За два года до своего столетнего юбилея эссе пламенного контрреволюционера Шарля Морраса обретает благодарного русского читателя. Благодарного, т.к. он, читатель, в обязательном порядке посещал общеобразовательную школу и твердо знает, что реакция - это ответ на революцию, и наоборот. Другими словами, имеет ясные, четкие, иногда контрастные идеологические ориентиры. На такого читателя книга и рассчитана. Ее автор - реакционер, причем, несомненно, "махровый". По нынешним временам это не может не вызвать симпатии. Книга делится на две равные части, но лишь первая из них написана собственно Моррасом. Обширное послесловие переводчика сделало русское издание более весомым, что немаловажно для публикации текста, насчитывающего 80 страниц. По сути, А.М.Руткевич присовокупил к переведенному им тексту небольшую монографию, в основном представляющую собой реферат многочисленных выступлений Морраса с глубоким бурением контекста. Интеллектуальная биография на фоне эпохи: католический коллеж, утрата веры, журналистская карьера молодого человека, к 18 годам изучившего Аристотеля и Канта, бесовский ум и тотальный скепсис, неоднозначная роль в освещении дела Дрейфуса, стихийное ницшеанство (Ницше не читал), национализм, монархизм, боязнь свободы и поиск врагов, взлет при Пуанкаре и падение при де Голле, верность принципам, позор, смерть, забвение. Французский Розанов, променявший религию на политику, чье "Будущее интеллигенции" - классический памфлет "о времени и о себе".

Надо сказать, что Моррасу хватило бы и более скромного объема, чтобы выполнить сверхзадачу идеолога - убедить в своей правоте обаятельно архаичной риторикой, расчетливой страстностью, апелляцией к здравому смыслу и традиционным ценностям. В конце книги автор сам называет свой "анализ" "затянувшимся". Это не мешает считать книгу образцовым ресурсом для создания репутации автора. Яростное бичевание "невыносимой глупости новых идей", ведущих к гибельной либерализации нравов, способствовало тому, что Моррас большую часть жизни проходил под грифом одиозной фигуры. Проникнутая "левыми" настроениями новейшая послевоенная история сделала Моррасу предсмертный подарок - осудила его за духовную солидарность с фашистами, обеспечив ему место в истории. А.М.Руткевич в послесловии старается характерным образом оправдать своего подопечного. Уже аннотация на четвертой странице обложки бьет на жалость: "В январе 1945 г. начался процесс над восьмидесятилетним стариком, которого обвиняли в коллаборационизме и доносительстве на деятелей Сопротивления". Пафос возвращения исторической правды обнаруживает уверенность в ее существовании. Этому можно только позавидовать. В то же время, именно благодаря пространным экскурсам А.М. Руткевича напыщенные инвективы и тревожные пророчества Морраса претерпевают необходимую фильтрацию. Скрупулезно прослеженный генезис идей и их заразительная стройность надежно защищают их от поспешной оценки.

Осужденный судом истории со временем приобретает загадочную привлекательность. Моррас излагает доводы в пользу разума и порядка, что помещает его в современный интеллектуальный мэйнстрим. Пресытившийся Фрейдом и Марксом житель мегаполиса алчет ясных и здоровых ценностей. Классическая "правая" здесь как нельзя кстати. Консерватизм, проповедь неравенства, неприятие либеральной идеи - бальзам на раны белого человека, давно лишившегося пресловутого бремени и о нем тоскующего. К тому же, в отличие от большинства идеологов, Моррас производит впечатление человека, чурающегося иллюзий и пылкой модернистской созидательности. Проделанный им анализ перемен, которые претерпело общество стараниями гуманитарной интеллигенции, углубляет уверенность в том, что мир катится в безумие и что спасти его может лишь волевое умерщвление гидры либерализма.

Слово "Интеллигенция", как и ряд других важных терминов, Моррас пишет с большой буквы, напрямую заявляя, что использует его в том значении, в каком его принято употреблять "в Санкт-Петербурге". Было бы, однако, ошибочным считать это признаком расположенности к восточнославянской элите. Это всего лишь конвергенция, поскольку для Морраса за пределами Франции лежит пустыня варварства. Раздражение вызывают конкуренты - немцы и англичане, поляки достойны жалости, а о "московитах" не приходится и говорить. Стихийный, нерефлексивный и ослепительно благородный национализм Морраса вытекает из соответствующей сословной концепции. Власть крови и безусловное право наследования обладают бесконечно большей легитимностью, нежели злокачественная аберрация в виде власти денег и условного права социального договора. Условность означает исчезновение истины, в пределе - гибель цивилизации. Моррас невольно оказывается в роли чеховского "человека с молоточком" или, точнее, политрука, поднимающего интеллигенцию на бой. С кем или с чем? Как водится, с собой.

Моррас пишет о той ловушке, в которую угодила образованная часть французского общества, провозгласившая литературу властителем дум и деяний на закате Просвещения, а после того позволившая себя обмануть и "вывести в тираж" проходимцам от романтизма. Романтизм стал той почвой, на которой взошли сорняки индивидуализма, в итоге отделившего Интеллигенцию от общества. Моррас считает свободу бегством от ответственности, от ценностей Семьи и Государства - социальных институтов, которые по определению опираются на экзистенциально заряженную Кровь, а не на безличное и лицемерное Золото. Литература XVII в., что называется, знала свое место: развлекала, слегка поучала, но, Боже упаси, не докучала, опасаясь перемены фортуны. В течение XVIII в. происходил ценностный переворот, ярко отразившийся на положении Вольтера как учителя сильных мира сего и гротескно реализовавшийся в уродливой фигуре Руссо: политическая и светская элита, как замечает Моррас, "покрывала поцелуями следы его постыдных деяний и его безумия". Романтизм, с одной стороны, довел до предела процесс опошления литератора, ставящего памятник своей жизни, какой бы грошовой она ни была. Толпа стимулировала пороки литераторов, делала их востребованными. Порок стал выгодным товаром, посягательство на устои и подрывная деятельность как таковая - едва ли не единственной стратегией успеха. С другой стороны, романтизм вновь продал писателя в рабство, но на этот раз - гораздо более опасное и безвыходное. Награда за шедевр уступила место оплате рутинного труда - далеко не такого выгодного, чтобы его можно было оправдать меркантильными соображениями. "Сделавшись промышленной Силой, Интеллигенция тем самым вступила в контакт и в конкуренцию с Силами того же порядка, которые, однако, далеко превосходят ее и по мощи, и по качеству промысла".

Таким образом, Моррас формулирует тезис, в значительной степени близкий части "постсоветской" интеллигенции, убежденной в том, что ее обманули и кинули. Только помещает он себя в противоположный лагерь: дескать, я где угодно, но только не среди вас. Обман и поражение интеллигенции констатируются им не без удовлетворения и без мучительных поисков причины: ведь это естественное следствие природы вещей, закономерная и в итоге оздоровительная расплата за самозваное утверждение на чужом троне. Поэтому сам он каяться не намерен, дабы не ронять достоинства. Другое дело - продемонстрировать лояльность, готовность подключиться к исполнению полицейских функций ради оздоровления общества. С удивительным рвением Моррас обосновывает необходимость ограничить собственные права: "Настоящее французское государство смогло бы контролировать свою прессу и правильно ее направлять. Нынешнее плебисцитарное государство всегда от нее будет больше или меньше зависеть, оно не способно по-настоящему следить за ней и, когда нужно, ее умерять". Замечательные эпитеты наподобие "настоящий", "правильный", как и апелляция к необходимости, - все это узнаваемые уловки, создающие видимость знания, призванные вызывать доверие власти и служащие оберткой для сервилизма. Присягнув Крови и заклеймив Золото, Моррас делает еще один, не менее узнаваемый ход, инкриминируя своей среде моральную слепоту, безразличие и продажность. Эти симпатичные качества неизменно привлекают внимание злокозненных иностранцев. В отличие от Франции, где правят Деньги и Мнение, более отсталые Англия и Германия с их монархическими порядками отстояли приоритет политики в решении государственных вопросов. Франция же с середины XIX в. охвачена предательством национальных интересов, и в этой вакханалии ведущую роль играет интеллигенция. Убедительная, передовая для своего времени деконструкция экономического поворота в деятельности интеллектуалов уживается у Морраса с обыденной ксенофобией, мрачной убежденностью в неминуемой смерти интеллигенции, превратившейся из элиты в пролетариат, наконец, с непреодолимой брезгливостью в отношении своих коллег по цеху. Сто лет назад газетный критик и поденщик, философ-дилетант и средний писатель, изживающий комплексы своей утонченной образованности, так и не ставшей источником "настоящего" дохода, - сто лет назад Шарль Моррас видит в будущем поражение, мрак и пустоту. Что и обосновывает с мазохистским стоицизмом. Для порядка он произносит в послесловии несколько неубедительных слов, что теоретически альтернативный сценарий возможен, что Деньги могут послужить иным целям, будучи как бы "отвоеваны" у своих владельцев. Что он имеет в виду, неясно: вряд ли революцию, которую уже успел обвинить во всех смертных грехах. Обличив интеллигенцию, Моррас констатирует ее неустранимость и отсюда - необходимость выживания. Поэтому всех, кому дороги остатки Цивилизации, он призывает сплотиться на "корабле Контрреволюции". Другими словами, сесть на "философский пароход", а оказаться на "Титанике".

Впрочем, нельзя не согласиться с одной мыслью, вытекающей из этой пораженческой книги. Она сводится к тому, что романтический проект не окончен. Не помогли ни наивные резолюции о "конце истории", ни попытки реставраторства от противного, в ряду которых умная, но нежизнеспособная идеология Морраса занимает далеко не последнее место. Современному идеологу она нужна не больше, чем химику - теория флогистона, сохраняющая не более чем историческую ценность. Это провокация из прошлого, и будет ли она опасной или смешной - зависит от читателя. Ее появление лишь подтверждает упования современности на историю как на источник саморазоблачений. И это тоже часть романтического мировоззрения.