Из Калининграда пришла информация об идее установки памятника "челноку" как истинному герою перестроечного времени (с подачи бывшего "челнока", теперь одного из тамошних городских префектов). Неизбежно возникает вопрос и об увековечении жертв этого же времени. После того как принято решение о странном памятнике в исполнении Михаила Шемякина на Болотной (само название - уже пьедестал) площади Москвы несовершеннолетним жертвам порочной сексуальности, осталось только договориться об антимонументе обманутому вкладчику.

Но что такое вероятная художественная обобщенность всех этих предполагаемых памятников без черт конкретности обманщиков и насильников, последствия деятельности которых можно стереть только путем такого адресного "увековечения"? Будут ли узнаваемы черты лица тех, кто за спиной обманутых передает друг другу коробку из-под ксерокса с "несчастными" десятками миллионов долларов? Тех, кто в Госдуме голосует за принятие закона о сексуальной доступности россиян с 14 лет (выражая тем самым, как утверждают журналисты, интересы мафии международной детской порнографии)? Иначе ведь получатся обобщенные памятники порокам как таковым.

"Искусство первым захотело жить, как люди - согласно своей природе, как только стало можно вообще чего-то хотеть. Первым подало пример. Именно с него, считайте, и пошли здесь эти самые диссидентские движения за демократические преобразование, - пишет автор этой художественно-поэтической книги в публицистических объяснениях. - И оно же первым подало и другой пример, когда преобразования обернулись разворовываниями, криминальной революцией. Стремглав, сразу. Дало себя разворовать, подменить, сфальсифицировать и собой управлять".

Такое сопоставление выходит за установленные здесь автором этой книги рамки позднесоветской/постсоветской истории. "Нищие, что с вас сжулить", - обращался в начале ХХ века Маяковский к публике в позе разочарованного коммивояжера, прежде чем был увлечен испробыванием социальных отмычек. Если же браться сооружать обратный, более характерный для нынешнего стыка веков памятник обворованному поэту, то лучшей фигуры для образца, чем он, Всеволод Некрасов, не найти.

Поэт более чем не согласен со своим критиком Михаилом Эпштейном, полагающим, что "такие стихи... мог бы писать Акакий Акакиевич": "Это словарь бедного человека, маленького человека наших дней, завязшего в бурчащей невразумительной словесной каше, состоящей из канцеляризмов или превращающих в канцеляризмы даже такие слова, как "весна" или "синий"... Поэзия В.Некрасова - это поэзия служебных слов, произносимых с небрежностью ворчуна и настойчивостью заики. Угасающая, иссякающая, задремывающая речь". Некрасов не согласен с этим настолько, что готов идти на демонстрацию протеста перед зданием посольства США (где, как известно, профессорствует критик) с плакатом: "М.Эпштейн - жук известный, креатура советской литературной мафии". (Иначе, при нынешнем торжестве выдуманной литературными технологами "неофициальности", следует ожидать торжественного присвоения ему "звания Президента неофициальной Академии Неофициальных Наук о Неофициальных искусствах в бывшем Георгиевском ныне Главном Неофициальном Зале Большого Неофициального Кремлевского дворца"). Но образ "Шинели", который ему направил также арткритик Федор Ромер (в "ниспровергательской" статье "Лианозовская шинель"), он согласен использовать - как пример повести о обворованном.

Ходил когда-то, в "эпоху возражения", поэт по лианозовской работающей, но не торгующей ярмарке искусств, как почти бесплотная, пребывающая в "принуднебытии" тень. Показывал, особо не скрываясь, из-под полы лаконичные образцы вполне диссидентской по духу, похожей на неразвернутый, но каллиграфически исполненный плакат, поэзии (при том, что "в Лианозово не проходили провокации потому, что в Лианозово не было конспирации"). Но вот произошла смена режима, и перестроившаяся литературная номенклатура, разбавленная мафиозностью, опять дает команду: "Тень, знай свое место". Диссидентами объявлены другие! А вскоре состоялась приватизация и самого места (и не только своего, некрасовского: "На место Олега Васильева внаглую влезает КЛАВа, пригота и кабаковина"). Ведь прежние хозяева взяли монополию на раздачу сертификатов "не то что литературного качества продукции, но именно гражданской храбрости авторов за те самые прошедшие 30-35 лет" (с. 174).

Итак, Маяковский как несостоявшийся поэтический "вор" (при всей своей уже обозначенной в литературоведении творческой культуре заимствования и своем посмертном идеологическом и антитворческом монументальном использовании). И Некрасов как поэтический "обворованный", воплощающий в себе обворованность и "опущенность" всех прочих сограждан и от их имени занимающийся теперь микропоэтическим "сутяжничеством". Уточним, что если иметь в виду конкретные предметы, то место классической шинели заняла постклассическая акакий-поэтическая мечта - ноутбук, действительно украденный у автора вместе с невосстановимым авторским мега-текстом собственного словаря. В целом же тут уже можно вести речь не только о "Шинели", но и о "Бедных людях", автор которых, помнится, попытался было сравнить умершего первого Некрасова с Пушкиным, услышав в ответ возгласы студенческой молодежи: "Выше, выше!". Маяковский и Некрасов-второй - два полюса литературных поз ХХ века. Если же говорить о полюсах поэтики, то тут никак не обойтись без доклада Владимира Библера "Поэтика Всеволода Некрасова (или - еще раз о "загадках слова")", из которого, между прочим, следует, что дело ХХ веком не ограничивается. Здесь вместо исходного Маяковского, поэзия которого, по выражению Романа Якобсона, это "поэзия выделенных слов", возникает фигура Бродского, у которого "поэзия "выделенных синтаксических оборотов и фигур по преимуществу".

"Иосиф Бродский доводит до совершенства внешнюю речь, речь языковой коммуникации, до такой напряженности, в частности - напряженности синтаксиса, так предельно развертывает этот "обычный" синтаксис, что этот синтаксис - для Бродского - предмет поэтического внимания, предмет стихотворного изображения, предмет поэтического вдохновения, этот до предела развернутый синтаксис, когда иногда одна фраза захватывает целое стихотворение или целый цикл стихотворений, этот перегруженный синтаксис грозит превратиться во внутреннюю речь. Он строится так, что сама до предела доведенная речь обнаруживает в себе те сочленения, те особенности, которые характерны для внутренней речи...

Всеволод Некрасов действует в противоположном направлении; он воинствующе лаконичен, он доводит синтаксис внешней речи, при помощи пропусков, зияний, умолчаний, лакун, до такой предельной сокращенности, что она оказывается очень близка к характеру внутренней речи. Через предельную развернутость синтаксиса и его поэтическую напряженность - Бродский; через предельную сжатость, выпущенность многих звеньев, где внешняя речь - запечатлена в тексте внешней, но уже таит особенности внутренней речи - Всеволод Некрасов. Можно сказать еще так, что у Бродского в открытом поэтическом тексте дана развернутая внешняя речь, готовая к сворачиванию, устремленная на превращение во внутреннюю речь, у Всеволода Некрасова внутренняя речь дана в тот момент, когда она становится, стремится стать внешней речью, "грозит" развернуться (но не разворачивается) "внешней речью". То есть векторы тут различны.

Я так думаю, что другие современные "постмодернисты" - и Пригов, и Сатуновский, и Кривулин, и все другие - находятся как бы внутри этой предельной развертки, характерной для Иосифа Бродского и Всеволода Некрасова. ... Мне лично кажется, что среди этих поэтов 80-90-х годов Некрасов наиболее интересный. Наименее передразнивающий, скажем, клише соцреализма, наименее, в этом смысле, паразитирующий (это не плохое слово, в данном случае, без компрометации художественных, поэтических клише соцреализма невозможно двигаться дальше); но все-таки вся сила Некрасова не в том, что передразнивается прошлая (пошлая) речь; у Всеволода Некрасова задача глубоко внутренняя, и (при элементах такого передразнивания) это для него не самое основное"¹.

Далее, после размышлений о промежутках визуальности как поэтическом принципе Некрасова, моменте перехода там временного явления в пространственное, введении в текст молчания как временного укрытия речи, в ходе обсуждения доклада философ делает итоговый вывод: "На мой взгляд, поэтика Всеволода Некрасова - необходимый набросок, проект поэтической речи XXI века"².

После такой оценки жаловаться на критическое невнимание было бы просто грешно, но, к сожалению, доклад этот был обнародован в посмертно изданных "Замыслах" В.Библера (М,: РГГУ, 2002) уже после появления на свет "Живу вижу". Можно только догадываться, какие нюансы были бы привнесены в поэтическое мироощущение Всеволода Николаевича, будь такой "пьедестал" известен ему в момент прочтения на семинаре "Архэ" в 1994 году.

Как я уже отметил, сборник Некрасова - "художественно-поэтический". Мета- (недо-, пред- или постстихи) автора - отчасти графические наброски на листе бумаги, не просто стихи, а предмет и визуальных, и публицистических метахудожеств. Вот рассыпанное по листу поэтическое и критическое послание-карта "Кабакову":

так так
так
так

так
так
так
а какой
смысл?

При том что стихи эти не отнесешь к жанру "экфрасисов", как назывались в древнегреческой поэзии стихотворные описания картин, здесь дана довольно точная интерпретация рисуночного минимализма, коммунального постмодерна Ильи Кабакова.

Я лично не вижу никакого речевого "затухания" ни в этой полемической архитектуре, ни в пульсации словесно-природного ритма "Прибойных стихов": "Черное море // Только и слышно// Слышно обратно // Черное море". Вот опыт геопоэтического, или философско-лингвистического пейзажа: "Рурбасс // говоря по русски // и сразу // образ // и образ вроде бы // не совсем тот // несоответственный // нихт уже тут // никаких шахт // так только // протекает // река Рур // Рур // впадает в Рейн // Рейн впадает // в мировой уровень // трубы-то растут // растут // да откуда трубы-то растут // да это все тут postindustriя // то есть видимость труб // установки // для обычной очистки совести". В известном смысле стихи самого Некрасова - аналогичная "видимость труб" таких очистительных установок от, к примеру, "хап цап // туализма".

Стихотворная вертикаль "Черт 2000" создает образ параллельных властных вертикалей в политике и литературе: "а мы-то думали // думали мы тут // и суды // думали // куды тебе // думали // действительно // думали // юстиция // думали // юриспруденция // ... // не надо было // глупости думать // вертится какая-то // вертикаль // большая дубина // один кретин // хитрый // другой какой-то // и не один // дубина // битая оббитая // а об кого // что // об НТВ // об Гусинского // об энтого // об вон об того // измочаленная // в самом начале же // и вся на виду // не в обиду // Владимиру Владимировичу".

Внутренние литературные разборки Некрасова, оставившие такие неологизмы, как сабуро, пригота, кабаковина, корытычи, немзирая, метаафера и метааферизм, холдингование, отчасти напоминают игру с литературным бытом в "Записках поэта" Ильи Сельвинского. Но у Некрасова это не ироничная игра, а как будто бы и вовсе не игра. Любопытно, что, сотрясая внутренние властные вертикали (преимущественно в литературной сфере), он не переходит в ряды внутренней политической оппозиции и тем более к чему-то вроде движения антиглобалистов на мировой арене, проявляя в целом все же романтическую лояльность к политике нынешнего "осевого" начальства: "и погибли люди // погибли // и ни за что // если не считать // что вот когда // соединенные штаты // действительно теперь // лидер // так лидер // для людей // людям наконец // и взяться за нелюдей // в чистом наиболее // бен // виде". В этом мире можно рассчитывать только на косвенное присутствие Бога: "это ли // не Господь Бог // сбоку // словно бы". Слова, таким образом, выпущены на творческую предпринимательскую свободу, образовывая, в частности, поэтику сутяжничества ввиду "воровства чужого места в искусстве // на постсоветском пространстве // посредством демократической прессы // судя глядя телевидя читая".

Между тем, Николай Кузанский утверждал в свое время, что Бог - это одновременно и центр, и периферия мира, а автор "Путеводителя растерянных" Маймонид говорил, что "Бог - место мира" ("Кругом, возможно, Бог", - на свой лад полагал Хармс). Метафора места связана, по Аристотелю, как с универсальной ценностной оппозицией верха и низа, так и с понятием границы, очерчивающей тело извне, задающей предел распространения тела. "Затем язык расширил его [смысл] и принял его как наименование уровня и положения человека, то есть его совершенства в чем-либо, так что говорится, что такой-то находится на месте такого-то в таком-то отношении. Тебе известно, сколь часто носители этого языка употребляют данное значение, говоря "занял место своих отцов", "был достоин своих отцов мудростью или благочестием". Также говорят они: "спор все еще находится на том же месте" - то есть в том же положении. В этом переносном смысле сказано: "Благословенна слава Господа от места Его", то есть в соответствии с Его статусом и огромностью Его превосходства в бытии. Подобно этому всякое упоминание места применительно к Богу подразумевает уровень Бытия Его, сопоставимый с которым или подобный которому невозможен..."³.

Рассеянные пустоты растерянных слов, подчеркнутые молчание и тавтология открывают смысловую вариативность разнообразных ходов восприятия, до политэкономического и даже марксистского включительно (в восприятии В.Библера): "Свобода есть // Свобода есть // Свобода есть // Свобода есть // Свобода есть // Свобода есть // свобода есть свобода". В.Некрасов - автор "черновичного" словесного квадрата (своеобразного литературного синтеза всех визуальных "квадратов" Малевича), в котором одновременно и подчеркнуты и перечеркнуты все строки о жизни как причине жить, одновременно уважительной и неуважительной, и нужное/ненужное в этом утверждении следует одновременно зачеркнуть/подчеркнуть.

Стихи-артефакты Некрасова - это одновременно и изображения, и ситуации, и тексты, и исчисления бесконечного, в том числе и бесконечности поэзии.

Примечания:

¹ Библер. В.С. Замыслы. М., 2002. С. 986-987.

² Там же. С. 1001.

³ Моше бен Маймон (Маймонид). Путеводитель растерянных. Пер. и ком. М.А.Шнейдера. М., 2002. С. 88-89.

• Книга на вчера