Роман Леонида Цыпкина "Лето в Бадене" врывается в пространство русской литературы в полном боевом паратекстуальном облачении. Это готовый музейный экспонат, и его более чем вероятный сокрушительный успех будет означать, что русская литература отныне устроена по законам музея. Многие помнят время, когда "новизна" и "современность" были самым ходовым товаром. Это время ушло. Теперь успех сочинения будет неполным, если за ним не стоит никакой "истории". История, приключившаяся с Сюзан Зонтаг, и еще одна история, та, которую Сюзан Зонтаг воссоздала и поведала миру, и, конечно, история трудного возвращения романа к отечественному читателю, целый ворох историй, не просто историческая "рамка", но уже Историчность как таковая, очищенная от антуража "культуры" горькая сердцевина вещей, напрямую воздействующая на моральное сознание читателя. Речь не идет об историческом "контексте", технически воссоздаваемом усилиями специалистов. История здесь присутствует не в виде "соуса" или "приправы", не как "аура", не между строк, не как "дух", придающий глубину, рельефность и многомерность "букве", - но как сама "буква", черная вязкая субстанция, вдавленная в бумагу, росчерк Времени, не подлежащее сомнению свидетельство.

Между тем сам текст романа, если прочитать его внимательно, отрицает собственную историчность. Сюжетная линия никуда не ведет, она не имеет конца, мало того, она не имеет и начала, здесь нет никакой завязки, кульминации и развязки, "мораль" отсутствует, "последнее слово" не сказано, да и первое, и второе не сказано тоже, - не сказано вообще ничего, весь роман представляет собой развернутую фигуру умолчания, и в этом, бесспорно, видится большое писательское мастерство, - в том, чтобы, как об этом подчас говорят не без злой усмешки, "переливать из пустого в порожнее", - вдумайтесь, однако, в эти слова: переливать (что?) из Пустого в Порожнее, это значит взять нечто пустое, наполненное пустотой и придающее ей свою форму, а потом заключить эту пустоту в новую форму, - задача технически невероятно сложная. Вот почему Цыпкину нужны длинные предложения, - чтобы было поменьше точек, ведь каждая точка, обычно изображаемая в виде маленького кружочка, - это своего рода "конец формы", а форма требуется именно бесконечная, да и не форма вовсе, а только видимость формы, ведь форма нужна тогда только, когда есть что-то не собранное воедино, не охватываемое ни взглядом, ни мыслью, - в случае же с Достоевским дело обстоит прямо наоборот: его образ целостен, как парменидово "бытие", однако задача не в том, чтобы расколоть этот образ, выставить на всеобщее обозрение его внутреннюю противоречивость и показать человеческую ничтожность. Задача Цыпкина, я думаю, я хотел бы думать, в другом: изобразить "дурную бесконечность" духовной жизни Достоевского, не противоречивость, не антитетичность, не разлад идей и поступков, но именно какую-то роковую незавершенность любого внутреннего движения, невозможность придания формы, шаткость, ненадежность, зыбкость любой мысли, неосуществимость любых "планов" и "проектов", невыполнимость желаний, фатальную неспособность попасть в "точку сборки", в мистическую и непостижимую "вершину треугольника".

Федя и Аня плывут большими стежками, выбрасывая одновременно руки из воды, одновременно набирая воздух в легкие, все дальше от берега, к синей выпуклости моря, но почти каждый раз он попадает в какое-то встречное течение, которое относит его в сторону и даже чуть назад...

Потом они снова поплыли и он снова целовал ее - темный треугольник вершиною был обращен вниз, и вершина эта всегда казалась ему недоступной, словно вершина высочайшей горы, тонувшей где-то в облаках, хотя та вершина, к которой стремился он, была обращена вниз, - впрочем, скорей, это было дно вулканического кратера, - в этой вершине и в этом недосягаемом дне крылась страшная и сладкая разгадка чего-то такого, чего он не мог ни назвать, ни даже представить себе, и потом всю жизнь, даже в письмах к ней, он без конца стремился приблизиться к этой вершине-кратеру, но она оставалась недоступной...

Запретная вершина треугольника, прячущаяся в облаках и в то же время уходящая в земные недра, может быть, к самому центру земли, где постоянно кипит лава, вершина эта оставалась недоступной...

Он всегда стремился занять квартиру в угловой части дома, потому что угол дома это была вершина треугольника, к которой он всегда стремился...

Теперь все словно уже катилось под гору и остановиться было невозможно, и от этого паденья только дух захватывало...

Достоевский, прикрыв веки, представляет, как выигрывает кучи золотых монет, - но как только он протягивал руку, чтобы сгрести их себе, чьи-то чужие руки тянулись к ним и захватывали, загребали их; вдруг он понял, почему эти груды доставались им, - у них не было вершины, он пытался их взять прежде, чем они образуют форму треугольника, надо было дождаться этой формы, этой вершины, и тогда эти деньги стали бы его собственностью...

Достоевский пытается "объясниться" с Тургеневым и все "разъяснить" ему. Он чувствует себя в роли канатоходца, который может в любую минуту сорваться и полететь вниз, - с каждым разом канат, по которому он ходил, оказывается все менее надежным, и порой он еле удерживал равновесие, балансируя с помощью вытянутых рук, - взгляд, полный наигранного интереса и поддельного участия, торопил его - скорее, скорее - проделать все "па" до того, как он сорвется и полетит в бездну...

Достоевский шел играть. Он шел в гору, хотя иногда и спотыкался или вдруг неожиданно спускался, каждый раз думая, что это конец, но оказывалось, что это был только холмик на подъеме, ведущем к вершине, которая медленно, но неуклонно приближалась, - иногда он даже видел ее сквозь прорывы облаков - покрытая нетронутыми снегами, она серебрилась в лучах солнца, а иногда даже отсвечивала золотом, - все они оставались внизу - Тургенев, Гончаров, Панаев, Некрасов - взявшись за руки, они водили какой-то жалкий хоровод у подножья горы, окутанные смрадным туманом низины, суетящиеся, снедаемые пустым тщеславием, - задрав вверх головы, они с завистью смотрели на него, поднимающегося к недосягаемой вершине...

Груда монет росла. Он брал и брал, загребая руками выигранные монеты и приобщая их к груде, отсвечивающей золотисто-красным светом, - вершина горы, внезапно открывшаяся из-за облаков, которые остались где-то уже внизу, - он находился теперь так высоко, что даже не видел земли, - все было покрыто белыми облаками, и он ступал по ним, и - странно - они выдерживали его и даже поднимали его к золотисто-красной нетронутой вершине, еще совсем недавно казавшейся недосягаемой...

Но каждый раз что-то идет не так. Люди, водящие хороводы, люди, едущие на карусели, люди, стоящие вокруг и пытающиеся заглянуть в глаза, - эти плоские люди, мелкому и ограниченному бытию которых придана вполне определенная циклическая форма, от которой им отказаться так же сложно, как Достоевскому достигнуть вершины в своем не управляемом никаким законом криволинейном и постоянно отклоняющемся движении, - им, эти людям, достаточно лишь криво усмехнуться или сказать какое-нибудь незначительное слово, чтобы такое долгое и трудное восхождение на вершину горы внезапно обернулось сокрушительным падением на самое дно пропасти...

Он поднимался все выше и выше, преодолевая страшную крутизну, к самой вершине горы, где в фиолетовой туче, прорезаемой вспышками молний, был скрыт хрустальный дворец - это мечта человечества и его собственная мечта, взлелеянная им и глубоко затаенная, так что он даже нарочно обсмеивал эту мечту, но этот горный обвал, заглушающий причитания и хохот беснующейся толпы, ограниченной в своем тупом упорстве и непонимании, и удары грома, обрушивающиеся из фиолетовой тучи, вселяли в него веру в осуществимость этой мечты, и он уже был на этом пути, взбираясь по отвесной круче...

Первые две, а иногда даже три ставки он брал, и знакомая карусель из играющих и любопытных вихрем кружилась вокруг него, и он снова взбирался по отвесной круче к заветной вершине с хрустальным дворцом, а где-то внизу знакомы фигуры водили свой жалкий хоровод, но затем он начинал проигрывать...

Солнце садилось, освещая гору с видневшимися там двумя замками, и Федя остановился, чтобы полюбоваться видом, и попросил Аню тоже остановиться, чтобы посмотреть на эту картину, потому что это был чрезвычайно редкий момент, когда одновременно освещались оба замка и вершина горы, покрытая зеленью, - еще минута, и замки погрузятся в тень, и исчезнет этот солнечный треугольник, но Анна Григорьевна продолжала идти дальше, как будто бы не было этого освещенного треугольника, образованного двумя зубчатыми башнями замков и вершиной горы, - она шла быстро, даже чуть наклонившись вперед, но когда он крикнул: "Аня!" - она пошла еще быстрее, почти побежала - он бросился вслед за ней - он хотел вернуть ее, хотя бы на несколько секунд, пока еще не было поздно, пока не изменился угол падения солнечных лучей, но, наверное, уже было поздно - момент был упущен...

Он проиграл все три золотых, сразу же, даже с какой-то лихорадочной готовностью, словно он был одержим ненасытным желанием проигрыша или играл в поддавки, - быстрота его падения все более захватывала его...

Если он не сумел преступить какую-то черту в своем движении к вершине и катился теперь вниз, то неужели и здесь была какая-то черта, какая-то граница, за пределы которой ему не дано было ступить?

Ведь здесь не было никаких внешних обстоятельств - нужно было только отдаться этому движению, этой стихии, и он, закрыв глаза, летел вниз...

Знакомые лица, водившие свой хоровод, были теперь уже где-то наверху - усмехаясь, они снова показывали на него пальцами, многозначительно перемигиваясь и ухмыляясь...

Они переглядывались и подмигивали друг другу, указывая на него, но - странное дело - хоровод их был жалким, - им не дано было испытать этого головокружительного падения, которому он отдался...

Унизительно только нечто промежуточное, среднее, цепляющееся за умеренность и благоразумие, - именно такими они были...

Только идея, всепоглощающая и захватывающая, раскрепощает человека, делает его свободным и ставит надо всем...

Ощущение захватывающего падения давало ему чувство превосходства над окружающим миром и даже некоторой жалости к окружавшим его...

А еще выше синело небо, переходя даже в какую-то космическую черноту, так что казалось, что сейчас появятся звезды, и он почувствовал странное желание оторваться от площадки, на которой он стоял, и воспарить куда-то вверх к этому сине-черному небу, слиться с ним, слиться с иными мирами, возможно, еще только зарождающимися или только что родившимися, но уже обитаемыми человечеством, переживающим свой золотой век.