Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Ящик для письменных принадлежностей. Неженская версия.
Л.Я.Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. - СПб.: Искусство, 2002. - 768 с. Тираж 3000 экз., ISBN 5-210-01567-Х

Дата публикации:  17 Июня 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Эта книга - не бабушкин сундук, но ящик с рабочими заготовками. Она наполнена сокровенными, не вошедшими в романы и монографии, повисшими между жанрами обрывками письма. Канонизированные Лидией Гинзбург записные книжки, ее главный интеллектуальный козырь в игре великих филологов XX века; воспоминания о людях, которыми делалась словесность того века; медитативные "повествования", где мысль описывает круг, приводя филолога к философии, - рубрикация создает иллюзию осмысленного различия. Собранная здесь продукция свидетельствует, впрочем, об исключительной цельной натуры. Редкое, но хорошо знакомое читателям Гинзбург свойство - неизменность стиля и убеждений при сохранении острой жажды письма. Это прописывание жизни, жадное влечение к тексту, откровенное в своей эротичности. Неслучайно в одной из поздних прижизненных книг Гинзбург напрямую апеллирует к Ролану Барту1. При этом углубленность автора в себя не мешает ему захватывать читателя. В обрывках письма (письмах?) можно рыться без устали; главное, не убояться почти восьмисотстраничной глыбы - формата, для Гинзбург совершенно неподходящего. Читается ведь с любого места. Напоминает Интернет, но с поправкой - вынырнув, не скорбишь о потерянном времени. А в общем, ящик - он и есть ящик.

В его закоулках заметна скромная небрежность очень внутреннего, очень петербургского жителя, только подчеркивающая дефицит быта. Все раздражающе сознательно, особенно - то, как скомканы деньги и рассыпаны мелочи поверх аккуратно сложенных рукописей. Зависшая на грани кокетства метафизичность, столь нелюбимая автором в других, присуща и ему, что он не может не признать - отсюда относительность "я", абсолютность иронии и универсальность непрямого высказывания (вошедшее в книгу эссе о Пушкине озаглавлено автобиографически - "Эвфемизмы высокого"). Автор никогда не признается в том, что рукопись для него важнее карандаша, но не откажет себе в позерстве: "Я еще ни разу в жизни не купила себе карандаша. Карандаши не приобретаются, а обретаются. Их тащат, выпрашивают у знакомых, находят в ящиках и карманах". Позерство - это не синоним дурновкусия, каковым отдает духовность советского интеллигента, это артистизм, превращающий в легкость реальную нищету 1920-х гг. Но не только. Еще это психологически точная и потому хорошо узнаваемая поведенческая модель, над которой не властно время. "Не каждый из нас может позволить себе приобрести за 2 р. 50 коп. вязаные перчатки, никто из нас не покупает масло у частника. Но каждый может, незаметным для себя образом, пойти в ресторацию и поужинать там на 3 рубля, на 5 и на 10". Если это не ты, читатель, то кто же?

Несмотря на то, что рукописи накапливались в ящике шестьдесят лет, здесь нет запаха старости. Сергей Бочаров в воспоминаниях о Гинзбург говорил, что при отсутствии "гражданской старости", то есть санкционированной скудости жизни, ее и в молодости отличала изначальная зрелость. "Откуда-то опыт как будто был сразу. Зная теперь "записные книжки" Гинзбург 20-х и 70-80-х гг., мы не чувствуем между ними большой дистанции"2. Различия незначительны, они оттеняют обаяние постоянства, тем более - когда это постоянство столь редкой для литератора адекватности, вменяемости. Суждения о людях неизменно и порой избыточно точны, меняется лишь концепция работы: для Гинзбург 1920-х гг. литература - среда последовательного познания и самоутверждения, после книги "О лирике" (1964) - это среда обитания, притом единственно возможная, экзистенциально проживаемая.

"Литературные теории не рождаются из разумного рассуждения. <...> Так не бывает - литературная методология только оформляется логикой, порождается же она личной психологией в сочетании с чувством истории. Ее, как любовь, убивают не аргументацией, а временем и необходимостью конца". Это написано в 1927 году - барышня младше века на два года и старше университетской теории литературы на целую вечность. Подобно бродячему сюжету, эта идея с завидным постоянством возникает в культуре, сменяя апологию разума и порядка, будь то картезианство или структурализм. Потребность в необъяснимых вещах и признание за беспорядком права на существование обнаруживает великодушие автора. С годами оно не поблекло, но приобрело качество излишней, порой утомительной детальности. В знаменитом эссе "Мысль описавшая круг" и особенно - в "Заблуждениях воли" разбор психологических полетов становится самодовлеющим. Это уже не самораскрытие через текст, не концептуализация душевной жизни, но следствие привычки к анализу, неизменно отточенному и безразличному к объекту. Будучи частным и подчеркнуто неагрессивным автором, Гинзбург обращает внимание не на людей, а на их "содержание", отсюда обилие "иксов", "игреков", "энов" и даже классических дамских "N.N.N." (этим "дамскость" Гинзбург, впрочем, исчерпывается).

Даже вполне конкретные персонажи литературной повседневности, небрежно-равные и вызывающие "потребность в благоговении", предстают как носители абстрактных свойств, выразители принципов, на худой конец - как авторы удачных высказываний. Воспроизведение чужого слова, без кокетства подчеркивающее превосходство посредника над сообщением, с необходимостью придает повествованию блеск. Однако и колючее остроумие Шкловского, и хмурая усталость Маяковского ценны тем, что превращаются в материал для авторского самоанализа. Это, по крайней мере, честно. Не беспристрастно рассказать "как все было" или "каким был такой-то", но без экзальтации признаться себе и другим, что в тексте нет ничего, кроме "я". Тем более, в записных книжках, которые суть хитрый подмигивающий жанр. Это кухня, отделенная от столовой не стеной, но ступеньками: гость (читатель) ощущает разницу пространств, но может видеть, как сырье превращается в продукт, не обязательно подвергаясь существенной обработке, одним лишь присутствием хозяина.

Раздражение - вероятная реакция на этот рефлекторный нарциссизм, приписываемый всем подряд, кроме себя. Но раздражение очень быстро сменяется восхищением. Автору все равно. Ему неведома забота о своем образе. Это та сила, которая состоит даже не в принятии собственных слабостей, а в индифферентности по отношению к ним. В избытке лишь ирония поколения пореволюционного студенчества, предпочитавшего пиво вину и отгородившегося от лютующей страны поденной работой (учителя это сделали еще раньше). "Итоги года 29-30... Я служу, в ссоре с людьми, вскормившими меня своими идеями; меня уже назвали печатно идеалистом, меня уже твердо и вежливо не печатают - словом, я обзавелась всеми признаками профессионального литератора". Граница между службой и работой тоже канонизирована в текстах Гинзбург: с начала тридцатых годов уже было неважно, где она служит, чем занимается в современном смысле слова; этот вопрос как-то совсем не ложится на язык. Ее занятие - психологическая работа и наука как одна из ее ипостасей, ни в коем случае не более. Знаменательно, что вошедшие в книгу (а что не вошло сюда?) "Записки блокадного человека" объясняют ее подход намного лучше, чем вынужденно редкие теоретические работы. Утверждение себя при помощи разговора, который в невыносимых условиях обнаруживает свою значимость. "В своем диалоге с ближним человек утверждает себя прямо и косвенно, лобовыми и обходными путями. <...> Самоутверждение скрылось в объективно интересном, ушло в информацию или в эстетически значимое. Иногда информация - только предлог, иногда самоутверждение лишь сопровождает информацию. Так или иначе, самоутверждение - нетленная психея разговора".

Разговор вытесняет все. Стремление жанра к захвату максимально широкой области явлений, в конечном счете сводящее на нет границу между литературой и бытом, Тынянов называл "империализмом конструктивного принципа"3. Гинзбург отличает отвоеванный у времени империализм мелочей - право рассматривать общее через частное, большое через малое, и возводить это право в закон. Это - тоже плодотворно усвоенная идеология учителей, о которых Гинзбург высказывается прямо: "Как все новаторские движения, формализм был жив предвзятостью и нетерпимостью". Раздел, снабженный минус-заглавием "Четыре повествования", фундирует и распространяет вширь это качество. "Возвращение домой" строится как смена тактильных и визуальных впечатлений, описываемых с предельным интеллектуальным напряжением, с чувством прорыва в событие. Что чувствует тот, кого я называю "я"? Расщепление субъектов чувства и мысли иногда выходит на поверхность, предстает в виде воображаемого и в то же время реально переживаемого диалога.

- Почему это может вам нравиться?

- Мне нравятся эти вещи, когда они выражают мое сознание... некоторое состояние сознания...

- А это выражает что?

- Например, пустоту..., -

и так далее. Быть может, и впрямь эти практически ничего не значащие слова имеют право и силу быть произнесенными. Несколькими страницами ниже речь о русских дорогах разрешается в высоком метафизическом косноязычии: "Если равнодушие умертвит кожу до неспособности кожей чувствовать землю и ветер - сохраним дорогу и ветер в качестве наилучших условий движения мысли". Что-то есть здесь от затейливой афористичности "мэтра" - Виктора Шкловского, но больше своего - женского, скрывающего, что оно женское, за образом пловца, путника, Человека за письменным столом, которому здравый смысл еще в 1920-е подсказывал подстригать волосы, а не делать из них прическу.


Примечания:

Вернуться1 Гинзбург Л. Я. Об историзме и структурности // Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982.

Вернуться2 Бочаров С. Вспоминая Лидию Яковлевну // Новое Литературное Обозрение. # 49. 2001. С. 308.

Вернуться3 Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 267.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Ольга Канунникова, В случае сионистов от смешанных браков /15.06/
"Сумма" - за свободную мысль. Редактор и руководитель проекта А. Вершик. СПб: Издательство журнала "Звезда", 2002.
Михаил Завалов, Яростные зажигают /09.06/
О'Коннор Фланнери. Храм Духа Святого: Рассказы / Ф.О'Коннор; Пер. с англ. - М.: Текст, 2003.
Глеб Шульпяков, Весна на стрелецком острове /04.06/
Михал Вивег. Лучшие годы - псу под хвост. Летописцы отцовской любви. Пер. с чешского Н.Шульгиной. - М.: Б.С.Г.-Пресс, Иностранка, 2003.
Михаил Эдельштейн, Русская партия: история болезни /03.06/
Митрохин Н.А. Русская партия: движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы. М., Новое литературное обозрение, 2003.
Александр Уланов, Разрешение золы /02.06/
Жак Деррида. Работы по философии культуры: В 4 тт. - СПб.: Академический проект, 2002.
предыдущая в начало следующая
Ян Левченко
Ян
ЛЕВЧЕНКО
janl@mail.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru