Штирлиц разложил карту. Его неудержимо рвало на родину.

Как кому, а мне разглядывать эту карту было скучновато. Я на своей родине живу и все это вижу каждый день. Юрий Левин издал однажды для иностранных студентов комментарии к поэме Венички Ерофеева. Очень занимательное получилось чтение. Что такое Кремль и в каком смысле "Слеза комсомолки".

Новая книга Вайля тоже для иностранцев. Но только для тех, которые пока не успели заглянуть в Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Лескова. Им наверняка будет интересно и внове почитать и про русское пошехонство, и про то, как в России любят водку, а в Грузии вино, и про Ленина, убивавшего прикладом зайчат, застрявших в половодье на острове, и про северный Сахалин, на котором сейчас живется бедно и страшно. Споры мужиков у пивного ларька, депутат ингушского парламента, одним звонком отложивший рейс московского самолета, - не успел напоследок накормить-напоить своих гостей, всклокоченная старуха на разбомбленном базаре в городе Шале, Максим Горький, плачущий от умиления на концерте соловецких зэков...

Конечно, чеченская война, на которой Вайль побывал в 1995 году, и муки, которые претерпевали в Соловецком лагере несчастные заключенные, описаны с состраданием, с леденящими кровь подробностями, но... это я тоже уже знаю. Из других книжек, из других статей. И если отнестись к запискам Вайля как к газетным или журнальным очеркам, а не книге (которая хочешь не хочешь претендует на вечный смысл), тогда они начинают играть, фосфорицировать, цеплять. Чем? Известными вайлевскими достоинствами - остроумием, эрудицией, умением сопрягать.

Культурные ассоциации, которыми была насыщена предыдущая книга путешествий Вайля, "Гений места", в "Карте родины" во многом заменяется историей, российской, советской и собственной, семейной. Вайль недаром чувствует себя героем эпоса, мать его родом из Ашхабада, молоканка по вероисповеданию, вышла в Германии замуж за москвича-отца, чей род произошел от французского солдата-барабанщика (из эльзасских евреев), в наполеоновскую кампанию заболевшего, отставшего и оставшегося в России, а вскоре нашедшего себе русскую жену. Человек с подобным происхождением просто обречен стать гражданином мира, внимающим множеству культур, эпох и традиций.

Каждое эссе Вайля сродни палимпсесту, и, пожалуй, в этом основной задор его очерков для русского читателя - вместе с автором отслеживать, как причудливо накладывались друг на друга исторические слои, то аукаясь и просвечивая друг сквозь друга, то наглухо затемняя один другой. В бывших соловецких бараках работает кафе и детский сад, клумбы в Абрау-Дюрсо напоминает автору "не столько о голицынских, сколько о микояновских временах", на киевском Крещатике "тычет тростью в мостовую лжеслепец Паниковский", а ручей неподалеку от Перми называется Стикс.

Жанр записок путешественника канонизировали сентименталисты, и потом еще двести лет рассказы о странствиях, по крайней мере - на русском языке, соседствовали с повествованием о чувствах путешественника. Вайль подчеркнуто несентиментален. Его взгляд не холоден, но отстранен. И дело здесь не только в том, что, прожив четверть века за границей, Вайль отчасти ощущает себя на собственной родине иностранцем. Дело еще и в его исключительном здравомыслии, источник которого - доверие потоку жизни, в которой нет случайностей, а "все, что нужно, рифмуется". Тонкий исследователь советской мифологии, в "Карте родины" Вайль стремится сдуть с событий и явлений мифологическую пыль и за "проговорками" расслышать суть, нащупать живое, разобрать рифмы, подаренные жизнью, а не литературой.

Снабди Вайль свой сборник добротным аппаратом с телефонами гостиниц, расписанием автобусов и поездов, рассказом о лучших маршрутах, получился бы бесценный путеводитель, увлекательное чтение в дороге. Только обязательно с параллельным переводом на английский язык.