Сквозь толщу лет,
как стебель сквозь курган,
я прорастаю, память сохранив.

Е.Касимов

Первая книга прозы известного в Екатеринбурге поэта (литератора - как иногда называет он себя сам) Евгения Касимова, как кажется, созревала давно. В нее входят и совсем недавно написанные, или окончательно отшлифованные, вещи - как, например, повесть "Бесконечный поезд" (1981-1983, 2003), и рассказы, знакомые внимательному читателю по прежним публикациям в журнале "Урал", в литературно-художественных сборниках местных авторов - как достопамятная "Старуха" (1978), "Больничный сад", "Серафим" и др., и, наконец, "маленькая повесть" "Фанза" (1983), описывающая легендарное прошлое автора и его соратников то ли "по ремеслу", то ли по призванию - ту незабвенную юность, которая у каждого своя, но которая единит поэтов общностью поколенной судьбы. Когда-нибудь и кто-нибудь создаст, наконец, повесть-летопись о формации поэтов (прозаиков, графиков...) художественного авангарда на Урале, что складывался наособицу - в Перми, по-своему - в Екатеринбурге в конце 1970-х - 1980-е годы, в пору предперестроечной "оттепели", и куда входили многие, чьи жизни ("творческие индивидуальности" - сказал бы отпетый литературовед) сегодня лежат перед нами как закрытые книги со вложенной на такой-то странице закладкой, как дороги, однажды выбранные, но - кто его знает, почему? - брошенные в одночасье. Да, когда-нибудь в Перми или Москве напишут об эпохе "постмодернизма" в Екатеринбурге, между тем как самым настоящим летописцем этой эпохи, по существу, и является автор разбираемой книги.

Составленная им аннотация гласит:

Эта книга состоит из трех разделов, которые каким-то образом перекликаются, аукауются друг с другом. Книга может показаться совсем маленькой, со странными пустотами и явной недостаточностью и недосказанностью, но есть надежда, что со временем будут открываться новые картины жизни, как они открываются нам при таинственном магическом путешествии по вагонам длинного поезда. "Бесконечный поезд" - это бесконечная книга. Надеюсь, она будет продолжаться.

Касимов - филолог, Касимов - писатель (за плечами не только филфак Уральского университета, но и Литературный институт Москвы), человек более чем образованный - работает и в газетах, и на радио, устраивает в городе встречи с приезжими и местными культурными именитостями - от известного, когда-то пермского, а ныне челябинского, поэта Виталия Кальпиди до екатеринбургского поэта и мецената Евгения Ройзмана. Поэтому так называемая интертекстуальность его прозы - факт, надо думать, осознаваемый им самим, возможно, даже целенаправленно культивируемый. Дорожный хронотоп в отечественной литературе традиционен, общепризнан, оброс множеством коннотаций, цитат и аллюзий: тут тебе и удалая тройка "подлеца" и "нового русского" Павла Иваныча Чичикова, и щедринские переезды из придуманного Крутогорска в гениально подмеченный Глупов, и железные дороги, вокзалы и поезда бунинского Арсеньева, и - пропустим остальные - пелевинская "Стрела", катящаяся вслед за пустотой в столь же традиционное "никуда". Оригинальностью здесь удивить трудно, но, пожалуй, за оригинальностью автор "Бесконечного..." - не тупика! - "...поезда" не бежит - он, остановившись на неведомом перегоне жизни, пытается ее то ли осмыслить, то ли обобщить, короче - подвергнуть некоторому осознанию и, как то и положено уже в мировой, а не только отечественной практике, сей процесс начинается для него в детстве, или с детства, откуда, как сказал еще один классик, мы все и вышли, - не из "Шинели" же появились наши души и наши неповторимые личности, отнюдь не сводящиеся к совокупности общественных отношений.

Три раздела книги, установленные автором, демонстрируют разные грани его (прости меня, автор, за банальности и общие места, но язык у нас - как богат, так и филологически беден) литературного дарования. Первая "повесть в рассказах", давшая название всей книжке, лирична, романтична и местами даже чересчур проникновенна. Оно и понятно: по истечении времени детство не может не быть "золотым", даже если мать автобиографического героя, которого зовут здесь Костиком, Константином, как выясняется из рассказа, родила его вопреки воле отца - он описан прицельно, эдакий болгарин-супермен с ярко-голубыми глазами "на смуглом крепком лице", волею судеб и родителей угодивший на холодный и отнюдь не гостеприимный Урал. Детство золотое, теплое и незабвенное, ибо - дадим слово автору: "в чересполосице света и холодного сумрака будут вечно сопутствовать мне - и мать, и отец, и обе любимые до печали бабушки". Время в повести идет своим естественным ходом: от рождения - к эпизодам из жизни родителей: отца Георгия и матери Серафимы, затем к первым детским впечатлениям-воспоминаниям, высвечивающим из тьмы забвения бабку Матрену и ее скорбь по растущему безбожником (стихийным атеистом) внуку ("У бабушки"), к запавшему в память событию смерти матери школьного приятеля ("Баразик"), к рассказу об игре, где состоялась, возможно, первая встреча героя со злом и безобразием недетского мира ("Шляпа"). Умиляясь прошедшему, автор-повествователь искусно имитирует детское сознание, со стороны оттеняя его сознанием отца ("Дом") или матери ("Планида"). В последних рассказах повести-цикла он создает настоящий образ-миф "потерянного рая" - это легендарное прошлое его предков-болгар, когда-то уходивших от башибузуков и давших жизнь его собственным деду Христофору, деду Ивану, бабке Александре. Бывшее и не бывшее, но воскресшее благодаря фантазии, мешаются и создают цветной узор извечно продолжающейся жизни - узор, ткать который необходимо, спасаясь от тоже извечного страха смерти.

Однажды ночью, когда весь дом спал, когда в кромешной тишине было слышно, как с размеренной неумолимостью стучат капли в ржавую жесть рукомойника, я лежал, свернувшись калачиком, слушал, как капли бьют, бьют, бьют в источенное временем и водой железо, и вдруг с непостижимой ясностью понял, что когда-то меня не будет. И сердце мое сжалось в комок, и страшно было пошевелиться, потому что позади меня открылось пространство, подернутое легкой дымкой, сквозь которую смутно угадывался сад моего детства, но впереди была пустота, вечность, и я подумал, что этого огромного мира после меня не останется, что я его заберу с собой туда, где нет ни людей, ни имен, ни предметов, ни их названий - туда, где нет ничего.

Все известно, все уже было, описано не раз: "Часов однообразный бой, Томительная ночи повесть!", "Парки - бабье лепетанье", "Железа мучительный гром" и "список кораблей", прочтенный лишь "до середины"... Но вот - у каждого по-своему и свое. "Свое" Евгения Касимова, возможно, не очень ново, однако вполне трепетно, интересно написано и вызывающе лирично.

Я чую запах взмыленных коней!
Копытный стук в истоптанную степь.
Ворочается прошлое во мне,
горячей темной силой захрустев.

(из книги Е. Касимова "Стихи". Екатеринбург, 2001)

Поэтому не столь уж важно, что рассказ "У самого синего моря" самим названием вызывает в нашей общей культурной памяти поэму Анны Ахматовой, а "Синдбад-мореход" - одноименный рассказ Юрия Буйды, в котором, однако, совсем о другом. Ведь знаменитая касимовская "Старуха", вызывающая смешанные чувства восхищения - авторским умением рассказать - и вполне житейского, наивно-реалистического "да-да, вот так все и бывает", тоже "уже была": когда-то давно, в забытых нынче и, возможно, восстанавливаемых на миг лишь второкурсниками-филологами, еще не успевшими сдать экзамен, "Народных рассказах" Николая Успенского. Зачем я выстраиваю эту вязь перекличек? Да, наверное, затем же, зачем и автор строит мосты своей личной и родовой памяти.

Стилистика второго раздела книги натуралистична, иронична и поэтична одновременно. Торжественно-риторический бытовизм "Старухи" сменяется здесь почти казаковской конкретной проникновенностью в рассказе "Больничный сад". История об ангеле, поименованном Серафимом (напомним, что мать героя первой повести - Серафима) и то ли затоптанном толпой, то ли просто так покинувшем землю, нанизывается на историю метагероя повествования поэта Сандалова, коему, как и положено в традиции, досталась трудная судьба непризнанного и расхристанного лирника. Тяжелая жизнь буфетчицы Вали ("Последние посетители") просветляется случайной встречей с двумя немолодыми влюбленными, и весь рассказ кажется написанным ради одной удачной фразы, доверенной героине напоследок: "Женщина - она как сирень! Вот только сейчас придумала! Как сирень! Да! Ее обломают, оборвут, обворуют, а она - все расцветет весной! Расцветет!" Вообще, автор весьма сочувственно и тепло относится к своим персонажам, так что, например, финал "Конфеток-бараночек" поражает нас неожиданным happy end'ом: глупышку Оленьку, решившую в зимние каникулы съездить в Москву развеяться, от вагонного разврата спасает ее же легкомысленная наивность в соединении с добротой случайных попутчиц. Недаром этот раздел книги, или это купе "бесконечного поезда", венчается "святочным рассказом" "Время белого человека", где очередной ангел (а возможно, и сам Николай угодник) посещает бомжа и исполняет его затаенную мечту о счастье - бутылке пива с похмелья. Бомжу - бомжиное.

Третий раздел - повесть "Фанза", опять состоит из серии рассказов, выполненных поэтом Сандаловым и собранных "издателем". "Святоприимный дом" под снос соединяет под своей крышей незадачливых уральских поэтов недавнего прошлого, бродяг и пьяниц без определенных занятий, и студентов местного университета. Колорит прозрачен и жизненно-аллюзивен, но для полноты впечатления явно чего-то не хватает - не то недописанного конца (незавершенность фактическая, на сей раз вопреки традиции, препятствует завершенности эстетической), не то авторской объективности - слишком близко стоит он к своему герою, - не то, выражаясь высокопарно, смысловой содержательности. Что-то будто и мерцает внутри, да не успевает увлечь и завладеть вниманием и сердцем.

Однако книга написана, издана, и книга, безусловно, состоялась. Еще одной нормальной книжкой стало больше, еще одну талантливую повесть о детстве можно читать, додумывая, вспоминая, усмехаясь и морщась - кому как повезет, кого на что хватит.