Недавней осенью я уже отзывался о романе Алексея Иванова. Тогда это была поразившая меня рукопись. Об авторе я ничего определенного не знал. Я предполагал, что роман "войдет в литературу (уже вошел)" под именем "Книги о Парме", или "Книги Пармы", что это "подобие средневекового эпоса", почти безавторского, и в связи с этим - своеобразную "драму автора".

Напомню: Парма - это особенный, нигде больше не существующий лес (вы думаете, я говорю о пермских окрестностях? Нет - о "Книге"), главный герой и обыкновенное место действия в "романе" (?). А под "драмой автора" я понимал почти безличность повествования, выталкивающего автора наружу, превращающего его в необязательного постороннего. Но автор-то реальный, слабый человек; ему захочется все книги, вышедшие под его именем, объединить этим именем как свою собственность. (Вот недавно в "Вагриусе" появилась книга Алексея Иванова с чудным и очень личным названием: "Географ глобус пропил".)

Я никогда не был в Перми. Говорят, там чуть ли не существует ресторан, в название которого входит слово "Парма". И тогда экзотичное для меня "слово с вывески" - для пермских жителей тривиально и повседневно, как "Макдональдс" или "Елки-палки". Однако я упорствую. И для меня, читателя "книги о Парме", не слово, выброшенное на улицу, тривиализируется, а город Пермь, где даже ресторан называется именем Пармы, превращается в странную, незнаемую землю, вроде Т(ь)мутаракани из "Слова о полку Игореве".

Об имени. "Автору" (приходится брать в кавычки) "Чердыни" ("Пармы") и "Географа" повезло - как всем, обладающим тривиальными, обобщенными фамилиями. Эти обобщенные фамилии всякий раз оказываются единственным, этим случаем; образуют с именем неразрывное индивидуальное сочетание. Критику (читателю) приходится подчеркивать эту индивидуальность: "Алексей Иванов, и только так, как "Саша Соколов". А "Соколов", "Иванов" - это кто угодно.

Тьмутаракань же эта в "Слове...", понятно, не сводима к реальному городу или княжеству 11 века. Эта, единственная Тмутаракань нигде больше не существовала, кроме как в "Слове..." (зато там и продолжается). Оттого и дискуссии: что за "тьмутараканьский бълванъ". Разве есть ответ? Почитайте "Слово о полку...", и у вас опять возникнет тот же вопрос. Ничего не понятно, этого "болвана" можно только представить. И представления эти будут разниться. История к "Слову о полку..." не имеет отношения. Но и гомеровская Троя никогда не существовала (археологи ищут) иначе, как в речи. Но эту Трою мы только и знаем.

Я слышал и такой отзыв о "Парме": "Да прочитал я. А после взял альбом (археологических находок из того же времени, которое словно бы описывается в "романе" - О.Д.), посмотрел и понял: придумал он это все. - То есть как? И не было там ничего? - Ну, жили, конечно, какие-то люди, что-то и происходило, но другие и не то. Не знаю. Какие-то". (Диалог реален.)

"Книга о Парме" как эпос. Этот сюжет с эпической "Пармой" развивается. В издательстве "Пальмира" уже вышла книга в сокращенном варианте и под другим названием: "Сердце Пармы".

Наивное обыкновение издательств переименовать произведение приобретает частный жанровый смысл. Для эпоса естественно существовать в двух и более вариантах, сводах: "Большая", "малая" ("младшая", "старшая") Парма. А название - традиционное проявление авторской воли, знак собственности. По мнению Алексея Иванова, в "краткой Парме" чуть отклонились характеры некоторых героев, оттого что вокруг них варьируется повествовательная атмосфера. Эти отклонения героя, скорее, происходят в сознании читателя, чем в книге.

Очень любопытная появилась в "Афише" опережающая статья Льва Данилкина о пальмировской "Парме". Сравните: "Сердце Пармы" - литературный курьез, не влезающий ни в какие ворота..." и "читать вы его, скорее всего, не будете...". Если исходить из того, что критика вообще влияет на читателя, что рецензии читают, а прочитав, принимают во внимание, то книгу критик, конечно, зарубил: покупать ее не станут. Но, скажем, для историка литературы лет через тридцать, которому попадется статья Данилкина, напротив, станет ясно, что было какое-то ни на что непохожее, неслыханное произведение: словесное "варево", "кишит жилистыми глокими куздрами", "азарт читателя в том, чтобы наблюдать, как русский язык выдерживает это тюркско-угорское нашествие"...

А если мы намекнем, что граница в "книге о Парме" между словами существовавшими и придуманными, но которые могли бы существовать, зыбкая, почти призрачная (ее и сам автор не знает), картина будет полнее. Сосредоточившись на "пармском" языке (который, конечно, стоит этого), Данилкин прошел мимо и монументальных героев, и их страстей, и напряженной, ветвящейся интриги... А сегодняшней литературе едва ли "героев" и "страстей" более всего и не хватает. Возможно, критик читал слишком бегло, а язык "Пармы" - то, что бросается в глаза сразу.

О постороннем авторе. Он только транслятор, послушный передатчик того, что было. Как и во всяком эпосе. Конечно, необходим слушателю (читателю), желающему узнать то, что было, но безразличен тому, что транслируется. Оно и так существует без и до него.

Но что же было? Что транслируется? Ну, если само собой возникает подозрение в вымышленности, фиктивности исторических картин. Эта фиктивность агрессивна: втягивает и Великого князя Московского Василия Темного, и само Московское княжество, в существовании которых сомнения, кажется, не возникает. Тут какая-то другая Парма (и другая Москва, и их противостояние), идеальная, где-то существующая (в настоящем времени, а точнее - без времени, всегда) и избравшая пишущего для своего проявления, обнаружения.

Это дрожание читательского выбора: правда/фикция, исторический роман/фэнтези, реальное слово/слово придуманное - соответствует внутреннему миру произведения, где вопрос о реальности безглазого великана или ведьмы с птичьими пальцами решается в зависимости от взгляда персонажа. Тому, кто их готов увидеть, они и являются, и оставляют свидетельства своего существования.

Я думаю, что современному русскому квалифицированному (это чуть шире, чем профессиональный) читателю не хватает простодушия, наивности. Когда я читаю отзывы критиков, я не всегда понимаю, зачем они вообще читают и, главное, почему выбрали такое не самое прибыльное занятие. Если в тривиальном, возобновляющемся рассуждении о кризисе литературе и чтения и есть какой-то смысл, то я его могу связать только с этой вот "смертью простодушного читателя", а без него существование литературы весьма проблематично.

Из письма Алексея Иванова.

"<...> Я живу в районе Перми, который называется Закамск <...> примерно напротив Гляденовской горы. Он стоит как раз в этих борах правого берега в 10-20 км от центра города (который находится выше по течению и на левом берегу), примерно напротив Гляденовской горы. Километрах в трех от Камы чистые сосняки заканчиваются, и начинается смешанный березово-елово-сосновый лес на болотистых почвах. Почвы здесь болотистые от того, что эти места приходились на правое русло древней пра-Камы, некогда превратившееся сначала в старицу, потом в болото, а теперь в этот лес. <...>

Но все-таки это - древняя парма, которой в окрестностях нигде больше нет. Если духи существуют, то они обязательно должны были присутствовать на священной Гляденовской горе и в ее окрестностях <...> А если духи пармы и могли где уцелеть, то только на этом "осколке" за окраиной Закамска.

<...> У мальчишек есть особенность - искать какие-нибудь потаенные места для себя или своей компании. <...> Этот отдаленный лес был словно специально создан для сооружения такого убежища. Никто в него не ходил ни за грибами-ягодами, ни просто так. В этом лесу мы и соорудили себе пристанище. Оно у нас называлось "Коряга". Огромная сосна упала от ветровала, выворотив пластом все корни. Под высокой стеной этого пласта мы, мальчишки, оборудовали кострище, построили лавочки, здесь у нас всегда был чайник и спички. Сюда мы ходили и летом, и зимой просто так - пожечь костер, поболтать, попить чаю, поучиться курить или пить дешевый портвейн. <...>

После школы я сразу уехал в Свердловск и поступил на факультет журналистики Уральского госуниверситета. Студенческая жизнь мне очень понравилась, и никакой ностальгии я не испытывал <...> И вот однажды мне приснился сон, будто я иду по знакомой тропинке на "Корягу" и не вижу, а ощущаю, что за мной бежит человек. <...> никак не может догнать. И у этого человека голова лося с рогами. Причем этот человек бежит за мной, вытянув вперед руки и подняв свою лосиную морду к небу, закинув рога за спину, а глаза у него закрыты. Такого образа - человек с лосиной головой - я не знал... Да и вообще ничего не знал ни о древних пермяках, ни о парме, ни о Гляденовской горе. А сами лоси мне были совершенно неинтересными животными. <...> Этот сон не был кошмаром, я не просыпался от него в холодном поту. Он был каким-то совершенно "чужим", ничего подобного мне не снилось никогда. От него у меня было такое же ... ощущение, какое потом в романе я дал княжичу Мише, когда он смотрел на Вагирйому... И я бы забыл этот сон, если через месяц он в точности не приснился мне второй раз.

<...> Я рассказал его одной своей подруге, своей ровеснице. Она считала себя ведьмой... а по-моему, была или дурой, или слегка шизофреничкой, или то и другое сразу. И она сказала мне, что это какой-то местный дух пытается узнать, куда я запропастился и почему больше не появляюсь в тех местах. Про Мяндаша она, родом из Хабаровска, естественно, не знала. Да и Мяндаш - это не дух какой-либо отдельной местности, а дух пармы вообще. И она посоветовала мне сходить в те места: мол, он тебя увидит, поймет, что просто ты уехал, а сам жив и в порядке, и все нормально. Этот совет я пропустил мимо ушей.

А еще спустя несколько месяцев я приехал домой с компанией своих друзей из Свердловска. <...> Дело было зимой. Мы пошли на лыжах. Прогулка эта была совершенно позорная: я забыл дорогу, мы долго плутали, пока не отыскали "Корягу", но костер разжечь не смогли и отправились восвояси.... Однако сон про Мяндаша мне не снился больше никогда.

<...> Свердловск постепенно превращался в Екатеринбург. <...> жизнь "выдавила" меня обратно в Пермь. <...>

... В то время... в Перми умер известный кинорежиссер-документалист Михаил Заплатин... У <него> была хорошая библиотека путешественника <...> И вот из книг Заплатина я и узнал о древних пермяках, о парме - и о Мяндаше. Я понял, кто же мне снился. Кто живет на последнем "острове" пармы. И я себя тешу надеждой, что понимаю, почему Мяндаш больше никогда не искал меня: потому что он как-то понял, что через несколько лет я сам буду искать его, и незачем зря суетиться".