В 1998 г. 47 выпускников филфака МГУ 1955 г. собрались на вечер встречи. Именно тогда они решили опубликовать сборник материалов о своем курсе и его выпускниках. С этой целью вопросник из 12 пунктов бывшие выпускники разослали своим однокашникам - видимо, всем, чьи адреса смогли найти. Опубликованы данные (считая ушедших из жизни, о которых написали их родные или друзья) о 55 судьбах.

В общем списке выпускников есть и моя группа. Это студенты бывшего испанского отделения, которые поступили на филфак годом раньше, но из-за закрытия этого отделения задержались на филфаке еще на год и тоже кончили в 1955-м. Никому из нас анкет не прислали, но об этом я не жалею. Почему - станет ясно из дальнейшего.

Мемуары - бесценный источник для историка. Всякий мемуарист пристрастен и субъективен - ведь он описывает свою жизнь, свою судьбу. И если история, писанная профессиональными историками, давно отказалась от претензий описывать "как это было на самом деле", то максимум того, что можно ждать от мемуариста, - это искренности.

Точнее, впрочем, исходить из того, что, даже будучи не слишком искренним, сам мемуарист этого не осознает. Бесхитростные рассказы все равно кажутся более интересными, чем документы, - они создают иллюзию бесспорности факта. Вот одна из выпускниц 1955 года вполне серьезно вопрошает: а что вообще неприятного могло случиться в лучшие годы жизни? Другая напоминает, что не стоит забывать, какие это были годы.

Однако искренность переживаний не гарантирует достоверности сообщаемого. Дело даже не в глубине понимания и интерпретации, а в том, какие события попали в поле зрения рассказчика, а какие просто не были им замечены. Или оказались по прошествии многих лет забыты. Или теперь видятся в ином свете.

Напомню, что самым молодым из участников мемуарного сборника в момент получения анкеты было не менее 65 лет. Иными словами, все они, т.е. мы - уже бабушки и дедушки. Что же, приятно вспомнить времена, когда все было впереди, когда мы сажали деревья перед строившимся зданием МГУ на Ленинских горах, когда плясали вокруг скудно накрытого стола в общежитии на Стромынке, в комнате на 12 коек. А еще мы бегали в Консерваторию и во МХАТ, занимали в 8 утра очередь в Ленинку, знали наизусть кучу стихов, да и сами их писали...

Вообще, когда тебе под семьдесят, вполне естественно гордиться тем, что ты вырастил детей и внуков, учил студентов, написал статьи и книги, кому-то помог, кого-то вразумил. Все так. Но в обращении к сокурсникам, приложенном к анкете, читаем:

"Мы полагаем, что эта публикация может и должна стать достаточно репрезентативной картиной жизни нашего поколения, стоявшего у истоков перемен в нашей стране".

"Стоять у истоков" чего-либо - по меньшей мере предполагает посильное участие в соответствующем процессе. С моей точки зрения, это безусловно относится только к одному из "нас"- я имею в виду В.Я.Лакшина. Остальные могут скромно причислять себя к "шестидесятникам" - не только по возрасту, но и по этическим ориентациям, потому что в общем были и остались людьми долга, честными работниками, по большей части - этически чуткими, верными товарищами и, в большинстве своем, бессребрениками.

По крайней мере, так они видят себя в зеркале своей памяти. Я не буду с ними спорить. Но поражает другое: зеркало это оказывается и кривоватым, и сильно помутневшим.

Жизнь филфака в 1950-1955 гг. отнюдь не определялась академическими интересами, хотя, казалось бы, зачем тогда вообще нужен Университет? Однако учеба - это было далеко не все. Общественная работа "верхами" факультета ценилась не менее отличных оценок, а уж идеологическая бдительность явным образом ценилась больше.

Когда я рассказываю "потомкам" о том, что всего лишь за организацию дискуссии на тему "Наш ли поэт Есенин?" кое-кто получил выговор по комсомольской линии, то мне, как правило, не верят. Но в обсуждаемой книге мои ровесники и однокашники лишь изредка в качестве неприятных "эпизодов" указывают персональные дела отдельных комсомольцев. Только единицы вообще понимают, что своей оголтелой ортодоксальностью мы поломали - или едва не поломали - жизнь не одному из своих товарищей.

По-настоящему оценили эти времена только студентки-славистки, потому что они помнят, как арестовали их подруг из Вильнюса. Этих девочек, этнических полек, обвинили в том, что они хотели пробраться в Польшу через Москву (!). Соответственно всю комсомольскую группу обвинили в потере бдительности с последующей проработкой на комсомольских собраниях курса и факультета. Кстати сказать, комсомольское собрание всего факультета - это более тысячи смотрящих на вас лиц, как правило, - достаточно враждебно настроенных.

А в остальном почти никто не вспоминает ни об арестах 1950-1952 гг. среди студентов МГУ (в частности, на мехмате и на физфаке); ни о внезапном исчезновении столь популярного у филологов Л.Е.Пинского (его жена, впоследствии - известный переводчик Е.М.Лысенко, до того вела у нас испанский язык, но, конечно, узнали мы об аресте Пинского вовсе не от нее ); ни о высылке Симки (Шимона) Маркиша.

О деле "врачей-отравителей" тоже помнят совсем немногие.

В целом же не более 15 человек упоминают репрессии, "персональные дела", аресты. И это впечатляет. Несколько выпускников филфака так прямо и написали, что все плохое забылось.

У каких же истоков мы в таком случае стояли?

Андрей Здравомыслов, известный социолог, учившийся в те же годы на философском факультете ЛГУ, вспоминает аресты среди студентов, отчисления по "идейным" мотивам; примерно о том же пишет Эдвард Араб-Оглы, социолог и журналист-международник, учившийся на географическом факультете МГУ и одновременно в МГИМО:

"Время было тяжелое, 52-й - начало 53 года. Вы знаете, что конец жизни Сталина отличался репрессиями; кого-то посадили из тех, кто учился в МГИМО, начались выяснения, кто с кем был знаком и т.д." (Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах. Отв. ред. Г.С.Батыгин. М.: 1999. С. 361).

Надо учесть, что сам Араб-Оглы вовсе не был человеком "вне системы" - в описываемое им время он был секретарем комсомольской организации издательства "Иностранная литература", т.е. занимал важный в идеологическом отношении пост. Однако он помнит...

Поразительно, как часто мои однокашники отмечают прекрасные лекции Р.М.Самарина. Это побуждает думать, что никто не помнит их содержания. Самарин был прекрасный ритор. Но никакая советская школа с ее занудными уроками литературы не могла причинить большего вреда неокрепшим умам, чем лекции Романа Михайловича. Литература в его подаче была отражением беспощадной классовой борьбы, и только эти позиции того или иного автора и нужно было усвоить, только с этой точки зрения оценивать стили, течения, эстетику. А ведь сам-то Роман Михайлович был эстет, ценитель "проклятых поэтов". Поистине страшная и, увы, характерная для той эпохи фигура. Неужели никто не читал того, что о Самарине написал М.Л.Гаспаров, учившийся курсом (или двумя?) младше?

Но что еще более удивительно - как бы незамеченным для бывших студентов-филологов осталось все, что связано с публикацией работы Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Это событие имело место летом 1950, т.е. в год их поступления на филфак. Но дальше-то они (т.е. мы) были обязаны буквально выдолбить наизусть сталинские тексты и вариации на их темы, потому что никакой другой лингвистической теории на филфаке отныне не могло существовать.

И об этом не вспоминает даже такой яркий лингвист, как Е.А.Брызгунова!

С одной стороны, самым лучшим в своей жизни она считает то, что жила при социализме (с. 70). С другой стороны, она понимает, что "богатыри - не мы". Но по ее же словам, своими учителями она считает прежде всего Петра Саввича Кузнецова (в МГУ), а позже - Л.Р.Зиндера, М.В.Панова, Н.Ю.Шведову. Т.е. она как бы "наследница по прямой" лучших русских лингвистов "старой" закалки. Выходит, что...

А ничего не выходит.

Таковы особенности индивидуальной памяти.

Не каждому дано действительно "взглянуть окрест себя" - в особенности окрест себя, каким ты был полвека назад - неважно, прирожденным лидером, как одна из составителей, Людмила Веденина, или тихоней, как многие не менее достойные девочки и мальчики. Учтем также, что ответили на анкету, скорее всего, именно те, кто действительно удовлетворен своей жизнью, кто состоялся как ученый, педагог, автор словаря, журналист, издательский работник. (Из всех ответивших только пять человек ушли на пенсию).

Достойно написали о тех выпускниках 1955 года, кто ушел от нас в лучший мир - прежде всего о Владимире Лакшине. И это прекрасно. А вот Игорь Мельчук, слава Богу, жив и преподает в Монреале.

И здесь я не могу не отметить контраст между тем, как часто и эмоционально вспоминают его сокурсники, и краткостью справки о нем, где к тому же перевраны факты. Вопреки сказанному на с. 153, в 1962 году И.А.Мельчук вполне благополучно защитил кандидатскую диссертацию в Институте языкознания АН СССР, где мы оба тогда работали. Помню, что А.А.Холодович, выступивший оппонентом, позже написал А.А.Реформатскому: "Говорильные ( т.е. гонорар оппонента - Р.Ф.) за Мельчука получил". Никак нельзя писать, что И.А.Мельчуку "не была присуждена и докторская степень" - ведь это предполагает, что он защищал соответствующую диссертацию, а это просто неверно. Он даже не мог ее официально представить, поскольку партбюро ему отказало в характеристике. С учетом не только масштаба личности И.А.Мельчука, но и той роли, которую он сыграл в отечественной и мировой лингвистике, составители тома могли бы подойти более внимательно к сведениям о нем. Все-таки он единственный выпускник филфака 1955 года, кто действительно повлиял на целую область нашей гуманитарии.

Среди вопросов анкеты был и вопрос о наших преподавателях - был ли среди них Учитель? Кого мы помним более всех? Этому посвящена вторая часть книги: "Учителя", построенная - точнее, сколоченная - из рук вон плохо. Если в первой ("Студенты") вполне закономерна полная свобода формы высказывания - от односложных ответов типа "Училась" или "Не берусь судить" до повествования в нескольких главах, то во второй части хаотичное нагромождение разнородного материала вызывает недоумение. Одни преподаватели удостоились лишь кратких биографических справок, другим посвящены воспоминания их родственников, третьи представлены фрагментами собственных мемуаров. Об иных же, ничуть не менее замечательных, - и вовсе не найдем ни слова. Составители тома должны были объяснить читателю, что вторая часть книги составлена по принципу "чем богаты, тем и рады".

Конечно, я счастлива самой возможностью прочитать воспоминания Ани Михальчи о ее отце, Дмитрии Евгеньевиче Михальчи, который когда-то был моим преподавателем, а потом - старшим другом. Можно лишь поблагодарить составителей и за публикацию воспоминаний Николая Ивановича Либана, личности легендарной; автобиографических записок и стихотворения Петра Саввича Кузнецова; фрагмента из воспоминаний Ивана Никаноровича Розанова, датированного 1895 (!) годом (я его еще застала на факультете).

Особенно тепло бывшие студенты вспоминают Николая Калинниковича Гудзия, тем более что свой знаменитый семинар он вел у себя дома, в настоящей "профессорской" квартире, наполненной книгами, картинами, рукописями... По тем временам сам факт проведения семинара на дому, тем более в подобной обстановке, был исключительной редкостью.

Однако тягостное впечатление производят умолчания, связанные с тяжелыми, а то и трагическими судьбами многих преподавателей филфака. Остановлюсь на весьма обстоятельной биографии одного из наших учителей - Виктора Дмитриевича Дувакина, написанной Д.Б.Споровым. Здесь умолчание превращается в заведомое искажение фактов. Об этой истории мне уже случалось писать, но, видно, придется повториться.

В.Д.Дувакин был необыкновенно популярен не столько потому, что он был замечательным исследователем, сколько благодаря своему редкостному лекторскому таланту. "На Дувакина" приходили даже студенты, вовсе не заинтересованные предметом лекции (обычно Дувакин читал о Маяковском), но и они уходили воодушевленными.

А.Д.Синявский был любимым учеником Виктора Дмитриевича, но ведь не его одного! Тем не менее только Дувакин настоял на своем праве выступить на суде в качестве общественного защитника Синявского. Парторганизация филфака отреагировала немедленно, изгнав Дувакина с факультета. Даже по тем временам (как никак, это уже 1966 год) это выглядело таким позором, что тогдашний ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский своим решением перевел Дувакина на работу в "Горьковку", научную библиотеку МГУ, где В.Д. смог беспрепятственно заниматься любимым делом.

Этого, увы, нельзя сказать по меньшей мере о десятках людей из примерно пятисот (!) преподавателей, студентов и работников разных институтов, подписавших обращение к Петровскому в защиту Дувакина . Но это уже другая история.

И все-таки хорошо, что эта книга вышла.

Пройдут годы, и въедливый историк из поколения наших внуков снабдит ее проницательным комментарием, отдав должное особенностям как памяти, так и эпохи. Как писал Коллингвуд,

"Ценность истории поэтому и заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и тем самым - что он собой представляет." (Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. Пер.с англ./ М.: Наука, 1980. С. 14.)