Richard Sennett. The Fall of Public Man. N.Y.-London: W. W. Norton & Co., 1992 (1974 f. e.). Тезис: "Западные общества движутся от состояния направленности на других к состоянию направленности на себя - за исключением того, что никто, будучи поглощен самим собой, не может сказать, что там внутри. В результате возникает смешение публичной и интимной жизни; люди очень личностно относятся к общественным делам, распоряжаться которыми надлежащим образом можно лишь как с безличными" (с. 11-12). Дабы развернуть детальный рассказ, автор строит теорию "выражения в публичном пространстве" и приступает к анализу различных историко-культурных модусов этого "публичного выражения". Публичная жизнь сложилась в Лондоне и Париже к середине XVIII века, когда население этих городов активно пополнялось за счет "чужаков", приехавших неизвестно откуда и желавших "попасть в струю". В большом городе трудно провести различие между "чужим" и "своим", скорее, все горожане являются друг для друга "незнакомцами". Задача незнакомца - "...в аморфной среде <...> вызвать у окружающих доверие своим поведением в ситуации, когда никто не знает, как ему следует себя вести. В таком случае можно выработать, перенять или имитировать поведение, которое по взаимному согласию будет квалифицироваться как "правильное" и "заслуживающее доверия". Такое поведение никак не обусловлено личными обстоятельствами участников общения и потому освобождает их от необходимости рассказывать что-либо о себе. Это первая предпосылка возникновения пространства публичной жизни" (с. 61). Если раньше мерилом достоверности и эталоном при общении с чужаком служила социальная иерархия, то теперь она оказалась размытой и перестала производить доверие. Возникла проблема публики.

Эту категорию можно противопоставить категории двора (см. "Придворное общество" Норберта Элиаса). В середине XVII века двор был местом, попасть куда можно было только ценой полной прозрачности и сознательной открытости для сплетен. К середине XVIII века сплетня перестала быть формой истины. Информация о людях становилась все менее доступной, и при разговоре с человеком уже нельзя было ссылаться на полученные из третьих рук сведения как на нечто достоверное. "Теперь необходимы были общие фразы - нечто вроде самостоятельных фигур речи, приемлемость которых определялась исключительно их неопределенностью и цветистостью. И тот факт, что эти любезности могли быть адресованы и адресовались любому человеку, нисколько не умалял их достоинств. Теперь сделать комплимент значило польстить человеку в обтекаемой, ни к чему не обязывающей форме" (с. 74). Дистанция между сферой личности и сферой отношений с внешним миром становится преимущественным предметом рефлексии. Так, лорд Честерфилд в переписке с сыном постоянно внушает ему, что тот сможет избегнуть "западни" большого города вроде Парижа или Лондона, только если научится носить маску. "Мир как театр" перестал быть лишь метафорой. Сугубо театральные критерии достоверности были перенесены в обычную жизнь. "Это придало жизни улицы определенную форму. Актер пробуждал чувства зрителей, не раскрывая перед ними своей сути, а зрители использовали те же критерии достоверности в похожих целях. Человек мог вызвать эмоциональную реакцию собеседника, ничего не сказав о себе самом <...> Существование этого мостика позволяло людям наслаждаться общением, не затрагивавшим вопросов личной сферы" (с. 77). И в театре и в других публичных местах люди вели себя тогда невероятно экспрессивно, однако эта "экспрессивность", "непосредственность" и "непристойная откровенность" была условной, техничной даже. Она нисколько не указывала на суть. Такое непривычное для нас "техническое" понимание эмоциональности и выразительности обеспечивалось концепцией языка "...как системы знаков, а не символов" (с. 86).

Сущность символа состоит в указании на нечто другое. Речь, состоящая из знаков, прежде всего самодостаточна, она содержит в себе самой критерии своей достоверности и по определению не может быть "ложной", "иллюзорной" или нести "скрытый смысл". Разговор в кофейне первой половины XVIII века ведется исключительно на "общие темы" и являет ярчайший пример общения, осуществляемого с помощью системы знаков (то есть по законам риторики) и отрицающего при этом "...совершенно очевидные символы таких факторов, как чин, происхождение, хороший или дурной вкус <...> в кофейнях люди моли общаться, почти не раскрывая своих истинных чувств, своего прошлого, своего чина. Конечно, человека могли выдать интонация, одежда, умение выражать свои мысли, но суть-то как раз была в том, чтобы не замечать всего этого" (с. 94-95). То, как знак воспринимается, - шумно, в молчании или еще как-либо, - определяет, чем является знак. Тот, кто пренебрегает символической стороной речи, выстраивает свой эмоциональный ответ на нее не под влиянием движений души, а лишь в определенные моменты, когда это принято. "Итак, если бы публичная сфера представляла собой лишь только способ чувствования, всякий анализ публичного можно было бы на этом закончить" (с. 100).

В том же XVIII веке некоторые движения души начали рассматриваться как невыразимые условным языком публичного. Эти движения стали соотноситься с "природой" человека, местом реализации которой стала приватная сфера, и особенно семья как естественный локус детства. Следовать природе значило быть "простым", "скромным" и "безыскусным". Поведение в семье не было знаковым, напротив, оно символизировало естественные желания и устремления человека, в социальном плане кодифицированные под рубрикой "естественных прав". Со временем идея "естественной свободы" покинула тесную комнату приватного и была выведена на широкий социальный простор. Личность, ранее невыразимая в публичной речи, все более становится принципом социальной организации. Равновесие природы и культуры нарушается (Сеннет называет этот процесс "расщеплением молекулы приватного и публичного"). Публичная речь становится косвенным указанием на характер говорящего, и это способствует разрушению социальных связей, ибо если нет единой риторической формы выражения той или иной эмоции, нет и самой этой эмоции как чего-то единого для всех. "Напротив, в системе экспрессии как представления чувств человек приобретает на публике идентичность актера-исполнителя, если угодно, и эта идентичность создает между ним и остальными социальную связь <...> Когда на смену вере в разыгранное чувство приходит вера в чувство переданное без прикрас и точный рассказ о пережитом воспринимается как выразительный, публичный человек лишается своей функции и теряет идентичность" (с. 121). Суть условного знака состоит в отстранении и повторяемости, несовместимой с "подлинным самовыражением", "искренностью" и "самобытностью" в духе Руссо. Впрочем, если в понимании Руссо отмена условностей была возможна лишь в обстановке тотального контроля за жизнью граждан, пример Джона Уилкса и движения "уилксистов" являет иной путь осуществления личности в обществе - через безграничную свободу от внешнего контроля.

Окончательный крах человека-актера в XIX веке представлен в нескольких планах. Так, введение Аристидом Бусико фиксированной цены на полный набор розничных товаров в 1852 году исключило элемент торга как стилизованного ритуала, требующего активного игрового участия и покупателя и продавца, закрепило пассивность как норму. "Товарный фетишизм" описывается Сеннетом как особая маркетинговая стратегия, удовлетворяющая спрос на характер, личное чувство и индивидуальность, которые покупатель хотел бы приобрести вместе с вещью. Возникновение этологии, науки распознавания характера на основании мелких деталей поведения, и ее популярных вариантов френологии и графологии, ознаменовало исчезновение маски как всеобщей стратегии публичного поведения. "Личность проявилась в публичной сфере потому, что в обществе в целом появилось новое секуляризованное мировоззрение, [заменившее] Естественный Порядок упорядочиванием явлений природы; в первом вера возникала, когда факт или событие могли быть помещены в общую схему; во втором вера начиналась раньше, когда факт или событие понимались и оттого казались реальными сами по себе и в себе" (с. 166). Самоконтроль из упражнения в следовании готовым образцам поведения превращается в постоянную попытку формулировать, что же человек чувствует, а точнее, чувствовал некоторое время назад. Тоска, сожаление, ностальгия становятся константами самосознания буржуа. Если раньше спонтанность была одной из форм публичного поведения, то теперь она становится отклонением от нормы. "Бальзаковский" горожанин не знает никакого трансцендентного порядка, в котором он мог бы участвовать. Городская жизнь управляется единственно человеческим желанием во всех его многообразных и несхожих проявлениях. Желание символизирует себя преимущественно в мелких деталях туалета и поведения, требующих от истолкователя необычайной остроты, но в то же время пассивности взгляда (см. об этом в книге Михаила Ямпольского "Наблюдатель"). Кроме того, "...в культуре личностей свобода становится средством вести себя или выглядеть не так, как другие; свобода становится идиосинкразическим выражением, а не образом того, как может жить человечество как таковое" (с. 213).

Сеннет показывает, в частности, на примере дела Дрейфуса, что господство личности в политической сфере препятствует конструированию подлинного политического сообщества: "...в культурах, уделяющих повышенное внимание тому, чтобы внешнее было правдоподобно, логика мелодрамы повседневного бытия неизменно такова: ты можешь верить в себя, только если истребишь своих врагов. Если они верят в себя, как же ты будешь поддерживать веру в собственную личину? В свою принадлежность сообществу? Если каждый твой поступок есть символ твоей личности, если для этого и становятся сторонниками и противниками Дрейфуса, тогда те, кто не имеет такого символа, суть притворщики, лгуны и самозванцы и посему должны быть уничтожены. <...> единственный способ закрепить за собой некую маску - извести своего врага. Чистка становится логикой коллективной личности" (с. 283). Когда маска становится лицом, а внешность - отражением внутреннего содержания, теряется дистанция между личностью человека и образом, который он создает для окружающих. Может ли быть свободным человек, который таков, каким кажется? Люди привыкли считать, что, заявляя публично о своей позиции в споре или о своих идеях, они открывают перед окружающими свой внутренний мир. Словесно конструируемая "цельность" сообщества, "верность идее", "искренность", - все это приводит к догматизму и слепоте. Для нас большой город - клишированный символ безличностного. На самом же деле именно отсутствие сильной безличной культуры в современном городе породило стремление к воображаемой открытости и искренности в общении.

Об этом Сеннет пишет в четвертой части книги, "Общество интимности". "Главенствующее убеждение сегодня состоит в том, что близость между людьми - это моральное благо. Господствующее чаяние - развитие собственной личности через опыт близких и сердечных отношений с другими. А господствующий миф - в том, что пороки общества сводятся к порокам безличности, отчуждения и холодности. Все это можно, обобщая, назвать идеологией задушевности (intimacy): социальные взаимоотношения всех видов тем реальнее, достовернее и аутентичнее, чем ближе они затрагивают внутренние психологические интересы каждого человека. Эта идеология переводит политические категории в разряд психологических. <...> История подъема и упадка публичной культуры, по меньшей мере, ставит под вопрос такое понимание духа гуманности общества" (с. 293). Общество интимности лишено того, что Сеннет называет "civility", а переводчики передают как "социальную корректность". Сеннет определяет civility как такую модель поведения, которая защищает людей друг от друга и при этом позволяет им получать удовольствие от общения. Сущность civility - в наличии маски. Маска обеспечивает чистое общение, не зависящее от социального положения, страхов и личных чувств того, кто ее носит. Быть civil - значит не обременять других собственным существованием. Публичная география города должна институционально обеспечивать civility. Задуманные в XIX веке программы создания локальных (например, этнических) анклавов в черте большого города должны быть пересмотрены. Горожане должны заново освоить искусство безличности, прекратить бесплодные "поиски себя" и воссоздать исконно городскую атмосферу игры, в которой только и возможно развитие собственно человеческих качеств.

• Книга на вчера