Как известно, Самуил Лурье - критик, то есть такой человек, который всю жизнь пишет о писателях и о книгах. В книге "Муравейник" 319 страниц. Из них писателям и книгам посвящены меньше половины. Чему же посвящены остальные? А вот чему. "Все нормально. Какое мне дело, что где-то там, на нижнем краю карты, каждый день кого-нибудь убивают? Меня не спрашивают, от меня не зависит, - на фига мне, извините, эта постоянная головная боль? У нас вон парламент есть - полтысячи неприкосновенных мужчин в костюмчиках цвета моей зарплаты, - хоть бы кто посмел полюбопытствовать, просто ради статистики, сколько, дескать, под бомбами погибло... хотя бы детей, пусть чеченских, но все ж таки дети?"

И еще - открываем наугад: "Каюсь, я действительно воображал при так называемой советской власти, что нами правят невежды и тупицы. Что они сами переваривают, бедняги, лапшу, которую затем вешают мне известно куда. Но как же я ошибался! Они были гораздо умней таких, как я. В мавзолее они видели весь этот якобы социализм". Ну и т.д.

Предвижу, что прогрессистский критик скривит губу: сегодня этичность в литературе почитается дурным тоном, а хорошим тоном считается игра в постмодернистский бисер. Ни дня, так сказать, без дискурса. Современная критика, как те девушки в крещенский вечерок, занята гаданиями - дадут\не дадут нашим\не нашим букера\антибукера? А сочинитель, чьи интересы выходят за пределы цеховых, - это что-то из области литературных мечтаний.

Смотрю в выходные данные этой книги и глазам своим слегка не верю. "Санкт-Петербург", написано там. "2002 год". "Издательство "Журнал "Нева". Далее курсивом: "Выпущено в свет при поддержке Комитета по печати и связям с общественностью Администрации Санкт-Петербурга". А в книге, например, проводятся параллели между Путиным и Сталиным и написано - черным по белому - что КГБ был и остается самой страшной террористической организацией в нашей стране.

Как-то трудно представить, что такая книга вышла в наше время не в Лондоне, как мемуар Литвиненко (новейший тамиздат), и не в издательстве "Мемориала", как отчет о положении беженцев, составленный комитетом "Гражданское содействие" (новейший самиздат). И что никто не вызвал автора куда положено и не предложил смягчить некоторые формулировки или отказаться от некоторых... как бы сказать? - неверных идей. Год издания - 2002, мне не померещилось и это не опечатка. За гораздо более лояльные высказывания, как мы помним, не так давно было разогнано НТВ и "Итоги". А "Муравейник" вот вышел (тиражом аж 1000 экз.) - и у нас есть повод узнать, что думает его автор, например, о войне в Чечне.

Чеченская война сегодня для многих слишком далеко - как в "Поэме без героя": "Это где-то там, за Тобруком". А для Лурье она - совсем близко: "Это где-то здесь, за углом".

"В глубине души, не признаваясь вслух, - только проговариваясь постоянно, - мы все, от президента до бомжа, уверяем себя, что жизнь чеченского или там афганского ребенка не такая уж значительная ценность. Вот наши - это совсем другое дело...

А еще глубже - т.н. порядочные не верят в это. Но все чувствуют. Россия живет со скоростью столько-то насильственных смертей в секунду.

Вот ради чего допустили мы эту войну и ясно дали понять начальству, что повышение цен на еду нас волнует больше, чем какие-то там преступления против человечности".

Самуил Лурье для себя лично ввел персональную презумпцию виновности - и судит себя по законам, над собою же признанным. "В гибели жителей Буденновска виноват каждый, кто не сделал всего, что мог, для прекращения войны: и я, и вы, мой читатель, - да все, кроме С.А.Ковалева и нескольких его единомышленников и Комитета солдатских матерей".

Но он же и узаконил презумпцию невиновности для других писателей: "За бесчисленные злодеяния, совершаемые в его стихах, Маяковский, конечно же, не отвечает".

Это очень похоже на то, о чем писал Твардовский, его любимый поэт. "Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, ...И не о том же речь, что я их мог, но не сумел сберечь. Речь не о том, но все же, все же, все же..."

Лурье тащит на себе свою вину и коллективную вину всех других, как Гулливер волочет за собой весь лилипутский флот. Что обычному человеку непонятно и наверняка вызовет у него ощущение дискомфорта.

Наверное, эту книгу очень многим будет читать неприятно. Так неприятна и чужда была многим Лидия Корнеевна Чуковская. Так ненавидят сейчас Комитет солдатских матерей. Почему? Может быть, потому, что они своим поведением как бы укоряют остальных - а кто ж любит, чтоб его укоряли? Кто любит чувствовать себя виноватым? Публике хочется, чтоб ей льстили. А льстить Лурье не умеет и, наверное, уже не научится. Он пишет, что в нашей стране очень немного взрослых людей, - а сам, похоже, задается "детскими" вопросами: все в отрочестве ведь читали русскую литературу - недоумевает он, - почему же среди выросших ее читателей так мало умных, или смелых, или совестливых? Бродский и Чуковский считали, что если человек прочел Диккенса или там Пушкина, то ему трудно будет - что? - ну, например, выстрелить в другого человека. Но как сказал бы Зощенко, жизнь устроена проще, обидней и не для интеллигентов. В стране, где большинство населения любит Путина, ненавидит инородцев, считает героем полковника Буданова и тоскует по сильной руке, - много ли найдется сочувствующих идеям Лурье?

Читать эту блестящую, умную, саркастичную книгу местами мучительно и почти невозможно - она бьет на совесть. Лурье любит находить всякие дефиниции ума - честь ума, игра ума, и т.д. - ведь то же самое можно сказать и про совесть. Например: сон совести. Или: лень совести. Если попытаться поместить любого из нас в нравственные координаты этой книги - любому станет дискомфортно, а если захотеть задуматься - кто же вправе называться "т.н. порядочным человеком" (как сказал бы Лурье, не имеют морального права, если бы это слово не было так затерто и хоть что-нибудь значило)?

Новодворская говорит похожие вещи. Только Новодворская произносит местоимение они, а Лурье - мы. Как-то второе представляется более драгоценным.

Читаешь эту книгу с благодарностью и восхищением, каждый раз встречая мысли, которые ты сам додумать не успел или не решился.

Книга начинается необычно - с рассказа о литоринах, брюхоногих моллюсках, которые обитали на месте нынешнего Петербурга, и заканчивается так же необычно - повествованием о муравейнике (муравейник, согласно Лурье, - метафора петербургской жизни и петербургского мифа). Выскажем предположение, что в детстве Самуил Лурье мечтал стать биологом, даже точнее - энтомологом. Фабр в череде его любимых писателей стоит, кажется, рядом с Набоковым, Кафкой и Заболоцким (тоже, кстати, - друзьями энтомологии). Одно из самых проникновенных эссе - "Осенний романс" - повествует о жизни муравьев и стрекоз. И в других местах книги есть энтомологические замечания: "к 1872 году принципы Росси уже не действовали, а была фасетчатость мышления"; Набоков писал об энтомологиии как-то непонятно; "жилища погибших муравьев достались существам, которых они прежде нещадно эксплуатировали, - этим самым тлям", "подозреваю, впрочем, что этот бал бабочек - бал-маскарад, и крылья - марлевые". И как неожиданно потом энтомологические мотивы переходят в онтологические: "Так называемый петербургский миф - это миф тлей, занявших стеклянный муравейник, о муравьях и муравейнике, о его создателях. Тлиный миф о нетленном муравейнике".

Что же все-таки такое сей "Муравейник"? Политический дневник писателя? Новейшая физиология Петербурга? "Выбранные места из непрерывной переписки с самим собою?"

Самуил Лурье как-то признался, что хотел бы назвать одну из своих книг - "Простые радости ума" (и нет ли тут тайной полемики с другим писателем, полагавшим, что ум сочетается скорее с горем, чем с радостью?). В "Муравейнике" о радостях - как-то не очень много. Тут больше "сердца горестных замет".

Автор "Муравейника" непоправимо полагает, что мир строится на злодейских основаниях. "Не то чтобы я разделял высказанную президентом Бушем уверенность в конечной победе добра над злом. Наоборот - вообще не понимаю, с чего он это взял. Ни в одной религии этого нет, история тоже не подтверждает... Разве что в голливудских фильмах так бывает всегда.

А на самом-то деле злая воля сильнее доброй". (Речь идет, конечно, о Буше в той ситуации, которая сложилась после терактов в Нью-Йорке.)

"Тайна злой воли меня занимает", - признается он в другом эссе. И предмет его интереса отыскивается везде - идет ли речь о юдофобской листовке, или о президентском указе, бессмысленном и беспощадном, или о пушкинском "Анчаре".

Непонятно только, почему же он тогда, себе противореча, неустанно ищет поводы доверять жизни?

"А все же я осмелюсь высказать мрачное предчувствие и несбыточную надежду".

"Роль ума в истории невелика, и вся надежда на личную добрую волю каждого из людей, но она, по определению, от нас не зависит, поэтому займемся самосовершенствованием".

"Тысячелетняя история без малейших проблесков самосознания - она-то как раз и оставляет шанс: если "снабдить людей настоящими якобы правами" - вдруг еще через тысячу лет или даже гораздо раньше они поумнеют и станут добрей?"

Мы привыкли видеть в нем скептика - а он сохранил в себе романтика, хранителя несбыточных надежд.

Сюжет книги приводится в действие двумя, в сущности, силами: автор ищет в поступках людей злую волю и одновременно верит в существование другой воли, великодушной.

И тут начинаешь понимать, что "Муравейник" - не сборник фельетонов (в прежнем смысле слова), а роман идей (тоже в прежнем смысле слова). Сон смешного человека о справедливом и добром к людям устройстве мира? Похоже, что так.

Фабула этого сна как бы проходит через несколько кругов.

Помните, был такой роман в стихах Хазина - про Онегина в Ленинграде (высочайше отмеченный в знаменитом докладе тов. Жданова). Роман, естественно, пародийный. Его старорежимный герой попадает в новую историческую обстановку, вглядывается в новые советские реалии, новые порядки, новых людей - и видит, что "Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом". Примерно с таким же изумлением - как если бы вдруг заснул летаргическим сном в Петербурге, а потом проснулся через пару десятилетий в Ленинграде - всматривается в окружающую городскую жизнь фельетонист - герой книги Самуила Лурье, посмеиваясь над ее глупостью, изумляясь ее нелепостям, досадуя на ее ошибки. "Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Невском, - когда Вам надо на работу или пора домой"; "Именем тарабарского короля в нашей мэрии создан... экологический, знаете ли, не то Совет, не то Комитет, и я сам слышал по радио, что в этой инстанции окончательно решено: к 2007 году мы должны перейти от пассивной борьбы с загрязнением города - к активной борьбе за очистку!" "Немецкими бомбами уничтожено меньше архитектурных памятников, чем обыкновенными постановлениями Ленгорисполкома".

А дальше мы видим, что "история одного города" - это часть истории одного государства - и тут уже речь идет не только о глупости или ошибках власти.

"Отвратительно, согласен, что террористы захватывают заложников, и ужасно, когда в опасности женщины и дети. Но советская власть с успехом практиковала массовые расстрелы заложников... и ГБ провела бессчетное количество террористических акций сама, и к тому же помогала оружием, деньгами, консультациями террористам всех стран, - и никто вслух не возмущался, пока не разрешили... Зачем же теперь с такой чрезмерной силой притворяться, что для нас чужая жизнь что-то значит?"

Так хорошо, так точно, так горько, так правдиво в России сейчас могут сказать немного публицистов - вот разве еще Анатолий Стреляный (он, правда, все больше из Праги говорит, что не умаляет его достоинств, разумеется).

Дальше еще интереснее: потому что получается, что неуважение государства к своим гражданам - это только частный случай нелюбви Вселенной к людям. И на самом деле книга - об этом. О том, что "Мы прописаны в руинах метафоры, сочиненной не про нас... Неуютно. Зато похоже - именно изнутри - на реальность, на мироздание как оно есть, без иллюзий". О том, что Вселенная не должна превратиться в коммуналку. О том, что империя бесчеловечна, Петербург как символ империи бесчеловечен, Вселенная бесчеловечна. И о чем-то еще невыразимом:

"...Думаю, что пока Нева течет между своих берегов, пока солнце освещает наш город под этим углом, пока вы можете идти по какой-то улице - пусть она называется Войнова или Шпалерная, все равно! - к Смольному собору и, глядя на него, испытывать странное чувство, что где-то впереди, там, на невероятной высоте, существует мир ценностей, более важных, чем ваша собственная жизнь, - до тех пор петербуржцы не переведутся в Ленинграде".