Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20030402_blag.html

"Это долгое средневековье": история и "другость" Ле Гоффа
Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада / Пер. с франц. С. В. Чистяковой и Н. В. Шевченко под ред. В. А. Бабинцева. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. - 328 с. Тираж 2000. ISBN 5-7525-0446-5

Алена Благова

Дата публикации:  2 Апреля 2003

Солидный том известного французского историка Школы "Анналов" продолжает серию "Другая история", которая издается при Уральском университете и, как гласит перечень на обложке, включает в себя сочинения Филиппа Арьеса "Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке", Эммануэля Ле Руа Ладюри "Монтайю, окситанская деревня 1294-1324", Жана Деламю "Грех и страх: формирование чувства вины в западной цивилизации (XIII-XVIII вв.)", Теодора Зелдина "Франция, 1848-1945". Некоторые из них - например, труд Ладюри - уже изданы, другие, очевидно, на подходе. Все эти книги давно стали классикой, хотя для русскоязычного читателя еще внове, и в этом плане просветительски-коммерческий проект уральцев нельзя не признать правомерным и целесообразным.

Книги хорошо переведены и отредактированы (научным редактором серии является Д.Э.Харитонович, отв. редактором - В.В.Харитонов) и вполне могут быть освоены не только специалистами-историками или гуманитариями широкого профиля, но и рядовыми читателями, интересующимися тем, как жили люди не в "наше время". Хотя что касается Ле Гоффа, можно было бы сделать издание и более доступным тому самому рядовому (а также и выбивающемуся из рядов) читателю: снабдить его редакторским предисловием и соответствующими, не только лишь авторскими, комментариями - как это сделано с монографией Ладюри, дать справку об авторе и времени создания им циклов статей, вошедших в книгу. "Историк и человек повседневный" - так называется одна из глав книги Ле Гоффа. По аналогии скажем, что книгу, конечно, издавали и готовили к изданию и историки, и филологи, и философы, переводившие в ней многочисленные иноязычные фрагменты. Однако ориентации редакторов на "человека повседневного", увы, не чувствуется. Ну что ж, пусть будет текст - и обычный, то есть другой, чем историк, читатель.

Почему история - другая, так же как другим объявлено здесь Средневековье: вот, пожалуй, первый вопрос, который возникает у искомого читателя из "рядов" повседневности. С позиции ученых Школы "Анналов" другая - значит "тотальная", живая, не обесцвеченная ученым препарированием и не обескровленная теоретическим анализом. "Тотальная история, - пишет Ле Гофф, - должна воскрешать не призраки, но людей в их телесных и духовных проявлениях и не должна пренебрегать ментальным и научным инструментарием социолога, этнолога, экономиста, политолога, семиотика" (с. 32).

Его взгляд на Средневековье - это взгляд ученого, который осознает личностную значимость этой эпохи для себя и стремится освоить ее, как мы осваиваем свою детскую, где не были много лет: дышим ее воздухом и пытаемся вспомнить ощущения давнего прошлого, передвигаем игрушки и находим то, чего не замечали прежде... Короче, обретаем себя. Ле Гофф называет свое Средневековье долгим. Да, таким долгим было наше детство, включая и отрочество, и юность, и зрелые года - пока мы не вернулись домой, чтобы узнать и заново присвоить его себе. Взгляните, что пишет автор о протяженности своей эпохи: "Подходящей же большой длительностью нашей истории для нас, профессионалов и людей, живущих в потоке истории, мне представляется то расширенное Средневековье, начавшееся со II или III века нашей эры, чтобы угаснуть под ударами промышленного переворота (промышленных переворотов) между XIX веком и сегодняшним днем" (с. 8).

Хронология эпохи имеет для него принципиальный характер - "история доиндустриального общества" во многом определяет то, как мы "сочиним" нашу современность: ее историю еще только "предстоит создавать, точнее - сочинять". Не менее важно и содержание, наполняющее долгую эпоху - здесь Ле Гофф несколько запоздало бросает камни в своих дальних, а значит - тоже "долгих" предшественников: "Это долгое Средневековье видится мне противоположностью той бесплодной полосы истории, которую видели в нем гуманисты Возрождения и, за редким исключением, просветители". Как русский читатель не могу не вспомнить, что именно Средневековье, по контрасту с Ренессансом, выступало идеальным временем - средоточием пресловутой духовности - для отечественных философов Серебряного века: П.Флоренского, Н.Бердяева, С.Булгакова, чьи имена были культовыми для нашей интеллигенции до тех пор, пока солнце не стало склоняться к западу.

Однако Средневековье француза Ле Гоффа - это "момент творения современного общества, цивилизации, умирающей или мертвой в своих традиционных крестьянских формах, но живой в созданных ею основах наших социальных и ментальных структур. Он породил город, нацию, государство, университеты, машины и мельницы, часы и время, книгу, вилку, белье, личность, сознание и, наконец, революцию" (с. 8). О конфликте цивилизации и культуры, духа и материи нет и помину - и слава Богу, иначе где бы поместилась повседневность, в которую встраивается наш рядовой читатель.

Но нельзя думать, что прежнюю (добавим: сильно прежнюю) "легенду о темных веках" Ле Гофф стремится заменить "верой в золотую легенду Средневековья". Подобно другим коллегам из своей научной школы и предшественникам, к числу которых относится знаменитый медиевист позапрошлого века Мишле (ему Ле Гофф посвящает отдельный цикл очерков), он ставит своей задачей постичь Средневековье в его глубине и "полноте повседневных привычек", ибо сама история для него - это и наука, и житейский опыт. Долгое Средневековье Ле Гоффа - это "полоса устойчивой памяти: время праотцев" (с. 9). Наверное, так и бывает в нашем личном опыте освоения прошедшего - в своей детской мы находим себя, а в себе обретаем "коллективную идентичность" с предками. Поэтому книга Ле Гоффа интересна не только тем новым, что мы узнаем из нее о Средневековье и Западе - эти знания, кстати, кажутся порой довольно бесполезными даже для специалиста-гуманитария: ну какая моральная или материальная польза от того, что я узнаю количество и качество расходов в Падуанском университете в XV веке? Что мне с того, что для экзамена 12 докторам коллегии требовалось 5 фиалов мальвазии, стоивших 2 ливра и 12 солидов, и 4 фиала нагорного вина за 16 солидов?.. Историк подобен архивариусу - он собирает все и складывает по своим ящичкам, каталогам, папкам: авось пригодится. И пригождается!

Разве не принцип коллажа или попросту свалки лежит в основе современной культуры, как бы мы ее ни называли - постмодернизмом, постструктурализмом или постиндустриальным обществом? А потом расходы в Падуанском университете позволяют подыматься на следующую ступень и вести разговор об осознании себя средневековыми университетами, об эволюции взглядов средневекового общества на разные виды профессий и о системе его ценностей, имевшей прямые экономические и денежные эквиваленты. Иначе говоря, "тотальный" подход Ле Гоффа и его соратников убеждает, что бесполезных знаний не бывает - все дело в голове, которая их воспринимает и применяет - или не воспринимает, кидая в сторону.

Так вот, я хотела сказать, что книга Ле Гоффа интересна не только тем, что она проводит внутреннюю ревизию читателя на его "другость" по отношению к себе и заставляет поразмышлять о возможных эквивалентах знаний. Эта книга еще и позволяет мне, читателю, составить свою автобиографию, ни больше ни меньше. Ну, если не составить, то по крайней мере - осознать. Способ к тому и дает Ле Гофф, сам беря пример с Мишле, который превратил свою "Историю Франции" в автобиографию одной знаменитой фразой: "Личный метод: упрощать, писать историю как биографию человека, как свою биографию" (с. 35). "Эта автобиография, - говорит далее Ле Гофф, - стала нашей коллективной биографией. Средневековье - это он, и это мы". Поэтому Средневековье буквально вырастает под пером французского историка как живой организм, обладающий сложной и уникальной структурой, своей эволюцией развития и динамикой развертывания пространственно-временных отношений, короче - своей "личностью", как бы ни казалось это слово неприменимым по отношению к эпохе. Опять взгляните сами.

В первой части тома собраны статьи на тему "Время и труд": автор рассматривает здесь центральную проблему, или категорию, любого живого организма, любого сообщества - проблему времени и его эквивалентов. Важнейшим интеллектуальным событием истории Средних веков Ле Гофф считает "конфликт времени церкви и времени купцов". "Время Библии и первоначального христианства - это, прежде всего, время теологическое", "необходимое и естественное условие всякого божественного акта" (с. 37). Оно имеет цель - "телос", и именно в XI-XII вв. - в период "великого поворота" - во многих социальных группах, в том числе и среди купцов, "возродятся эсхатологические ереси, нахлынет волна милленаризма, вбирающая в себя наряду с индивидуальными судьбами и бессознательные классовые реакции. <...> В эту эпоху Апокалипсис - отнюдь не забава для психически ущербных, но надежда, пища для голодных и угнетенных" (с. 38). Но время "божественного акта" не может быть предметом купли и продажи! Купец, который стремительно становится одним из главных действующих лиц в пространстве Средневековья, делает время из господствующей над ним силы объектом своего измерения и, следовательно, торговли. "Сфера технологий предлагает купцу новое, исчисляемое время, то есть линейное и предсказуемое, в противовес времени природной среды, вечно возвращающемуся и непредсказуемому. <...> В гибкости времени, не исключающей неумолимости сроков, кроются доходы и потери, прибыльные и убыточные возможности...", а "время церкви" сохраняется для купца лишь "в качестве другого горизонта" его существования (с. 42-43). И однако именно церковь откроет купцу, привыкшему действовать в "отрезках времени, расположенных этажами друг над другом", "путь к унификации сознания с помощью изменившейся исповеди, к цельности поведения через развитие канонического права и теолого-нравственной рефлексии о ростовщичестве. <...> Теперь у купца больше нет путей для отступления: время спасения и деловое время сливаются в единстве индивидуальной и коллективной жизни" (с. 45). "Табу на время", поставленное купцу Средневековьем и церковью, оказывается снято на заре Возрождения. "Время, принадлежавшее лишь Богу, становится собственностью человека" (с. 56) - вот главный итог большого, "долгого Средневековья" в плане обмирщения и присвоения человеком себе его собственной жизни.

Вторая часть книги Ле Гоффа называется "Труд и системы ценностей". Из нее мы узнаем, какую длительную эволюцию прошли церковь и общество, чтобы принять и уравнять Марию и Марфу: труд умственный, созерцательный, и физический, чтобы в области труда перевести время церкви во время купца и признать, что время - дар Божий - не только подлежит продаже, но и, будучи затрачено, нуждается в вознаграждении. На церковной исповеди Средневековья даже грехи распределялись по профессиональному признаку: были общие, для всех грешников, и были те, что встречаются у людей определенных социально-профессиональных групп. "Великий поворот" XI-XII вв. связан, в частности, и с тем, что многие запретные сферы получают теперь свое право на существование, а "до XIII века на варварском Западе любая оплачиваемая деятельность считалась позором" (с. 107). Преподаватели и купцы - вот две категории населения, которые подвергались наибольшей дискриминации и которые постепенно одерживают победу над "феодальными ценностями" - но еще далеко не полную победу.

Третья часть книги "Ученая культура и культура народная" посвящена противоборству и взаимодействию фольклора и культуры клириков, то есть церкви (а с V по VIII век интеллектуальная культура была монополией церкви). Ле Гофф проводит сопоставление массы агиографических и фольклорных памятников, рассказывающих о покорении св. Марцеллом дракона - основного героя этой части труда историка.

Сложная символика образа дракона была первоначально связана "с системой ментальных отношений и осторожного поведения с могущественными природными силами" (156), а затем сопрягалась с борьбой с Сатаной и его приспешниками. "Дракон в романском мире - животное из снов", выражающее "коллективные навязчивые идеи феодального класса и его цивилизации" (с. 158), поэтому из системы фольклорных традиций он прорывается в культуру светской аристократии - на штандарты, фамильные гербы, гербы общин и корпораций. Церковная культура одерживает верх над народной лишь благодаря просветительскому умонастроению XVIII века, поддержавшему запрет в 1728 году этой "непристойной фигуры" епископом.

Вообще, одна из задач Ле Гоффа - "понять основные параметры западного менталитета и восприятия", разнообразно проявляющиеся в искусстве, "средоточии западного воображения"; увидеть его "ментальный горизонт" (с. 175). А потому он рассказывает не только о драконе, но и о женщине-змее, героине многих романских легенд и авторских сочинений ("Мелюзина - прародительница и распахивающая новь"), о том, как Средневековый Запад открывал Индийский океан - "средоточие грез и вытесненных желаний". Психоанализ по Фрейду отчасти задействован в методе его работы, но - не более, чем семиотика, и гораздо менее, чем этнология. Именно ей Ле Гофф произносит настоящую хвалу в четвертой части книги "К исторической антропологии", включающей две главы: кроме упомянутой выше "Историк и человек повседневный", это глава "Символический ритуал вассалитета", достойно завершающая книгу.

Итак, от социальной символики времени к социальному статусу символики и к символике социального как таковой - вот своеобразный путь по кругу мышления, который совершает Ле Гофф и мы вместе с ним в поиске других, нежели мы сами, себя - как других и другого в себе. Путь долгий - и путь исторический.