Издание на русском языке специального, тематического номера левоинтеллектуального французского журнала "Линии" (Lignes; nouvelle serie 08, mai 2002) приурочено ко второй годовщине "сентябрьских событий". Что до интеллектуалов, то они, как известно, бывают разные. По выражению одного из участников проекта, Алена Бадью, "слово "интеллектуал" произносится тем чаще, чем менее во всем этом интеллектуализма" (с.39). Конститутивная для журнала в целом контаминация левизны и интеллектуальности явным образом задает тон не самых лучших статей номера, добавляя им неряшливости, поверхностности и/или вторичности. Так, Нанси представил на суд читающих интеллектуалов трехстраничный фрагмент, из которого можно узнать, например, что "Унифицирующая, Унитарная и Универсальная модель, к тому же Одномерная и, в конце концов, Односторонняя... и сделала возможной симметрическую и не менее нигилистическую мобилизацию Монотеистической и не менее односторонней модели" (с.87). Эти записки на манжетах, вдохновленные тяжелой французской кухней, выгодно дополняет светлая и воздушная (десертная, я бы сказал) незатейливость дискурса Ива Дюпе о Голливуде, образе и реальности: "...катастрофа обозначает переворот, в данном случае, обращение в реальность фильма-катастрофы или даже вообще всего кино (Голливуд), что составляет национальную гордость США" (с.90). Пьер-Дамиан Юг, профессор эстетики и специалист по возвышенному, обнаруживает благородные хайдеггерианские интонации (обозначим их для краткости "Х-интонации"): "Невозможно упоминать понятие возвышенного, понятие по самой своей сути античное, не выдвинув гипотезу, что наш мир, мир возможного 11 сентября, все еще не покинул того, что было дано в качестве мыслимого античностью [атомная бомба, как известно, взорвалась не где-нибудь, а в поэме Парменида. - Р.Г.]: 11 сентября - часть представления о политике как поле принятия некоего проекта устанавливаемым фигурой собранием... подстановка, подмена несуществующего народа народом фигуральным" (с.106). Жан-Луи Деотт, специалист по эпохе, эстетике и политике исчезновения, сумел включить 11 сентября в контекст своих научных интересов: ведь очевидно, что в тот день произошло исчезновение "...растворившейся человеческой массы" (с.123). Жиль де Сталь, художник и критик, очевидно, видит несколько дальше других: "Сказав, что атака 11 сентября - плод заговора, движимого расчетами, рожденными, судя по всему, в тех сферах, где вынашиваются планы относительно силовых отношений между государствами [очевидно, это самые высокие, можно сказать, заоблачные сферы. - Р.Г.], мы принимаем не "теорию заговора", а саму очевидность [курсив мой. - Р.Г.]" (с.154-155). Софи Ваниш подробно разбирает историю Революционного Террора, который, оказывается, "...не равен терроризму" (с.162), а потому говорить, собственно, не о чем. Эссе Мишеля Сюриа "Фигуры человеческого отребья" само по себе интересное и хорошее, однако тема 11 сентября здесь лишь намечена широким финальным жестом: есть целые народы, лишенные права голоса, "побежденные", однако нельзя сказать, что теракт совершен от их имени, поскольку право на придание смысла событиям и объяснение их причин узурпировали американцы.

Дельных статей, в которых обозначенное выше contaminatio не мешает качественному анализу и которые действительно можно рассматривать как реакцию философа на "события", в номере три: 1) Ален Бадью, "Философские соображения по поводу нескольких недавних событий"; 2) Жак Рансьер, "До и после 11 сентября: разрыв в символическом строе?"; 3) Ален Бросса, "Невыговариваемое".

Ален Бадью предпринимает "критическое рассмотрение господствующих наименований". Он начинает с имени "терроризм". Исходно это имя характеризовало особую форму отправления государственной власти, однако со временем "террористами" стали называть всех тех, кто "...подручными средствами ведет борьбу с тем порядком, который считает неприемлемым" (с. 27). Слово "террористический" обозначает "...уже не политическую ориентацию или возможность той или иной ситуации, а исключительно форму действия... Этот формализм протягивает руку моральному формализму Канта... Впредь "террористическое" квалифицирует действие как формальную фигуру Зла" (с.27-28). Переход от этой выраженной прилагательным формальной характеристики к существительному "терроризм" означает возникновение новой сущности из пустой формы. А поскольку "...всякая субстантивация формального прилагательного требует господствующего предиката" (с.31), постольку терроризм становится "исламским". Далее, "...когда предикат прилагается к формальной субстанции... единственное его обоснование - в придании кажущегося содержания его форме. В "исламском терроризме" предикат "исламский" не имеет других функций, кроме как придавать кажущееся содержание слову "терроризм", самому по себе всякого содержания (в данном случае, политического) лишенному" (с.35). Речь идет об искусственной историзации, которая превращает реальное событие ("нью-йоркское преступление") в неосмысляемый "...исток своего рода иллюзорной истории открывающегося периода" (с.36). Эта история мыслится в форме войны: "...имперская американская власть в том формальном представлении, которое сложилось у нее о самой себе, видит в войне привилегированную, а то и единственную форму подтверждения своего существования" (с.37). Таким образом, от конвенционального "война демократии против исламского терроризма" остается не слишком много вразумительного. На деле же имеет место разъединительный синтез двух нигилизмов: "...главные действующие лица с обеих сторон относятся... к одной и той же породе. Да, бен Ладен, или заказчик преступления, с одной стороны, и устои американского сверхмогущества, с другой, принадлежат одному и тому же миру, нигилистическому миру денег, слепой мощи, циничного соперничества, скрытого золота природных ископаемых, полного презрения к обычной людской жизни, самоуверенного высокомерия, основанного на пустоте. И религиозной и этической болтовни, навешенной на все это: Добро, Зло, Бог целиком и полностью служат всего лишь риторическим украшением этим схваткам финансовой кровожадности, этим заговорам гегемонистского могущества" (с. 41). Разъединение состоит в том, что обе стороны ищут и находят себя в форме преступления. Если для Сюриа молчание авторов теракта обусловлено тем, что у них отняли слова для самовыражения, то для Бадью оно служит лучшим доказательством нигилистического (бандитского, фашистского) характера совершенного преступления, поскольку "...насилие утверждающее, освободительное, не только всегда берется кем-то на себя, но и обретает в этом притязании свою сущность" (с.43).

Жак Рансьер утверждает, что в Америке место политики занял консенсус. "Консенсус - непосредственное приравнивание политической организации сообщества физической и моральной организации населения. Консенсус удостоверяет, что сообщество естественно объединено этическими ценностями... Свобода остается политическим достоинством до тех пор, пока продолжает быть чем-то иным, нежели способом жизни, пока она является ставкой в полемике, до тех пор, пока сообщество движимо самим конфликтом по поводу того, что она подразумевает... Есть два основных способа символизировать сообщество: один из них представляет его как сумму частей, другой определяет как деление целого. Один мыслит его как осуществление какого-то способа быть вместе, другой - как полемику по поводу общего. Я называю первый полицией, а второй - политикой. Консенсус представляет собой форму преобразования политики в полицию" (с.51-52). Этическое (а не политическое) отношение американской нации к противнику выражается формулой "бесконечная справедливость". Бесконечность здесь означает стирание традиционных разграничений закона и вендетты, юридического и политического, полицейского расследования и военных действий, означает отмену самого права как принципа границы и предела. "Так составилось абсолютное, внеюридическое право жертвы бесконечного Зла. И наследуемо это абсолютное право защитником прав жертвы" (с.55). Право отождествляется с бесправием, de jure - с de facto, ценность - со способом существования.

Бросса мыслит в том же направлении, что и Сюриа: "...все время будет остаток, отребье... всемирной демократизации, чье свойство в том, чтобы никогда не иметь доступа к способности вступать в игры признания, не иметь своего места в пространстве взаимной легитимации позиций и точек зрения... мир побежденных, плебс - это другое узаконенного народа, наделенного способностью делать историю, вписывать след, заставить услышать свой язык, сходу вписывающийся в политическое пространство. Плебс, наоборот, обречен на удел умаления, а то и исчезновения, затруднения с языком препятствуют ему сложиться в политическом плане, и это препятствие усугубляет особую жестокость плебса" (с.64-65).

Рансьер делает ставку на то, что "неучтенные", не принимаемые в расчет в полицейском режиме люди все равно способны явиться в общественном пространстве: взяв слово. Взяв слово, высказав понесенный ущерб, "неучтенные" впрыскивают живую политику туда, где полиция (предписывающая всем и каждому определенное место в упорядоченной системе экономических, социальных и политических раскладок) с ними не считается, откуда она их вычитает. Бросса, однако, полагает, что гораздо чаще возникают ситуации, когда "исключенные" не способны членораздельно изъясняться и находить аудиторию, когда они сталкиваются с абсолютным насилием, с непостижимой логикой "хозяев дискурса". В такой ситуации "плебей" находит выход в нечеловеческом отчаянном жесте, в молниеносном acting out. Именно в таком ключе Бросса анализирует 11 сентября: "Где побежденных новой истории лишают... слова, там и взывают они к насилию, которое воспринимается как абсолютное и тем самым абсолютно искупительное насилие: тут ищут не равенства, не возмещения ущерба или вознаграждения, а отмщения... Кто не понимает, что для миллионов неучтенных 11 сентября вписывается именно в такой горизонт ожидания, тот остается глух не только к тому, что тогда произошло, но и к прокатившемуся по "другим мирам" оглушительному эху этого события, его показа, вызванного им шока" (с.80).

Для Бадью "исключение" приобретает угрожающие формы тотального отчуждения: "...сегодня нет никакого мира, есть одни лишь единичные, разрозненные ситуации... Сегодня, помимо крупной и мелкой буржуазии имперских городов, которая провозглашает сама себя "цивилизацией", все, что мы имеем, - это анонимные исключения. "Исключенный" - вот имя того, кто не имеет имени, так же как "рынок" есть имя мира, каковой миром не является" (с.44-45). Исключенной оказывается и сама философия, если только она не обслуживает синтез двух нигилизмов. Отсюда насущная задача философии - собирать в мысли и приводить к единству все то, что остается за рамками пагубного нигилистического синтеза. Для этого нужно "...переступить через нигилистический мотив "конца западной метафизики". Более общим образом, нужно отказаться от кантовского наследия, от постоянного испытания пределов, от критической одержимости, от ограниченной формы суждения... необходимо порвать с вездесущим сегодня мотивом конечности... [и] рационально восстановить запас утвердительной бесконечности" (с. 46).

Итак, есть плохой американский универсализм, преодолевающий внешние границы посредством военной мощи, а внутренние правовые ограничения - при помощи этического консенсуса и полицейского свертывания пространства политики. 11 сентября стало переломным моментом в процессе устранения последних символических преград. Рансьер полагает, что, несмотря на это, всегда есть неустранимая возможность возникновения очагов свободной политической дискуссии и критики. Бросса склонен думать, что ответом на абсолютное дискурсивное насилие зачастую может быть только ничем не ограниченное физическое насилие. Бадью выставляет против дурной дискретной бесконечности "рынка" утвердительную бесконечность философской мысли. Делайте ваши ставки, господа.

• Книга на вчера