Фернандо Аррабалю уже за 70; пишет по-испански и по-французски. Во Франции (где он живет полвека) и в Испании (где родился) весьма известен - как драматург, романист, поэт и кинорежиссер. В России с творчеством Аррабаля только начинают знакомиться. Возможно, кое-кто обратил внимание на роман "Красная мадонна" - вышедший в 2002 г. в том же издательстве и в том же "карманном" формате, что и "Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата". "Мадонна" написана от имени женщины, "Поход" - от имени мужчины, однако в том и другом случае перед нами напряженный ретроспективный монолог (то ли устный, то ли в виде записок - однозначно определить трудно).

Сюрреалистический мир "Похода" сквозит реминисценциями и аллюзиями - которые свободно струятся друг сквозь друга, утекают, почти не складываясь в сюжет, и походят больше не на роман, а на бредовую лирику - сколь проникновенно-возвышенную, столь и фарсово-ерническую (сказать, что юмор Аррабаля "черный", - значит выразиться очень мягко). Герой не просто подчинен стихии слова, но просто-таки порабощен ею. Все, что им говорится (или пишется), сказано больше "ради красного словца". Текст пестрит каламбурами, паронимическими играми, "реализованными" метафорами - в общем, роман выходит скорее о словах, чем о делах (переводчику, Н.Хотинской, потребовалось, должно быть, немало труда, чтобы "приспособить" всю эту французскую кашу к русским коннотациям). Чтобы ухватить самую суть, рассказчик позволяет себе иногда прибегнуть к нарушениям правил; например, в начале 12-й главы поясняет: "Я был вынужден, не сбавляя темпа, пропустить главы X и XI: в них происходили слишком уж локальные события". А между главами 29-й и 30-й читатель вдруг встречает скромное посвящение: "Себе самому, постигшему лучше, чем кто бы то ни было, смысл написанного мною, даже не читая, в силу своего воображения до небес и облаков".

Игровая установка вполне оправдана: героя аррабалевского романа (он же повествователь) вряд ли кто-нибудь сочтет человеком нормальным в психическом отношении; а потому все, о чем он рассказывает, то ли является плодом его фантазии - то ли реальные события получили в его мозгу столь причудливое освещение, что первооснова оказалась потеряна безвозвратно. Несмотря на явно отъехавшую крышу (а может, как раз вследствие этого архитектурного неудобства), герой мыслит себя человеком не простым; любая ветряная мельница ему явно нипочем - он не просто протестант-диссидент, но практически революционер-эсхатолог:

"Пускай мои выносливые и заслуженные читатели мало-помалу привыкают к моему уникальному, неповторимому слогу. Так пишется История с большой буквы, и так я веду свой крестовый поход против эпохи, которой катастрофически недостает достоинства, вкуса и домашнего супа".

Конечно, это карнавал - но такой, где маски приросли к лицам. Интерпретатор может расслабиться и позабыть про высокие материи: ибо максимум, что ему светит, - это отыскать в веселой белиберде подобие фабулы, причем вероятность не ошибиться исчезающе мала (сам Аррабаль, кажется, тоже не очень настаивает на связности событийного ряда). Лично мне почудилась примерно следующая цепь событий; не настаиваю, что все обстоит и впрямь так, как прорезалось, но что-то в этом роде.

Безымянный герой Аррабаля - руководитель Корпуса Неизлечимых: то ли это и впрямь некое отделение некоей больницы где напропалую практикуется эвтаназия, - то ли самодеятельный "врач" априори числит "неизлечимо больными" всех, с кем контактирует, поочередно отправляя их в лучший из миров. Впрочем, свое место службы он описывает столь часто и детально, что ему в конце концов начинаешь даже как-то верить: "Я занимал в Корпусе должность главного, а также единственного врача, по той простой причине, что других не имелось в наличии, поскольку все было позади, кроме хвоста. Коллеги завидовали мне с почтительного расстояния, что еще больней. Они отлично знали, что я решу все медицинские проблемы века с присущим мне тактом и чутьем простуженного спаниеля. Моим девизом всегда было: "Самая срочная задача - отсрочить конец квартала". У меня уйма подобного рода лозунгов, столь проникновенных, что я не только блистал скромностью, но и колол глаза своей простотой, как посредством шприца, так и без него". Конечно, не все подопечные героя испытывают горячий энтузиазм: "Из чистой ревности пара-тройка пациентов, поступив в Корпус, заявили, что не позволят себя доконать такому смертикулу (sic!), как я, в подобном вертепе; лучше умереть, говорили они". Как видим, выбор у клиентуры неширок.

Хлопотливое свое хозяйство герой ведет в полном одиночестве:

"В Корпусе Неизлечимых - так называли его власти с целью высмеять и парализовать мою невыполнимую миссию - не было ни медсестер, ни медбратьев, ни администраторов, ни санитаров, ни нянечек, ни поваров, ни щенков, чтобы нас всех вылизывать. Весь "человеческий фактор" состоял из пациентов и меня самого, поэтому, когда я выносил горшки и вел свой крестовый поход, мыл посуду и делал уколы, хотя бы умозрительные, никто не думал удивляться".

Само собой разумеется, он мнит себя крайне продвинутым врачом (да и куда уж дальше двигаться - от неизлечимых-то):

"Мои методы поражали своей современностью и лоском. С больными, к вящему негодованию моих коллег, я обращался, как с людьми, даже на смертном одре. Помню, как одному милейшему неизлечимому я сказал непринужденнее, чем верблюд в игольном ушке: "Дражайший и чистейший друг мой Полиомиелит, или у меня стетоскоп барахлит, или вы уже труп". Он ответил мне в сердцах и не страдая избытком такта: "Я запрещаю вам называть меня Полиомиелитом в присутствии моих друзей". Он был прав, и я должен признать это без страховочного пояса, ибо звали его Панкрацием, однако он был первостатейно обидчив; для пущего смеха и карантина он умер не от обиды, а от тифа, в чем нет моей вины, как о том свидетельствует его кусок одеяла".

Помимо пространных рассуждений, рассказчик постоянно упоминает еще о двух персонажах - которых читатель "воочию" не зрит, но с которыми как раз и связано некое подобие фабулы. Одного из них зовут Тео: это, надо понимать, Теодор - сиречь "Дар Божий"; хотя как раз с Богом у него не так много общего: "Не будь упразднена гильотина, Тео казнили бы на электрическом стуле, а потом для надежности еще и повесили бы с пулей в затылке. Злы на него были чрезвычайно. Поговаривали, будто преступления его столь извращенны и чудовищны, что, рассматриваемые с птичьего полета, они выглядели не то апокрифическими, не то апокалиптическими". Несмотря на столь явный демонизм "Божьего Дара", герой питает к нему, мягко говоря, слабость: "Тео был самым моим любимым пациентом. Его жизнь - настоящий роман, полный тайн, глюков, амуров и преступлений. (Бедная Сесилия, до краев исполненная света!) Три года прожил Тео в моем Корпусе истинным легионером. Он должен был умереть вскоре по прибытии, как все поступившие с ним. Редкие упрямцы жили год, максимум два, благодаря моим смачным уколам. Он же своей несговорчивостью раз тридцать, если не больше, выставлял меня на посмешище, ибо тридцать раз я сообщал ему, что он не протянет и месяца". "Выносливость на исходе дней сделала его желчным. Мне до того тягостно было видеть, как он борется за жизнь, что только его смерть опечалила бы меня сильнее".

Еще один главный (хоть и "внесценический") персонаж - упомянутая Сесилия, объект подлинно мистической страсти рассказчика. Все разговоры о ней исполнены сакрального эротизма с шизофреническим подтекстом. Несясь на волне полностью обуревшего его чувства, герой одаряет возлюбленную десятками почтительно-выспренных именований, одно трогательней другого: "небосвод мой златокудрый", "медвяная роса ликования моего", "симфония моя шелковая, желанная и пламенная", "пурпурный мой лебедь", "радуга моя рассветная", "небосвод мой из трепещущих кружев", "мотылек мой бадьяновый и вересковый", "рай мой лазурный", "голубка моя нежная росы неисчерпаемой" и т.п., и т.п. - да мало ли чего можно навыдумывать в любовной горячке.

В общем, у героя два протагониста - демонический (Тео) и ангелический (Сесилия). Он мечется между ними, пребывая к тому же в состоянии донкихотского "крестового похода" против всего мира (этакий доктор Живаго наоборот!). А им, в общем, неплохо и без него:

"Я мог бы многое, очень многое рассказать о моем изумительном подвиге с Сесилией, благоуханием моим судорожным, если бы не писал, - но ведь говорить с пером в руке неприлично. В ту пору Тео, неизменно услужливый, переживал за меня и вместо меня со столь эфирной моей Сесилией любовное приключение, которому суждено было озарить мою жизнь. Любовь творит немало чудес, но всего поразительнее было видеть, как он играет туда и обратно роль счастливого любовника". Говоря без экивоков - третий лишний: "Любовное пренебрежение, с которым относилась ко мне Сесилия, ностальгия моя трепетная, позволяло мне, примкнув штык, культивировать самую изысканную форму галантной любви".

Собственно, кроме галантности, ничего и не остается. Эротизм ситуации становится еще круче, когда читатель узнает (хотя это уже из заглавия известно), что герой, так сказать, не вполне сексуально состоятелен. Впрочем, как говорит он сам:

"Моя непредумышленная кастрация не мешала мне добиваться в любви поразительных успехов. Сногсшибательных и ошеломляющих до такой степени, что я запросто мог бы при случае предаться адюльтеру как последний стрекозел и вертопрах. Я подозревал, что эти жизнерадостные и целомудренные игрища имели бы еще более внушительный вид, будь участниками их красот только подобные мне импотенты - действительно, и домашний суп приедается, если есть его с утра до вечера".

Поскольку проблема кастрации трогает героя, так сказать, до глубины души, то неудивительно, что она занимает его и профессионально:

"Закончив интернатуру - учился я на полупансионе и без глубоководного скафандра, - я написал свою знаменитую диссертацию о кастрации. Я доказал, что это явление наследственное, как самурайский клич. Ради чистоты результата я упомянул в эпилоге (написанном как пролог) исключение, подтверждающее правило: семью кастратов по всем линиям, которая из поколения в поколение на протяжении семи генераций не имела потомства, даже побочного. Я посвятил этот шедевр своего ума Сесилии, венчику моему, как вечернее небо прозрачному".

Конечно, любви к Сесилии никакая кастрация помешать не может; это, как говорится, святое. Но, по правде сказать, герой очень одинок: у Тео с ней свои шуры-муры, а он как бы ни при чем. Впрочем, и в этих условиях он не остается без наперсника-конфидента:

"Еще до того, как я приступил к написанию моей героической и эпической агиографии - а именно такой миссией я облек себя на свайном основании в этом идиллическом и недооцененном романе, - моя дружба с мышью по имени Гектор стала столь же тесной, сколь и словесной. <...> Вечером, когда все врачи уходили, я спускался в подвал, чтобы рассказать мыши по имени Гектор, как дурно обращаются со мной коллеги из чистой додекафонической зависти. После этого я чесал ей животик, а она мурлыкала, как кошка, несмотря на атавистическую враждебность, царящую между этими двумя видами. <...> Два года назад Гектор познакомила меня со своими родичами, бабушками и дедушками, внучатыми племянниками, отцом, дядьями и тетками, двоюродными бабушками и двоюродными дедушками... Какая здоровая и энциклопедическая это была семья!" "Мышь по имени Гектор живо интересовалась сверх мер и весов моими захватывающими любовными отношениями с Сесилией, каскадом моим жемчужным. <...> Будучи очень близорука, особенно когда смотрела снизу на человека, лежащего в постели, она спрашивала меня, хороша ли Сесилия собой. А я отвечал ей, что Сесилия, ветерок мой, насыщенный ароматами, столь же красива, сколь и обескураживающа".

Однако нет в жизни счастья - и финал аррабалевской книги, подобно самой Сесилии, красив и обескураживающ; да и чего было ждать? Тео за все его проделки приговаривают к смертной казни; герой-рассказчик отказывается его выдать; больницу штурмуют; в ней начинается пожар, в котором все "неизлечимые", в том числе Тео и Сесилия, погибают; а вслед за ними погибает под градом пуль и сам герой-рассказчик (что, однако, не мешает ему продолжать повествование). В общем, все умерли.

И вот после этой ахинеи, закрыв книжку, видишь на обратной стороне обложки цитату из М.Кундеры: "О Аррабаль! Как удалось тебе оставаться столь бесстыдно занимательным? Как умудрился ты тронуть душу мою совершенно абсурдной историей абсолютно нереального героя?" И, как ни странно, ловишь себя на том, что слова эти вызывают полное сочувствие: "Поход" не только смешит и занимает, но и трогает. Талантливое валяние дурака говорит душе куда больше, нежели мучительные мудрствования, высосанные из пальца (начитавшись Аррабаля, прошу не искать в последней своей фразе никакого подтекста).

Ну, и напоследок - еще одна цитата из романа; это затесавшийся между 41-й и 42-й главами

"Совет моим начинающим и весьма даровитым читателям: "Я лапчато рекомендую каждому, кто, по той или иной причине, приобрел этот роман на любой вкус, хорошенько посмотреть, не прячется ли кто-нибудь под его кроватью. Если там окажется полковник, переодетый пастухом, ни в коем случае не открывайте ему дверь и не позволяйте спать на вашем ложе. Такой экземпляр, даже без очков, способен в два счета вызвать бешенство матки у надевших венец безбрачия. Я не скажу ничего больше, но и меньше тоже не скажу".