Ноам Хомский - один из ведущих брэндов издательства "Праксис". Вышедшие здесь "Прибыль на людях" и "Новый военный гуманизм" быстро восполнили лакуну в русской репутации Хомского, долгие годы бывшего культовой фигурой исключительно в узких кругах диссидентствующих лингвистов. Массированное вторжение политической публицистики Хомского на российский книжный рынок - свидетельство и одновременно следствие резкого крена влево, который совершила интеллектуальная литература за последний год. На волне более или менее свежего интереса к вышеупомянутым книгам "Праксис" сделал типичный "подарок фанам". Сборник "Классовая война" не составляет содержательной конкуренции своим программным предшественникам, да это и не входит в его задачу. Это третий по счету выпуск интервью, которые Хомский дал известному "левому" журналисту Давиду Барзамяну с декабря 1994 по январь 1996 г. Продукт явно скоропортящийся, к тому же, переполненный деталями, по определению неизвестными российскому читателю, - если последний, конечно, не политолог-американист и не журналист-международник. Впрочем, в том-то и дело, что профессионала вряд ли интересуют однообразные разоблачения капиталистической системы, которыми Хомский исправно насыщает книжный рынок. Тогда кому адресована эта книга? Скорее всего, дилетанту, который льстит себе чтением "серьезных" книг, лишенных ссылок, предисловий и комментариев. Итак, перед нами очередной образец чистого искусства, специально для тех, кому дискурс Хомского просто нравится или хотя бы не оставляет равнодушным. Ни актуальностью, ни какой-то особенной остротой эти тексты не отличаются. Они разве что добавляют штрихов к речевому портрету Хомского и к его биографии (интервью, озаглавленное "Федеральное Резервное управление" на треть состоит из воспоминаний).

Соглашаться или не соглашаться с Хомским - это вопрос выбора. Так или иначе, ругать его бессмысленно: это все равно, что выражать эмоции в адрес доменной печи или гидроэлектростанции - работать она от этого не перестанет. Агрегат такой мощности просто не может простаивать, функция покоя в нем не предусмотрена. Хомский славится тем, что его почти никто не может переспорить. Скорее всего, никто не хочет связываться. Зато считаются, а что делать? Хомский - уникальный в своем роде диссидент, чьи книги расходятся приличными тиражами, а лекции пользуются стабильным успехом, будь то профессиональная аудитория в Массачусетсе или какая-нибудь группа любопытствующих товарищей за его пределами. Коллеги, а тем более политические единомышленники называют Хомского "человек-институт". За полвека своей научной и публицистической деятельности он совершил переворот в теории языка и лингвистической философии, развил ряд важных положений психологии мышления, получил широкую известность как публицист и политик-одиночка, извлекший из своей внепартийности все преимущества независимого эксперта. Последовательный критик капиталистической системы вообще и рыночной экономики в частности, Хомский всегда говорит убедительные и по-своему бесспорные вещи. Ввиду своей бесспорности они поразительно однообразны: всякий раз это, как правило, приложение матрицы христианской морали и христианского гуманизма к реальному положению дел в христианских государствах и констатация того, что там не все слава Богу, что-то там прогнило, а видеть этого никто не хочет, потому что есть такие-то и такие-то интересы. Теория заговора, которую Хомский и его собеседник вменяют Западу в качестве ведущей, всецело руководит их умами, озабоченными необходимостью вскрыть язвы и разоблачить пороки. За многие годы Хомский добился чего угодно, но только не реальных сдвигов в тех областях, на которые он все это время обрушивается. Он давно уже превратился в шоумена, но, будучи, по-видимому, гением, то ли не замечает этого, то ли не желает замечать. Наивность и упрямство - это бронежилет для гения.

После 11 сентября, как утверждают новые консерваторы, Америка стала самой собой. Наступил новый американский порядок: рано или поздно тайное должно было вновь стать явным, как это было на корейской и вьетнамских войнах, в ходе Уотер- и Ирангейта, и т.д. Согласие, почерпнутое из идеологии слюнявой и беззубой Европы, уступило место настоящей американской Силе. Все это известно и без Хомского, но именно он успел в свое время попасть в десятку своей хлесткой книжицей "9-11". "Классовая война" собрана до известных событий, доказавших правомерность высказанных в ней суждений. Успех Хомского кроется в неизменной предсказуемой радикальности и ненавязчивой академической карикатурности: он невозмутимо культивирует образ слегка тронутого профессора-шестидесятника, еврея-диссидента, напоминающего то ли Вуди Аллена, то ли менее известного и более молодого коллегу Игоря Мельчука, славившегося до эмиграции скандальными выходками в среде московских лингвистов. Недавно я имел удовольствие видеть поддержку этого образа на страницах "Нью-Йоркера". В номере от 11 августа (вот это рифма!) был помещен длинный, нарочито простоватый текст про то, как Хомский одет, как он ведет семинар, как отвечает на вопросы студентов, как одеты его студенты, какие вопросы они задают, как двигаются, и т.д. Текст в духе Мишеля Уэльбека - об умном в экономичной упаковке, да еще и сопровожденный шаржем типа "Ученые тоже умеют улыбаться". Кажется, в качестве персонажа такого "мыльного" очерка Хомский смотрится не менее органично, чем в позе обличителя и трибуна.

Режим разговора, в котором развертывается "Классовая война", также предлагает легкую версию проблемных пристрастий Хомского. Говорящий отвлекается и превращается из машины обличений в человека, у которого спальня забита книгами и который может посмотреть на эту груду с грустной и доброй иронией. Жаль, что таких мест в книге немного. Интересно, что пристающий к Хомскому Давид Барзамян производит впечатление молодого человека, да и может ли настырный репортер быть старым? Он постоянно треплется о постороннем, например, о состоянии своего диктофона в прошлый раз, дабы произвести впечатление непосредственного, но в целом обаятельного парня. Этот парень, впрочем, помнит, как в 1930-е гг. в восточной части Нью-Йорка жившие там немцы строем ходили по улицам, вероятно, воодушевленные большими делами, творившимися на родине. Барзамян обоснованно называет собеседника своим другом и соратником; часто его реплики оказываются не менее ценными и содержательными, нежели громоздкие разоблачения Хомского. В интервью "История и память" Барзамян с исчерпывающей краткостью описывает рождение рядового идеологизированного субъекта: "...если риторика выходит из-под контроля, то всякое критическое исследование на этом заканчивается. Никакие доводы разума более не нужны. В качестве доказательства начинают ссылаться на чье-то мнение. И высшим судьей с непререкаемым авторитетом становится радио". Подобные реплики вызывают невеселую радость узнавания, при всей своей скромности они все же не настолько привязаны к контексту, как основной массив высказываний Хомского. Ироничность интервьюера не может не вызвать симпатии. К примеру, Хомский сообщает, что его сейчас привлекает парадоксальная близость языка и неорганической природы. Язык практически совершенен, тогда как "от биологической системы вы и не ожидаете никакой оптимальной организации". Барзамян осведомляется, не почерпнул ли Хомский это "из общения со студентами и коллегами". Или еще такой диалог: "А как у вас обстоят дела со здоровьем? - Прекрасно. - Это не преувеличение? - Нет".

Качество работы над русским изданием ниже допустимого предела - хотя, впрочем, кто его допускает (никак, опять репрессии)? "Праксис" больше бьет на актуальность, так что тут не до шлифовки. Заметные стилистические шероховатости и немыслимое количество опечаток грозят стать отличительными признаками издательства (или уже стали). Переводчик сделал свое дело настолько хорошо, насколько, вероятно, мог. Но даже с поправкой на устный регистр высказывания привычные для англо-американской традиции речевые обороты не должны превращаться в околесицу. Барзамян говорит Хомскому: "...утверждается, что наши отношения представляют собой "симбиоз". Нужно ли нам беспокоиться на этот счет?" Не очень ясно, что имеется в виду. Возможно, вопрос отражает желание интервьюера выяснить, не разделяет ли его собеседник высказанную точку зрения. Книга предваряется весьма небрежным вступлением интервьюера, где есть такие, например, соображения: "Еще одна возможность выбора заключена в том, чтобы воплотить его простую формулу познания мира и изменения общественной жизни: "История никогда не знала иных ответов, кроме как "Давайте сделаем это!"". Удивительное, но весьма частотное для переводов сочетание витиеватости и примитивности. Если бы из трех вышедших по-английски сборников интервью Хомского составить продуманную подборку, да еще и перевести с большей свободой и удовольствием, то и у читателя скорее бы возникли аналогичные чувства. А так - приходится довольствоваться остроумием редакции, поместившей на обложку фотографию, на которой изображен авангард дивизии Чапаева.

• Книга на вчера