Проза поэта всегда музыкальна. Еще шажок-другой, и из исторического романа про революцию она превратится в оперу - здесь Быков прав. На обложку его первого романа "Оправдание" была помещена репродукция картины замечательного питерского художника Ярослава Крестовского "Натюрморт с топором". На обложку второго романа просится репродукция другой картины Крестовского - "Чесменская церковь". Заснеженный пустырь, новостройки, какие-то бетонные кольца, худая черная собака, а в центре - маленькая красная изящная церковка, похожая на мужественную игрушку, крохотная и величественная, как стойкий оловянный солдатик.

Несколько ошибок восприятия хочется исправить сразу же, коль скоро речь зашла об этом романе. Во-первых, не стоит воспринимать этот роман как роман в жанре альтернативной истории. Сделано всего лишь одно историческое допущение: в 1918 году орфографию не просто реформировали, а упразднили. Пиши, как хочешь и как слышишь. Не мучай себя запоминанием правил: "карова" и "кравать" - понятно же, что имеется в виду? Для альтернативной истории слишком мало - верно ведь?

Во-вторых, не стоит воспринимать этот роман как игрушку, сработанную мастеровитым циником на материале кровавой русской истории ХХ века. Мол, поначитал всякого-разного про 10-20-е годы и смастерил театрик: знающий человек читает и угадывает, кто есть кто: ага! Хламида - это Горький. Корабельников - это Маяковский. Льговский - Шкловский. Казарин - Ходасевич. Альтергейм - Вагинов. А кто такой - Хмелев? Барцев?

Вот уж чего напрочь нет в "Орфографии" - так это холодного цинизма. "Горькой, безжалостной исповедальности" - полно, а цинизма - ни синь порох. Впрочем, это ведь естественная аберрация восприятия, когда безжалостную печальную исповедальность принимают за лихую, циничную браваду. В каком-то смысле одна из задач "Орфографии" - спрятать собственные страхи, собственные комплексы под маску эдакого Дюма-пэра.

В-третьих, не стоит воспринимать этот роман как роман исторический. Это - проза поэта, притворившаяся исторической или альтернативно-исторической беллетристикой. Что-то вроде "Путешествия дилетантов" Булата Окуджавы. По крайней мере, одно стихотворение Дмитрия Быкова вспоминается сходу, едва лишь начинаешь читать его роман про старых дореволюционных интеллигентов, угодивших из Серебряного века в разгар революции.

"Бурно краток, избыточно щедр, / Бедный век, ученик чародея / Вызвал ад из удушливых недр / И глядит на него, холодея, // Я гляжу неизвестно куда, / Размышляю в готическом стиле - / Какова ж это будет беда, / За которую нас бы простили?" Вся "Орфография" и есть такие "рассуждения в готическом стиле" о той беде, за которую прощают вины интеллигентам.

Да и вины ли? Скорее - ошибки. Вина ли ошибка? Виноват ли человек, ошибавшийся или ошибающийся? А если у него, вообще, такая профессия - ошибаться? Совершать ошибки, на которых потом будут учиться? В романе у Быкова есть знаковый диалог - своего рода адвокатская речь в защиту интеллигентов вообще и журналистов в частности.

"Газета живет день, иногда полдня, - но, словно в компенсацию, память о ней живет долго, и дух редакционного братства, сплоченного эфемерностью результатов, помнится и тогда, когда от разгромленной газеты не остается ничего, кроме мертвой, желтой подшивки.

"Не хотел бы я себя перечитывать, - признался Ять. - Ни одно предсказание не сбылось, слов много, толку чуть!" - "Это-то и ценно! - утешил Мироходов. - Наши ошибки будут историку дороже всех прозрений: как было, он и сам знает; а вот как думали..."

В этом обмене репликами - ключ к правилам "Орфографии" Дмитрия Быкова. Мы все сейчас знаем, как оно было - в 1918 году, и по нынешней, нашей мерке знаем, кто - злодей, кто - герой. А вот как они думали? Как ошибались? На что надеялись и каким образом отчаивались? А что если вообразить себя на месте Маяковского? Или - Ходасевича? Или - Луначарского?

(Советовал же Василий Васильевич Розанов Эриху Федоровичу Голлербаху "полюбить Россию до Луначарского". Быков исполняет этот совет-завет с сердечной точностью. Чарнолусский-Луначарский - один из самых обаятельных, нелепых и - по-хорошему, по-человечески - жалких героев романа.)

Все выдуманные псевдонимы в романе - свидетельство некоей актерской, поэтической задачи. Корабельников - не просто Маяковский, но Маяковский - такой, каким я представил бы себе себя на его месте. Казарин - не просто Ходасевич, но Ходасевич - такой, каким бы я сыграл его. Во всех героях "Орфографии" главное - "я" автора. Недаром главный герой "Орфографии" носит фамилию Ять.

Дело не только в том, что его фамилия - как раз та самая буква, которую революция устранила, уничтожила, отменила. Это - на поверхности. Дело в том, что этой фамилией Быков словно бы шепчет на ухо внимательному читателю: "Я, - и прижимает палец к губам, - ттть..." Ять - это сам автор, из скромности приваливший к "я" мягкое "т", чтоб не всякий заметил, о ком и о чем написан его роман.

Об интеллигентах-гуманитариях, с которыми автор чувствует подлинное мучительное родство, о тех самых интеллигентах, которых в первую очередь отменяет социальный, исторический катаклизм - кому они на фиг нужны? Писаки, болтологи. О том ведь Быков и в своих стихах писал и пишет, обращаясь не к кому-нибудь, к Богу: "Поэтому не говори мне под руку, / Не шли мне дурных вестей, / Не сочиняй мне новую муку, / Чтобы в сравнении с ней, / Я понял вновь, что моя работа / Чушь, бессмыслица, хлам..."

Кто ж из интеллигентов-гуманитариев этого не чувствует, этого не ощущает? Особенно в переломные исторические эпохи все мы начинаем в той или иной степени ощущать себя "ятями", которых вот-вот упразднят.

С социально-психологической точки зрения Быков попал в исключительно благоприятную ситуацию, чтобы примыслить себя в 1918 год. Всю вторую половину 80-х годов печатается сплошь разоблачительная (и убедительно разоблачительная) литература о революции. "Железный поток" на глазах превращается в "грязевой".

Читающий человек (а кто тогда не читал!) задает себе вопрос: "А как же они, люди 10-х - 20-х, люди Серебряного века, не видели, куда все несется? Ведь не дурее меня были, образованнее, талантливее, а так вляпались!" И покуда человек задает себе вопрос касательно той, коммунистической, революции, жизнь готовит ему ответ в виде этой, антикоммунистической, революции.

Социологам, политологам, экономистам понятен научный ответ на главный вопрос о людской слепоте перед роком современности - политикой, но Быков-то - не социолог, не политолог. Он - журналист и поэт, беллетрист. Он подыскивает бытовые и поэтические эквиваленты для своего ответа на этот вопрос. Исторические, политические перемены для него - вроде изменений погоды. Куда денешься от холода зимой или от жары летом?

Терпи, держись, делай свое дело в жару и в холод. Когда это понимаешь, понимаешь самотерапевтическое значение "Орфографии", обращение к самому себе, мол, нашел чем ужасаться! Попал на время исторического перелома, смены строя, а каково было не в 80-90-е, а в 1918? Погромче были витии, и поумнее, и пообразованнее, и ситуация была, мягко говоря, пострашнее - ничего, выжили.

Надобно, знаешь ли, готовиться к самому худшему, к самым неожиданным изменениям российской погоды. Хотя почему - неожиданным? У Быкова есть еще два стихотворения, которые постоянно вспоминаются, покуда читаешь "Орфографию", - как раз про погоду-природу, равную истории.

Одно - про осень. "Проснешься - и видишь, что праздника нет / И больше не будет. Начало седьмого, / В окрестных домах зажигается свет, / На ясенях клочья тумана седого, / Детей непроснувшихся тащат в детсад, / На улице грязно, в автобусе тесно, / На поручнях граждане гроздью висят - / Пускай продолжает, кому интересно. // Сменились пароли... Вот, думаю, так / И кончились шестидесятые годы. / Не власть поменяли, не танки ввели, / А попросту кто-то увидел с балкона / Кленовые листья на фоне земли: / Увидел и понял, что все непреклонно / И необратимо..."

Другое - про оттепель: "Теплый вечер холодного дня. / Ветер, оттепель, пенье сирены. / Не дразни меня, хватит с меня, / Мы видали твои перемены! / Не смущай меня, оттепель. Не / Обольщай поворотами к лету. / Я родился в холодной стране. / Честь мала, но не трогай хоть эту. // Только трус не любил никогда / Смрадной правды о собственной шкуре..."

Вот эта "смрадная правда о собственной шкуре" и может показаться цинизмом, хотя, на самом-то деле, перед читателем чуть ли не исповедь. "Орфография" - трудная книга, поскольку в ней совмещаются времена и разные задания, предназначенные для разных времен. "Смрадная правда о собственной шкуре" в пору исторического катаклизма, во времена общественного перелома, соседствует с благодарностью тем, кто научил тебя дышать "ворованным воздухом".

Повторюсь, кто такой, например, Ять? Внимательный читатель, набивающийся в друзья или во враги автору (а всякий внимательный читатель набивается автору во враги или в друзья), соображает: Ять - сам автор и есть, его второе "я", с приваленным для маскировки "ть". Читатель простодушный (самый любезный автору) поверит сообщенному в предисловии: "Что касается Ятя, то у этого героя был вполне конкретный прототип - Виктор Яковлевич Ирецкий (Ириксон), публицист "Речи", автор замечательных фантастических рассказов и нескольких романов, в которых чувствуется недюжинный талант в сочетании с несколько избыточным вкусом и тонкостью..."

Наверное, правы и тот, и другой, и даже третий, кто увидит в Яте - черты ...Корнея Чуковского. По крайней мере, весь пафос романного бытия Ятя великолепно укладывается в ту характеристику "высокой коропоративности", о которой Быков писал в давней своей статье про замечательного критика и детского поэта.

"Свой брат литератор, пусть писавший любую ерунду, - был для Чуковского свят и неприкосновенен, когда речь заходила о выживании: страстно споря почти со всеми современниками, он так же страстно всем помогал в быту. Ибо литература - такое дело: в ней мы обязаны быть несогласны, обязаны драться не на жизнь, а на смерть - речь идет о вечных вопросах, о бессмертии; но все мы, пишущие, ведем ОБЩИЙ поединок с жизнью и властью, и тут обязаны держаться вместе. Эту высокую корпоративность Чуковский понимал лучше прочих..."

И Виктор Ять понимает лучше прочих эту высокую корпоративность. Это - не единственная его "чуковская" черта. В романе есть удивительная символическая сцена, значимая и знаковая. Ять приводит к себе домой потерявшегося мальчика. Кормит его, обогревает, рассказывает всякие смешные, поучительные истории, сказки. Наутро, пока Ять спит, мальчик тихонько уходит искать родителей. Разумеется, не находит.

В финале романа Ять снова видит этого мальчика, но это уже вызверившийся, хлебнувший лиха беспризорник, городская шпана, опасная и безжалостная. Останься паренек у Виктора Ятя - и его миновала бы чаша сия. Так ведь такова и оказалась задача Корнея Чуковского, уже не дореволюционного критика, но советского детского писателя. По крайней мере, сам Быков так писал об этой задаче:

"Корней Чуковский пронес в своих сказках в советскую литературу немного "ворованного воздуха", благодаря чему несколько советских поколений - в том числе мое - смогли избежать превращения в тупую и самодовольную шпану".

Всякий, кто прочтет роман, почувствует, что это и есть один из наиважнейших мотивов романа: благодарность учителям, тем интеллигентам, кто благодаря своим текстам или личным влияниям не дал превратиться в "тупую, самодовольную шпану". Быков словно бы говорит, что все мы, ставшие писать стихи или прозу и запомнившие, что "гуманизм не просто термин, к тому же говоря, абстрактный", похожи на того заблудившегося мальчика, которому рассказывает на сон грядущий добрые сказки почти упраздненный Ять.