Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20030829_gs.html

"Я сделал в советское время редкую карьеру независимого человека"
Варламов А.Н. Пришвин. - М.: Молодая гвардия, 2003. - 848 с. Тираж 5000. ISBN 5-235-02548-2

Геннадий Серышев

Дата публикации:  29 Августа 2003

В год 130-летия со дня рождения М.Пришвина (1873-1954) в серии "Жизнь замечательных людей" появилась книга, посвященная известному писателю. Читатели, давно знакомые с изданиями этой серии, знают, что они, хотя и имеют единую "биографическую" установку и однотипные обложки, весьма сильно различаются по манере подачи материала и творческим установкам авторов. Причем своеобразие зависит не только от склонностей "наблюдателя" - того, кто пишет, - но и от личности "наблюдаемого" - того, о ком пишут. Думается, в случае с Пришвиным последнее обстоятельство как раз имело важное значение.

Хотя канва жизни героя обозначена достаточно отчетливо, новая книга никак не является "романизированной биографией". Написать "чистую" - сугубо "бытовую" - биографию Пришвина вообще неимоверно трудно и, пожалуй, вряд ли кому-нибудь когда-нибудь удастся - при том, что сам писатель тщательнейшим образом "зафиксировал" собственную жизнь в колоссальном по объему Дневнике (который велся чуть не полвека и на сегодня опубликован еще далеко не полностью). Дневник этот крайне противоречив - но, как поясняет автор книги, "то, что пишется в Дневнике, не предназначено для свидетельств обвинения или защиты. <...> Для меня привлекательно в скрытном и таинственном человеке свойство, искупающее все "оскорбляемые стороны" его существа: никогда он не уничтожил и не изменил ни одной строки своих записей, был предельно откровенен и безжалостен к себе, никогда не стремился представить себя в выгодном свете" (с. 290).

Взявшись за непростую работу, А.Варламов неизбежно должен был выбирать приемлемую стратегию. В принципе биограф, ощутивший желание рассказать о некоем писателе (или иной творческой личности), чаще всего идет одним из двух путей. Он может, допустим, как бы игнорировать творчество своего героя, вынести его талант "за скобки" биографии и постараться представить подопечного "обычным" человеком - которого даже уникальные (как и у всякого) жизненные проблемы не "вырывают" из людского множества, а "вписывают" в него: нечто подобное осуществил 70 лет назад Михаил Булгаков в повести о Мольере. Или, наоборот, - жизнеописатель стремится логически связать "биографический" путь творца и линию его творчества (сыграв то ли на их "стилевом" подобии, то ли, напротив, на вопиющем диссонансе - это уж как повезет). Однако с Пришвиным ни то, ни другое заведомо "не проходит"; вырисовывается некий "третий" вариант - причем как бы самодовлеющий и не оставляющий биографу выбора.

Дело именно в нависающей тяжеловесной громаде дневников. В сущности, Пришвин еще полвека назад сам написал свою биографию; вот только для ЖЗЛ-овского читателя она никак не подходит - ибо, во-первых, кто ж станет грызть "автобиографию" в 25 томах (примерно такой объем, по подсчетам издателей, займут пришвинские дневники), во-вторых, она не только огромна, но и очень уж мудрена, отвлеченно-философична; даже интимность выходит какая-то чересчур интеллектуальная. К тому же собственно биографических, "фактурных" подробностей в пришвинском Дневнике не так уж много... Словом, "неудобное" это чтение для простого человека.

Но "обычный" читатель всегда имеет привилегию - не читать; а вот пришвинский биограф никак не мог позволить себе такой поблажки и не обращать внимания на груду (гору!) дневниковых записей. Причем нужно было еще как-то уцелеть под этой лавиной - сохранив присутствие духа, "превзойти" материал и судить о нем (а тем самым о личности писавшего) по возможности отстраненно и беспристрастно.

Итак (продолжаем наши умозрительные построения), автору книги о Пришвине по необходимости пришлось сводить и взаимопримирять три "канала информации": во-первых, представить жизнь писателя "как она есть" - зафиксированную в неоспоримых фактах, документах или воспоминаниях; во-вторых, учесть то видение действительности, которое воплощено в пришвинском Дневнике; в-третьих, привлечь материал художественных произведений Пришвина - в которых, заметим, позиция автора вовсе не обязательно тождественна (а порой и противоположна) "дневниковой" точке зрения. Например, говоря об "автобиографическом" романе Пришвина "Кащеева цепь" и о том, сколь причудливо отразились в нем реальные обстоятельства, А. Варламов пишет:

"Расхождения существуют не только между романом и действительностью (что естественно), а также между романом и Дневником, но и между Дневником и действительностью и объясняются они отнюдь не ошибками памяти - вот почему и к пришвинскому Дневнику следует подходить с мерками художественного произведения. <...> И суть этого раздвоения, уникальность Пришвина как художника в том, что без его художественной прозы не может быть понят его Дневник, а без Дневника - проза, они идут бок о бок, и лишь в совокупности своей позволяют нам судить об авторской позиции. Более того, в известном смысле не столько дневниковые записи являются лесами к его роману, сколько роман к Дневнику, равно как и все опубликованное у Пришвина в советские годы призвано объяснить неопубликованное" (с. 27, 30).

"Герой" А. Варламова предстает как типичная личность Серебряного века - сумевшая, однако, перешагнуть рамки сугубого "эстетизма":

"Пришвин был великим жизнетворцем и мистификатором, сделав себя главным героем своих произведений, он не просто описывал свою жизнь, но выстраивал ее как роман. <...> Пришвин был не одинок в стремлении превратить в свое "автобиографическое пространство" окружавший его мир и в этом смысле, подобно многим из окружавших его литераторов, был декадентен, эгоистичен и субъективен: он творил свою судьбу и был более всего этим мифотворчеством озабочен, но что-то спасало его прозу от крайнего субъективизма, что-то удавалось ему нащупать и выразить глубоко личное" (с. 45-46).

Судьба, мировоззрение и стиль Пришвина соотносятся в книге с творчеством ряда нескольких крупных писателей XX в. Это, прежде всего, В.Розанов - человек, оказавший на Пришвина огромное влияние - не только идейное, но и "стилистическое" (этим влиянием, в частности, объясняется своеобразие пришвинского Дневника); кстати, Пришвин продолжал знакомство с дочерью Розанова (тоже жившей в Сергиевом Посаде) уже после смерти философа. Много говорится о "перекличках" Пришвина с И.Буниным (земляком и почти ровесником). Важным "собеседником" предстает и А.Ремизов - который, между прочим, оценивал творчество Пришвина исключительно высоко, заявив: "Пришвин, во все невзгоды и беды не покидавший Россию, первый писатель в России". Есть, разумеется, и антагонисты: как те, с которыми не был согласен Пришвин (А.Блок, М.Горький), так и те, которые не соглашались с ним (например, А.Платонов).

Автор книги вполне справедливо критикует стереотипные (старорежимно-советские по происхождению) модели творческой динамики Пришвина ("от модернизма к реализму" и т.п.); однако и сам А.Варламов мыслит биографию своего "подопечного" не как "просто жизнь", а именно как путь (как реализацию Промысла, если угодно). И ненавязчиво, но отчетливо проводит мысль о том, что "целью" (или сверхцелью) этого пути было приобщение к религии - после долгих и достаточно мучительных попыток отыскать некую суррогатную веру. Говоря все о той же "Кащеевой цепи", автор книги пишет: "И пришвинский роман, и пришвинская жизнь - все это по большому счету история о том, как молодого человека в младенчестве напугали концом света, а потом в юности вовлекли в революцию, как он через это пострадал и как от революции отрекся, уходя в совершенно иные сферы" (с. 61). В конце концов, "конец света" вроде бы перестал пугать - но самое удивительное, что позднее "становление" Пришвина как христианина сочеталось с явно углублявшейся в 1940-1950-х годах его "советскостью" - причем не конъюнктурной, а подлинной, глубинной. Впрочем, именно поэтому о "советскости" приходится говорить с большими оговорками: "В послевоенные годы Пришвин, как и официальная советская идеология, проповедовал грядущий коммунизм <...> Только любовь эта и понимание коммунизма были у писателя и Центрального Комитета партии слишком различными" (с. 459). И это далеко не единственный парадокс в жизни Пришвина (автора вполне вроде бы "официального" и обласканного), на который обращает внимание биограф.

Глубоко "личным" отношением автора к герою объясняется, например, и тот факт, что в книге довольно скупо представлена история последней любви Пришвина: его жизнь (в течение почти пятнадцати лет) со второй женой, Валерией Дмитриевной. Поскольку та была человеком "пишущим" и сама немало рассказала об этом периоде, то биограф, наверное, не хотел повторять ее суждений (а взять иной материал ему было неоткуда). Но, похоже, была и иная причина. Позднюю любовь писателя (а Пришвин женился во второй раз, когда ему было уже под семьдесят!) А.Варламов всерьез расценивает как "прелестную" - в церковном значении этого слова: т.е. как "прельщение", иначе говоря - соблазн (по-простому - "бес в ребро"): "Пришвин удержался от того, чтобы броситься в хлыстовский чан в 1908 и 1918 годах, удержался в 1937-м, а вот в 1940-м - нашел смелости и бросился. Этим чаном оказалась женщина, которой он поклонялся, пусть не как хлыстовской богородице, но как некоему обожествляемому им посреднику, религиозному медиуму" (с. 429) - это как раз о Валерии Дмитриевне. Кстати говоря, "проблема пола" в мировоззрении (да и в обыденной жизни!) Пришвина - это аспект особый, и ему в книге уделено немало места. Да и вообще подобных "проклятых" вопросов, над которыми писатель размышлял в течение всей жизни, прослежено немало: "крестьянский", "национальный" ("русский", "еврейский"), и т.д., и т.п.

Согласится читатель книги А.Варламова с его видением личности Пришвина или нет, - но, так или иначе, свои суждения автор книги никогда не оставляет без подтверждения фактами или цитатами. Местами даже кажется, что количество "аргументов" избыточно и книга перегружена ими - точно это не издание ЖЗЛ, а научная монография. Честно говоря, было бы неплохо, если бы глубокая книга о "трудном" писателе (а Пришвин, бесспорно, таков) вышла более прозрачной и, так сказать, "воздушной", - но что есть, то и есть.