М.Лермонтов, А.Фет), Океанский стремится дать картину развития не только русской лирики в ее метафизической, бытийной сущности и ипостасности, но и русского сознания, самой национальной ментальности или духовности. Более того. В Заключении книги звучит мысль о всекосмологической (уже и не совсем земной!) роли русской лирики в развитии человечества: "Именно русская философская лирика XIX века была тем метафизическим ухом художественной словесности, в котором голоса былых времен впервые не заслонили молчание Пространства - последнего места, где тщетно искал себя последний homo humanus" (с. 152).

Благодаря подобным фрагментам, которых в книге Океанского не так уж мало, его сочинение меняет свою жанровую природу и становится сугубо ритуальным, может быть, даже гимническим - но уже явно не только и не столько научно-вербальным - жестом. Очевидно, филологические "уши" самого господина Океанского настроены так, что не воспринимают простых земных созвучий, а оказываются наклонны к языку профетическому.

Понятно, что книга написана в русле и логике мифа. Одной из основных является мысль о транссюжетном конфликте, переживаемом также и в сфере художественности, между "индоевропейским световым космизмом" и "вагинализмом новоевропейского бездонного космоса", то есть, говоря уже моими, немифическими и банальными, словами, между светом и тьмой, мужским и женским (янь - инь), космосом и хаосом и т.д. "Духовной альтернативой вагинальному поэтическому растворению человеческого бытия в космическом пространстве и гиперборейской метафизической героике, увозящей взыскующую мысль по санному пути в эзотерическое царство Снежной Королевы", является для автора "живой опыт Христовой Церкви" (с. 152). В этом плане работа Океанского весьма показательна: она свидетельствует об изменении самой парадигмы научного слова, а с другой стороны - она выдает очевидные духовные пристрастия и надежды автора. Скажем об этом чуть подробнее.

Если исходить из общеевропейского представления о герменевтике, метод которой развивает Океанский, то его работу следует отнести к хайдеггеровскому пути толкования сути и смысла процедуры понимания. Сам феномен понимания художественного текста является для Океанского - как ранее для Хайдеггера - условием Бытия, сращивается с Бытием, ибо онтологичны (у Океанского метафизичны) как акт творения, так и само творение. Поэтому исследование ивановского ученого действительно относимо к онтологической поэтике, о которой во Введении рассуждает он сам и в которой сам же и самоопределяется. Но Океанский не стремится "онемечить" или "оевропеить" свой труд: в этом плане его можно было бы сравнить с теми, кого касается его критический анализ, - с А.С.Хомяковым, И.В.Киреевским: зная Гегеля и все "соблазны" европейских "измов" не понаслышке, они предпочитали пользоваться отечественной оптикой и ходить по Невскому в своем, родном кафтане, - за что получали порой по заслугам. Я хочу сказать, что особенностью труда Океанского является его сориентированность в большей степени на отечественную религиозно-богословскую и философскую мысль - мысль синтетическую, интуитивистскую, почвенническую, нежели на традицию западного рационализма. В.П.Океанский с успехом применяет философские понятия самых разных философов - от Шеллинга и Дао (точнее, от Дао и Шеллинга) до О.Шпенглера и Р.Генона. Но создать свой герменевтический метод толкования русской поэзии ему все-таки более всего помогают творения святых отцов, русских философов и эзотериков: сам исследователь стремится мыслить по их образцам - и, как всякий неофит, подчас говорит громче и резче своих учителей.

В.П.Океанский доказывает, что метафизический характер русской лирики более всего выражает себя именно через пространство √ так называемую топику текста, просматриваемую на самых разных уровнях. Исходной и корневой дилеммой, определяющей специфику позиции каждого поэта, является для него отношение человека и космоса. Эти два положения не являются новаторскими и с ними согласиться легко. Но далее указанная драматическая оппозиция задает у Океанского своеобразную систематику русской лирики, согласно которой в художественном мире Н.Карамзина, Е.Боратынского и А.Пушкина "Человек больше, чем Космос", а у М.Ломоносова, А.Хомякова, М.Лермонтова "Человек меньше, чем Космос", а в поэзии Г.Державина, Ф.Тютчева, А.Фета "Человек приблизительно равен Космосу". Кроме того, "неустойчивый синтез" (или "сверх-человеческий космизм") мы имеем у Вл.Соловьева и "мистический синкретизм" (или "эзотерический экзистенциализм") - у И.Бунина (вся схема приведена на с. 150). В общем, спорить с этим и трудно, и бессмысленно. Каждая схема, более или менее аргументированная автором, имеет право на жизнь, ибо она дает "местное" знание об истине. Сомнение вызвал у меня "эзотерический экзистенциализм" Бунина, устанавливаемый на основании анализа одной-единственной поэмы "Листопад", да чересчур категорическое обращение Океанского с Пушкиным и Лермонтовым: мой личный опыт читателя свидетельствует о другом. Ну да Бог с ней, со схемой, - поговорим о хорошем.

В первой главе книги рассматривается поэтика Е.А.Боратынского, и здесь Океанский раскрывает экзистенциальность бытия лирического субъекта поэта между мифологическими пределами Рая и Ада, выходит к структуре личности его лирического "я", совмещающей сентименталистско-масонское противостояние рационалистическому и технократическому гнозису с отчасти романтическим уходом "в глубины культурной геоистории - в миры умершие, подчиненные неумолимой логике времени" (с. 34). Чрезвычайно органичной для систематического изучения творчества Боратынского выглядит тема "малой родины", поставленная и развернутая автором: "ландшафтный мир Боратынского" получает здесь причастность не только к "обескровливающему глобализму" неведомых эзотерических пространств, так обозначенных в работе Океанского (см. с. 47), но и вполне конкретную биографически-топологическую привязку.

С моей точки зрения, наиболее продуктивной и оригинальной следует признать вторую главу работы, посвященную поэзии А.С.Хомякова. Имея в виду и историософские, и богословские труды славянофила, Океанский дает примеры религиоведческого, христианско-православного толкования его стихов и делает проницательный вывод о совмещении в поэзии Хомякова христианско-православных и романтических начал, находящихся в сложном отношении не только борения и контраста, но и взаимодополнения и сочетания. Надо сказать, что стихи Хомякова - при всей его многоучености (а может быть, как раз благодаря ей) - не отличались особой художественностью. Но читая интерпретацию Океанским одной-единственной полустроки из стихотворения Хомякова "Заря" - "в воздушных высотах" - я начинаю верить, что в вирши этого поэта-славянофила действительно вложена та множественность смыслов, которую открывает в них Океанский: что хомяковская Заря - это поставленная Богом и "горящая огнем пограничная зона" (с. 66), София, которая, "как в бездонном зеркале", отражает в себе "глобальную метафизическую драму" истории мироздания (с. 70). И что "заяц да поэт" суть одно и то же не по случайно допущенной Хомяковым оплошности однородной природно-климатической связи ("Зимним вьюгам да морозам / Рады заяц да поэт"), но по "первобытной", "инфернально-фаллической" (с. 73) функции того и другого в мире. Короче говоря - Хомяков в толковании Океанского из фигуры второго, если не третьего, ряда так и норовит попасть в число поэтов первостепенных. И ведь попадает! - учитывая типологию, о которой речь уже шла выше.

В третьей главе топологическому анализу подвергается поэзия Ф.И.Тютчева. Она рассматривается в работе как "предельно собирающая... смысловые возможности" широчайшей "метакультурной эры" - от Фалеса до Борхеса, как выстраивающая "миф пространства", суть которого открывается в "изначальной и фундаментальной ситуации: человек перед ускользающим лицом пространства" (с. 80). Так же красиво пишется о ряде стихов поэта, предлагаются их новые трактовки ("Проблеск", "Сны", "Последний катаклизм" и др.). И здесь исследователь опирается на богословскую, святоотеческую литературу, в свете которой, например, "волшебный челн" Тютчева (из строки "Уж в пристани волшебный ожил челн") получает смысл земной Церкви. Более доказательно звучит тезис Океанского о преимущественно женской энергийной стихии "Ты" в лирике поэта, о связи и взаимопоставленности поэтической софиологии Тютчева и Вл.Соловьева, хотя сама мысль автора о софийной природе тютчевского "Ты" звучит более чем дискуссионно.

В четвертой главе книги автор пытается осмыслить метафизическую лирику с позиций современного существования человека - "тотальности" его бытия. Трудно судить о справедливости историософских воззрений Океанского, изложенных в этой главе, - они поражающе всеохватны и тревожаще пессимистичны, и, слава Богу, мы еще не дожили до времен, позволяющих их признать или опровергнуть. Но напоследок еще раз выражу легкое недоумение читателя. Пожалуй, я согласна признать "метафизичность" лирического творчества Боратынского, Хомякова, Тютчева, Вл.Соловьева, В.П.Океанский убедил меня в этом. Но с ними сопоставляются и иные поэты - Пушкин, Лермонтов, Фет, а следовательно, по логике вещей, они тоже должны быть признаны метафизическими поэтами. Так ли это? "На заре ты ее не буди..." или "Шепот, робкое дыханье..." А.Фета почему-то решительно клонят меня к мысли о том, что этого лирика называть метафизическом поэтом - чересчур большая вольность. А кроме того, имеет ли отношение А.С.Пушкин к проникновенно описанным в четвертой главе страшным процессам всеобщей утраты человечеством "сакральной традиции", начавшимся, по мнению автора, еще в XIX веке?

Вопросы вопросами, но чтобы их задать, нужно прочесть книжку В.П.Океанского, и ее немалая ценность, быть может, в том и состоит, что она эти вопросы провоцирует и заставляет нас вспомнить о русской поэзии XIX века.