Два мыслителя, две судьбы. Чоран родился в карпатском селе Решинари, что на реке Кашелор, в семье православного священника. Было это в 1911 году. Судьба забрасывает его (поочередно или одновременно?) в Сибиу, Германштадт и Надьсебен. Жизненный след его некоторое время петляет в пыльных шкафах Королевской библиотеки и сонных аудиториях университета в Бухаресте. Дружба с Мирчей Элиаде и Эженом Ионеско, сдобренная "философией жизни", бергсонианством, критикой культуры и нацвозрожденчеством. В Берлине и Мюнхене Чоран изучает буддизм, "чтобы не заразиться гитлеризмом". В Брашове читает Шекспира и Достоевского. В Париже садится на велосипед, чтобы объехать пол-Европы. Переходит на французский. Публикуется у Галлимара. Бедствует. 20 июня 1995 года умирает в парижской больнице. Автор книг "На вершинах отчаяния", "Преображение Румынии", "Книга искушений", "Слезы и святые", "Сумерки мысли", "Бревиарий побежденных", "Трактат о разложении основ", "Силлогизмы горечи", "Соблазн существования", "История и утопия", "Грехопадение времени", "Злой демиург", "Неумелый создатель" (две последние в чем-то весьма схожи, см. с. 200), "Несчастье родиться", "Разлад", "Упражнения в славословии", "Признания и проклятия". Посмертно выходят "Беседы" и "Записные книжки 1957-1972 годов". (В издание вошли книги, помеченные курсивом.) Узловые мотивы жизни и мысли Чорана: миф и утопия детства; борьба против времени вообще и современности в частности; борьба против истории; беспочвенность, неприкаянность, странничество, скитальчество, изгнанничество; ранняя и пожизненная бессонница; строжайшая гигиена, профилактика и диета, близкие к самым радикальным аскетическим практикам; путь от апологии безудержного индивидуализма к переживанию растворения в бессловесном, к опыту индусской мысли без субъекта и вообще вне европейских категорий мышления; путь от императива "авторского стиля" и "чеканной формы" к бесформенным, "обескровленным" фрагментам-обрывкам.

Сиоран по удивительному совпадению родился в 1911 году в деревне Рэшинари близ Сибиу. В детстве дружил с могильщиком и постоянно думал о смерти. Испытывал постоянную боль в ногах и был вечно простужен. Превратил бессонницу в мощный инструмент познания. От Weltschmerz так и не излечился. Любил русский байронизм и особенно Печорина (Песиорина?). Из достоевских персонажей превыше всего ценил Ставрогина. Был пессимистом. Полагал, что в мире зло преобладает над добром. Состоял в "Железной гвардии", одобрительно отзывался о Гитлере и диктатуре. Разочаровался в людях вообще и в румынах в частности. Избрал "обочину". Поменял ипостась. Противопоставил надежде абсолютную трезвость. Реальным полагал одно лишь страдание. Однако позже несколько смягчил свою позицию, отрекшись от мудрости и трезвомыслия и признав спасительность фикций. От нигилизма через скептицизм он прошествовал прямо в лоно буддизма. Откуда его периодически изгоняли за письменный стол всякие болезненные импульсы. И там он продолжал сокрушать былых кумиров. Отличался склонностью к самобичеванию. Обитал в мансардах. Не имел имущества. Посещал концерты классической музыки. Любил Россию. Был братом Розанова. Снегопад напоминал ему о детстве. Умер в 1995 году. Автор книг "На вершинах отчаяния", "Книга иллюзий", "Слезы и святые", "Сумерки мыслей", "Молитвенник побежденных", "О разложении основ", "Горькие силлогизмы", "Искушение существованием", "История и утопия", "Падение во время", "Незадачливый демиург", "О злополучии появления на свет", "Мучительный выбор", "Признания и анафемы". (В издание вошли книги, помеченные курсивом.)

Чоран весьма искушен в вопросах веры. Так, он проводит последовательное различие между злым богом, творцом мира, и добрым богом, которого он называет худосочным, анемичным, придурковатым и никчемным. "Где Бог, там конец иронии" (Чоран, с. 27). Означает ли это, что добрый бог лишен чувства юмора? Сиоран дает более развернутый ответ на вопрос об иронии: "Как бы мы ни старались приблизиться к раю, ирония не позволяет нам этого сделать <...> А как обстоят дела с наукой? Ирония указывает нам на ее нелепость и комичность <...> А когда мы вздумаем восторгаться индуистским монахом, который на протяжении девяти лет медитировал, уткнувшись лицом в стену, ирония поведает нам, что после стольких мук тот обнаружил лишь то же самое небытие, с которого начал <...> Ирония приучает нас к такому языку, компрометируя и наши метафизические дерзания, и образцы, которые нас на них подвигали. Заострив свой юмор, она вообще навеки отлучит нас от того вневременного будущего, которое называется абсолютом" (Сиоран, с. 242-243).

Чоран крайне резко высказывается по вопросам деторождения, начиная с того, что это "...вообще вещь сомнительная" (Чоран, с. 30), и заканчивая жутким пророчеством, что, мол, настанет день, "...когда беременных женщин будут побивать камнями, материнский инстинкт - клеймить и изживать, а стерилизацию - поощрять и приветствовать" (Чоран, с. 32). Чоран, похоже, вообще не любит детей: "На рынке орет, корчится и бьется в истерике мальчуган лет пяти. Вокруг него квохчут, утешают сердобольные женщины. А он надрывается еще пуще, расходится до полного безобразия. Так бы и придушил гаденыша <...> Вот когда вспомнишь - да с каким злорадством! - Кальвина, честившего детишек "мерзким отродьем", или Фрейда, видевшего в них букет "полиморфных перверсий". Тот и другой охотно сказали бы: "Пустите ко мне маленьких чудовищ и не препятствуйте им!"" (Чоран, с. 126-127). Сиоран и в этом вопросе более сдержан и теоретичен: "Сексуальность уравнивает нас; мало того, она лишает нас таинственности... Гораздо в большей степени, чем все остальные наши потребности и дела, она ставит нас на одну доску с нашими собратьями, и чем больше мы занимаемся сексом, тем больше уподобляемся остальным людям. Именно во время акта, слывущего скотским, мы проявляем наши гражданские качества: нет ничего более публичного, чем половой акт" (Сиоран, с. 244-245).

Чоран критикует христианство, противопоставляя ему политеизм. Политеизм лучше отвечает разнообразию наших склонностей и эмоций, дает им возможность проявиться и развернуться, а монотеизм угнетает наши чувства, препятствует расцвету всех сил и вредит здоровью. Политеизм - человечная религия, единобожие религия рабская и удушающая. "Самое крупное недоразумение, с которым сталкиваются христиане, заключается в том, что они должны сознательно служить лишь одному богу, тогда как практически им открыт путь к поклонению многим (культ святых). Благотворный путь, позволивший политеизму выжить, вопреки всем запретам. Не будь его, стерильно чистое христианство неминуемо привело к повальной шизофрении. Да простит нас Тертуллиан, но душа - прирожденная язычница" (Чоран, с. 44). На этом основании Чоран оправдывает античное рабство (см. Чоран, с. 46-47). Сиоран склонен противопоставлять христианству скорее иудаизм, но не как религию, а как историческую судьбу еврейского народа: "Терпящий издевательства во имя Агнца, он [еврей], скорее всего, останется за рамками христианства, пока христианство будет находиться у власти. Но он настолько любит парадоксы - и вытекающие из них страдания, - что, возможно, обратится в христианскую веру, когда ее станут повсеместно шельмовать <...> Когда церкви навсегда опустеют, евреи в них вернутся, или, построят другие церкви, или - что наиболее вероятно, водрузят крест над синагогами" (Сиоран, с. 177). Евреи отказались принять ставшие в свое время модными христианские идеи, и этот отказ "...явился самым прекрасным подвигом евреев" (Сиоран, с. 179). Евреи виновны лишь в том, что "...произвели бога <...> Это несмываемое пятно на их гении" (Сиорна, с. 181). В остальном же они выгодно отличаются от гоев, косных, дремотных людей, медлительных, подобных земле, которую они ковыряют. "Следует ли отсюда делать вывод, что человек - это несостоявшийся еврей?" (Сиоран, с. 185).

Чоран мыслит конвульсивно и эпатажно. Называет себя стариком от рождения; доказывает, что все нас окружающее суть мнимость и небытие; воспевает физическую работу в монастыре и созерцание пустоты; сетует, что там, где раньше бегали прекрасные дикие лошади, теперь заживо гниют отвратительные человеческие массы; сравнивает себя с Сатаной; называет скуку высшим из состояний человека; утверждает, что "...быть - значит быть в ловушке" (Чоран, с. 202); доказывает, что человек предназначен к самоубийству и что следует ввести официальный порядок, когда отжившие свое люди (не обязательно старики) будут проходить строго регламентированную и безболезненную процедуру самоубийства, в результате чего смерть станет делом обыденным, войдет в привычку, лишится своего мрачного ореола и не будет угнетать человека в течение всей жизни. Кроме того, Чоран сообщает, что держит на своем письменном столе молоток.

Единственным признаком бытия Чоран полагает болезнь: "Состояние здорового - бесчувственность, а стало быть - нереальность. Перестав мучиться, перестанешь существовать" (Чоран, с. 216). И далее: "У любого больного больше мыслей, чем у так называемого мыслителя. Болезнь - это разделение целого, стало быть - рефлексия. Она всегда отрезает нас от чего-то, а порой и ото всего. Даже последний идиот, пронзенный чувством острейшей боли, тем самым возвышается над собственным идиотизмом, он осознает свое чувство и, почувствовав, что это он страдает, становится выше своего чувства, может быть, выше себя самого. Точно так же и животные должны обладать тем или иным уровнем сознания в зависимости от болезни, которой мучаются" (Чоран, с. 247). Сиоран и здесь выказывает столь же глубокое, но гораздо более панорамное видение проблемы. Сознание, пишет он, есть изначально осознание органов, которые напоминают о себе именно в болезни. Поэтому "излечиться" от болезней нельзя. Они, даже подавленные медикаментами, остаются, "...чтобы помешать боли превратиться в неясное, расплывчатое ощущение: они усиливают ее, организуют и определяют ее границы" (Сиоран, с. 384). У болезни есть два аспекта: уничтожение и откровение. Болезнь убирает все внешнее и рассеивает его лишь для того, чтобы открыть для нас предельную реальность, а порой и невидимое. Однако человек заслоняется от невыносимого света подлинного бытия заботами о себе. Лишь тот, кто не принимает никаких мер по сохранению или восстановлению здоровья, способен правильно относиться к смерти (ср. Платон 405d - 408c).

Сиоран, в отличие от Чорана, склонен к историософским построениям. Вот что он пишет об Америке: "Америка возвышается в мире словно неудержимое небытие, словно фатальность без субстанции" (Сиоран, с. 157). И вот что он пишет о России: "Глухое, полное ожиданий и неясной тревоги прошлое, прошлое кротов-визионеров. Русские еще заставят народы задрожать; они и так уже возвели политику в абсолют <...> Если у нас души больше нет, то у них ее сколько угодно. Они не отдалились от своих истоков, от той эмоциональной вселенной, где дух еще сцеплен с почвой, с кровью и плотью; они чувствуют свои мысли; их истины, равно как и их заблуждения, являются ощущениями, побуждениями, поступками. На самом деле они даже и не мыслят, а взрываются" (Сиоран, с. 157-158). Для русских сама Россия является проблемой: нужно ли в нее верить? нужно ли ее отрицать? существует ли она на самом деле? каково ее предназначение в мировой истории? К подобному самоанализу склонны также испанцы, но если Россия стремится обосноваться в Истории, то Испания давно из Истории выпала. "Понятно, почему ни Россия, ни Испания не произвели на свет ни единого крупного философа" (Сиоран, с. 169). - Потому что русские и испанцы не способны к самоостранению и рефлексии, хотя и по разным причинам. "Для того чтобы Россия согласилась на какой-нибудь либеральный режим, нужно, чтобы она существенно ослабла, чтобы ее жизненная сила сошла на нет или, еще лучше, чтобы она напрочь лишилась своего специфического характера и до основания денационализировалась" (Сиоран, с. 287). То, что Россия способна осуществить свою грезу о всемирной империи, весьма вероятно, но не бесспорно. Зато совершенно очевидно, что она может завоевать и присоединить к себе всю Европу. Так или иначе, Россия обречена на восхождение, полагает Сиоран. (Думаю, Чоран нашел бы здесь лишний повод для своего обычного злопыхательства.)