Выход очередного тома дневников Михаила Пришвина - хороший "юбилейный" повод: в нынешнем году исполнилось 130 лет со дня рождения писателя. Нельзя сказать, что Пришвин - автор неизвестный. Скорее, наоборот: его имя знают чуть ли не все, поскольку, во-первых, многим в детстве читали рассказики "про животных", а во-вторых, его произведения, как-никак, входят в школьную программу - хотя и включаются в сугубо "вегетарианские" рубрики: "Ребятам о зверятах", "Люби живое", "О братьях наших меньших" и т.п. Читают школьники и более крупные произведения Пришвина - "Кладовую солнца" или "Корабельную чащу"; но до "совсем серьезных" его книг (вроде "Жень-шеня") дело, как правило, не доходит. Соответственно, в сознании большинства людей застрял образ благостного "детского" писателя-"натуралиста" - этакого бородатого деда в ватнике и невнятном головном уборе, сидящего где-нибудь на пне с цигаркой в зубах и блокнотом в руках, обычно в компании ружья и собаки. "Взрослого" Пришвина знают далеко не все; а про его дневники многие и не слыхали.

В пришвинских Собраниях сочинений (последнее вышло в середине 1980-х годов) дневникам отводился лишь один том - по существу, это был лишь сборник небольших фрагментов, "надерганных" из огромного текста. Пришвин вел записи на протяжении пятидесяти лет, до самых последних дней жизни (умер он в 1954 г.); и интенсивность записей с течением времени не сокращалась, а, пожалуй, даже нарастала. За несколько десятилетий с момента смерти Пришвина из огромного корпуса его дневников было напечатано, может быть, процентов десять. Лишь с начала 1990-х годов началась работа над действительно полной публикацией. Разумеется, дело это трудоемкое и небыстрое: первый том увидел свет в 1991 г., и вот теперь, через двенадцать лет, выходит лишь пятый - с дневниками за 1926-1927 гг. Впереди еще томов двадцать, не меньше, если не больше (кстати, для всех интересующихся дневниками Пришвина могу сообщить соответствующий адресок в Интернете, где благодаря усилиям энтузиастов поочередно выкладываются вновь выходящие тома).

Каждый исторический период, отраженный в дневниках, по-своему интересен. Но середина 1920-х годов - это еще и особое время в судьбе самого Пришвина, один из "переломных" пунктов его жизни. Именно тут появляется, так сказать, "зрелый" писатель: складывается достаточно определенное мировоззрение (на шестом десятке!), создается первый роман ("Кащеева цепь"), возникает уникальный сплав "охотничьей" темы с философскими медитациями. К тому же в 1926 г. происходит весьма важное событие: семья Пришвина покупает дом в Сергиевом Посаде, где начинает жить постоянно; в течение ряда лет сюжеты писателя будут географически связаны в основном с этими местами - северной частью Подмосковья.

Разумеется, многие страницы дневников отводятся "охотничьим" зарисовкам. Однако они постоянно соседствуют с глубокими размышлениями "обо всем":

"Многие думают, что они охотятся из-за любви к природе и считают себя поэтами в душе. Но если они поэты в душе, то почему же не стараются выразить свою душу словами, а вместо этого набивают порохом ствол и пугают поэтическую тишину? Пора бросить говорить этот вздор, я сотни раз в этом проверял себя: "поэтическое" только сопровождает охоту и вполне проявляется, если только цели своей достигнешь и убьешь желанную дичь. Если хотите, охота есть поэзия убийства, и чем проще человек, тем это убийство ближе к природе и милосердней, а у более сложных людей жажда убить прикрывается поэзией. Я это давно в себе определил и продолжаю охотиться, считая это убийство пустяками в сравнении с тем, что все люди проделывают друг с другом, удовлетворяя свою природную, неискоренимую жажду к убийству" (12.05.26).

Постоянно подчеркивая в человеческих поступках "природное" начало, Пришвин вовсе не стремится свести социальное поведение к биологическому. Ибо для него "природа" - понятие куда более широкое, нежели только "флора и фауна". Именно в середине 1920-х годов писатель осознает "фенологический" принцип своего творчества - его связь со сменой погоды, с годовым циклом, с движением вокруг Солнца. Как и все живое, человек в своих проявлениях соединен с космическими процессами и с сезонными метаморфозами. Пришвин не просто рисует людей "на фоне" природы - его герои существуют именно в природе, как ее звенья. Поэтому у него нет "пейзажей" и "фауны" в традиционном словоупотреблении: и растения, и животные, и люди предстают частью "космического" бытия - мировой Жизни; и, пытаясь определить собственное мировоззрение, Пришвин вспоминает о "пантеизме", "витализме" и т.п. философских категориях. Он размышляет о таком пути цивилизации, идя по которому она могла бы стать закономерным продолжением естественно-"природного" начала.

Писателя нередко представляют этаким "руссоистом", сбежавшим "в леса" от "цивилизации" (или от длинных рук государства); однако идея "естественного человека" вызывала у него лишь иронию: "Попробуй стать к электрической лампочке в личное отношение, настрадавшись от тьмы и копоти, - лампочка розой покажется!" (15.10.26) При всей своей кажущейся "опрощенности", Пришвин - человек вполне "западный" (между прочим, он окончил университет в Германии) и никуда от "Запада" - как, впрочем, и от "Востока" - не бежавший. Он трезво и спокойно размышлял о недостатках обеих крайностей, но не призывал к альтернативному выбору - точно так же, как не "выбирал" между мужиком и горожанином, между животным и человеком и т.п.

Магистральный путь цивилизации Пришвин видит в том, чтобы "собрать человека": дать возможность каждой отдельной личности осмыслить себя как "космическую" единицу, включить каждого индивидуума в мировую гармонию. Именно это писатель считает величайшей, главной задачей - решить которую пока, увы, не получилось и не получается: "Вот собирала человека церковь по идеальному образу Христа - не удалось, а "человек" революции оказался бесчеловечным, пустым символом. Церковный человек распялся при осуществлении на небесное и земное, революционный на бюрократа и мужика (рядового человека")" (24.04.26). Заметим, кстати, что Пришвин вовсе не был атеистом, а тем более "богоборцем" - напротив, слушая по радио "антирелигиозные" беседы, он записывает: "Две черты правительства мне совершенно непереносимы: 1) обязательное самохвальство, 2) обязательное безбожие" (18.10.26).

Дневники весьма разнообразны по стилю: в них есть пространные философские рассуждения, есть очерковые зарисовки, есть острые мемуарные фрагменты; нередки и быстрые афористичные записи, блестящие по точности формулировок: "Я считаю деревенской беднотой не тех, у кого нет лошади и коровы, а у кого порваны родственные связи: вот что делает связанным человека в деревне - родня!" (10.01.26) "Детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано" (08.10.26). "Муж прекрасной женщины всегда комичен, потому что прекрасное этой женщины принадлежит всем и соблазняет..." (28.11.26)

Иногда же изящное остроумие сопровождается нарочито грубоватыми интонациями: "Вот какие есть люди: встретил женщину, которая отказалась выйти за него, он берет в поле первую бабу, делает ее женой и потом всю жизнь, занимаясь охотой, путешествием и философией, старается в этих радостях скрыть свое горе" (21.02.26). Пришвин здесь имеет в виду себя - но конкретные бытовые неурядицы и семейные переживания в его записях отражаются очень слабо: ворошить грязное белье он не любит. Зато из подобных коллизий вырастают его размышления об Эросе как одной из важнейших (если не самой важной) космических энергий, роднящей и обновляющей все живое.

В литературе XX в. после В.Розанова вряд ли есть другой писатель, который так много и напряженно размышлял бы о "проблеме пола", как Пришвин. Кстати, Розанов был его гимназическим учителем, и ученик о нем часто вспоминал - в том числе и в дневниках: "Я слышал, <...> что Розанов начал заниматься Христом, пораженный однажды разговором студентов, возле себя, какой-то студентик спросил: "А был ли у Христа "член"?" С тех пор Розанов всю жизнь и занимался этим, чтобы втянуть Христа в дело повседневной жизни" (01.01.27). Но это не значит, что Пришвин относится к философу (тогда уже покойному) иронически: он постоянно общается с дочерью Розанова, тоже живущей в Сергиевом Посаде (где провел последние годы жизни и сам Розанов); вместе с ней 18 мая 1927 г. составляет план участка кладбища, где рядом с могилой К.Леонтьева находится и могила Розанова, - ибо понимает, что могилы эти вскоре могут быть уничтожены.

Развивает Пришвин и мысли Розанова об эросе как универсальном стимуле творчества. Творчество он мыслит как всеобщее природное состояние. "Творит" не только писатель или другой "деятель искусства": творчество и жизнь - синонимы, и в этом смысле у подлинного художника нет никакого отдельного "творчества", которое было бы как-то изолировано от "жизни"; потому деятельность писателя - это не процесс остраненного "писания", а "творческое поведение": художественная форма должна быть "сцеплена" с личностью, становиться ее "продолжением", "вырабатываться" автором "из самого себя". Для этого, между прочим, требуется недюжинная смелость, поскольку приходится говорить без "личного укрывательства себя самого в красивых словах". Основным предметом писательского творчества становится судьба самого творца - взятая не в "индивидуальном" варианте, а понятая в рамках всеобщей закономерности и подчиняющаяся не только "человеческим" законам, но и общему мировому круговороту: "Передо мной те же срезы ствола-человека, был такой писатель Михаил Пришвин. Я считаю годовые отложения его творчества, как он раскрыл себя" (12.02.26).

Чтобы в полной мере ощутить себя частицей вечно движущегося бытия, человеку недостаточно одного лишь рассудка - необходимо гармоничное "соучастие" всех составляющих его личности:

"Самое характерное в моем мастерстве, это неутомимая потребность меняться так, что все мое достижение в области мастерства сводится как бы к навыку постоянно разрушать свои привычки с постоянным страхом замкнуться в формальных берегах и упустить жизнь. Вначале все это происходило, конечно, наивно, я просто бегал за материалами (за жизнью), а потом когда одумался, остановился, но беготню свою взял как бы методом писания <...> Все это объясняется, как я думаю, главным образом тем, что для писательства мне очень много приходилось бороться с рассудочностью своей, и так сильно, что просто физически бежать от нее, т.е. путешествовать" (31.10.27).

Впрочем, Пришвин не только философствует. В его дневнике множество замечаний, касающихся реальностей литературного быта 1920-х годов. Особенно много размышляет он о Горьком - в то время еще жившем в эмиграции в Италии. Читая в прессе славословия в адрес "буревестника революции", автор дневника уже предчувствует, что "второе пришествие" (слова Пришвина) таит в себе большую опасность: "Если Горькому приведется пожить - его совсем одурачат" (24.06.27).

Тревожат и тени недавнего прошлого. Пришвин, входивший в литературу в самом начале XX в., хорошо знал художественную среду того времени: многие из классиков Серебряного века были его ровесниками или младшими современниками. Одним из тех, о ком он вспоминает наиболее часто, - Александр Блок, отношения с которым в послеоктябрьский период были весьма драматичны: Пришвин в свое время написал об авторе "Двенадцати" ехидный памфлет "Большевик из балаганчика", Блок же, как полагает автор дневника (09.02.27), в своей поэме изобразил его в карикатурном виде - в образе длинноволосого "писателя-витии", разглагольствующего о "погибшей России". Вспоминая об умершем шесть лет назад Блоке, Пришвин говорит о нем как о гениальном поэте, но жестоко обманувшемся (вернее, обманувшем самого себя) человеке. Размышления на эту тему окрашено каким-то "булгаковским" колоритом:

"Блок был робким хлыстом, колебавшимся у края бездны: броситься или подержаться. В Октябре он, наконец, решился и бросился в эту бездну, чтобы умереть и воскреснуть царем-христом. <...> Блок был таким же романтиком, как и я, как и другие "природные оптимисты". Но мы разнимся с ним в отношении к "первородному греху", к дьяволу мира, к злу вообще. Блок глуповат и слеп в отношении к дьяволу. Нужно же, в конце концов, понимать умному человеку, что и дьяволу необходимо жить, и договор с ним необходим. Но если ты хочешь договариваться, то обращайся к высшему сатане, который, в свою очередь, понимает, что романтику тоже надо существовать. Блок пошел в Октябре каким-то нечестным путем и хотел обмануть самого сатану, якшаясь с низшими. Революция шла честно, а Блок нечестно, и за то пострадал: вышло "с боку припеку" (21.09.26).

Вспоминая о Серебряном веке, Пришвин, хотя и издали, внимательно следит за его умиранием. Он пишет в дневнике о смерти и похоронах Ф.Сологуба, о самоубийствах А.Соболя и С.Есенина... И столь же пристально наблюдает за перипетиями "наверху" - в той сфере, которую именует "заповедником власти": "Там внутри партийной черты продолжают бушевать все политические страсти, а за чертой отдыхают от ужасов революции. Смутно доходит сюда, что в заповеднике неблагополучно, что там все накануне брани. Но обыватель уверен, что если и прольется кровь, то только там, внутри черты заповедника" (12.10.26). Тихие роковые предчувствия соседствуют с явными сарказмами: "Читал "Известия", с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан" (31.07.27). Но и в "заповеднике власти" явственны признаки запустения. Например, показательна судьба Н.Семашко - старого большевика, который в свое время вовлек молодого Пришвина в марксистский кружок, а после Октябрьского переворота стал наркомом здравоохранения: "Слышал <...> что Семашко живет вовсю, как все, и даже валоводится с актрисами: вот и конец революционного гнева и подвига! Все достигнуто, живи, пожинай и блаженствуй. Скоро, наверно, эти фигуры ожиревших большевиков вытравят из жизни все хорошее, даже воспоминания о святых революционерах" (26.06.26); "самые лучшие из революционеров кончили идею осуществления "той жизни" на земле увлечением балериною" (27.07.26).

Автор дневника горестно задумывается о судьбе интеллигенции, традиционно боровшейся против власти, а теперь вынужденной к конформизму: "интеллигент стал наемником того самого государства, которое он ненавидел, и государство стало хищническим образом эксплуатировать те его способности, которые он готовил для желанного мира" (03.07.26). Словом, на десятом году революции очертания недалекого будущего проступают все яснее. И вероятно, не случайно Пришвин вклеивает в дневник вырезку из газеты: "Приказ. "Командовать парадом буду я. Ворошилов" (02.11.27). Сегодня эта фраза известна любому - хотя в виду предощущавшихся Пришвиным событий вряд ли она казалась ему столь же комичной, как сегодняшним читателям Ильфа и Петрова...