Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20030926_jl.html

Маркиз де Кюстин в юбке
Сигрид Унсет. Возвращение в будущее / Пер. с норв., вступ. ст. и примеч. Э.Л.Панкратовой. - М.: ОГИ, 2003. - 172 с. ISBN 5-9482-184-4

Ян Левченко

Дата публикации:  26 Сентября 2003

Скандинавская литература богата чтимыми в России именами. Ницшеанец, эстет и рекордный долгожитель Кнут Гамсун, с которого началась мода на хмурую северную романтику, которого издавали до революции огромными собраниями и которого любила почему-то марксистская критика1. Август Стриндберг, над чьим "Словом безумца" рыдал классик пролетарской литературы А.М.Горький. Пьесы Стриндберга и позднего Ибсена, без которых не было бы ни декадентского театра, ни Леонида Андреева, потерпевшего, впрочем, неудачу при попытке испугать престарелого графа Л.Н.Толстого. Добавить допотопных реалистов Мартина Андерсена-Нексе и Бьеристерне Бьернсона, модернистов от Тарьей Весоса до Юхана Боргена - и получится список, чуть ли не сопоставимый с испанцами, которых раз в пятьдесят больше на свете. То ли соседство тому причиной, то ли мастерство перевода, однако ясно, что скандинавская словесность, да и культура в целом - объект стабильного интереса со стороны русского читателя. Ведь добились же наши предки того, что уже в конце позапрошлого века мужик нес с базара не "Милорда глупого", а книжку типа: Пуцыкович Ф.Ф.Скандинавы. Чтение для народа. СПб., 1897!

Норвежскую писательницу Сигрид Унсет активно переводили в России в последнее предреволюционное десятилетие. Сентиментально-исторические романы, тяготевшие к легендарной трактовке национального прошлого, пользовались предсказуемым спросом на волне шумного успеха Кнута Гамсуна. Несопоставимая с ним по масштабу дарования, Унсет, тем не менее, заслуженно входит в число самых известных норвежских писателей. "Возвращение в будущее" - это очерки, описывающие бегство из оккупированной нацистами Норвегии в США через Швецию, Россию и Японию. Убежденная противница тоталитарного строя и пылкая патриотка, фру Унсет выступает в этой книге как стихийный идеолог демократии американского образца, возлагающий на Америку все надежды на светлое будущее, на освобождение ослабевшей Европы от нацистского безумия. Америка - это гарантия того, что здравый смысл еще не умер и жить на свете стоит. Отсюда и заголовок: направляясь в Америку, писательница ищет не только личного спасения, но и возлагает надежды на будущее своей страны, без сомнения, самой лучшей, самой достойной, а на момент написания - самой несчастной в мире.

Основная идея автора сводится к следующему. Норвегия - образец трудолюбия, терпения, стойкости. Поскольку норвежцы руководствуются здравым смыслом и, одни из немногих в мире, следуют заветам Создателя добывать хлеб в поте лица своего, им от века присуще стремление к миру и согласию. Они с ним рождаются и с ним живут. Автор рассказывает, с каким ужасом она слушала рассказы отца о тех незапамятных временах, когда он, еще будучи юношей, слышал краем уха о смертных казнях в Норвегии. "Мы, норвежцы, - миролюбивый народ. Так уж сложилось в ходе истории, и, конечно же, мы не намерены бахвалиться этим". Здесь есть чему поучиться русскому читателю с его традиционным для образованного человека дефицитом патриотизма. Впрочем, о русских речь пойдет ниже. Когда в страну вторгается враг, у жителей может помутиться рассудок - от гнева, от страха или от того и другого. Норвежцы никак не могли себе вообразить, что бушующая в Европе война как-то может их затронуть, что на их землю придет оккупант. "Ведь одним из основополагающих положений норвежского законодательства является тезис о том, что управлять нашим народом может только тот, кто сначала заслужил это, кто имеет моральное право". Поистине, Норвегия - родина слонов.

Все это подкупает своей безапелляционностью и какой-то несгибаемой наивностью. Это ведь не объект для спора: парни пять веков наводили страх на всю Европу, доплыли на своих здоровенных когах до Канады, навязали всем соседям свои торговые условия, а потом, слава Богу, перенесли свою энергию на внутренние ресурсы. В Норвегии, между прочим, самый длинный в Европе тоннель протяженностью 42 км - какая же, право, мощная сублимация! А вот у фру Унсет, при всей ее искушенности в написании исторических сочинений, обнаружилась некоторая историческая невменяемость. Хотя, как знать. Частота местоимения "мы", присвоение коллективного голоса обнаруживает в Унсет идеолога, то ли выполняющего заказ, что маловероятно, то ли искренне считающего себя светочем истины. Смерть сына в первые недели войны не могла не отразиться на психике пожилого человека - быть может, в этом все дело. Под таким углом зрения текст читается, по крайней мере, как человеческий документ. Какой ни есть, а он таков. Порой любопытные детали, воспроизведенные очевидцем, теряются среди тошнотворных велеречивых сентенций типа:

"Для нас, норвежцев, закон и право - это естественно присущее нам представление о наших обязанностях по отношению друг к другу, о наших правах, которые мы никому не позволим нарушить; эти правила формулируются нашими общественными деятелями, которых мы сами выбираем с тем, чтобы они следили за функционированием правового аппарата в государстве; это те люди, которых мы уважаем, потому что мы сами уполномочили их действовать от нашего имени".

Даже с поправкой на время и место написания создается впечатление, что автор пытается что-то объяснить самому себе, катает полые шарики слов и не замечает, на свое счастье, какие они пустые. Местами мемуары напоминают объяснительную записку или торжественный отчет. Например, когда речь идет о том, что английский посланник сопровождал норвежского короля во время бегства последнего из Осло, Унсет признается: "Теперь я уже могу открыто сказать, что это была миссис Флоренс Борден Гарриман, это она в роковой для Норвегии час заняла позицию, соответствующую закону и правопорядку, действующим в Норвегии, за что все честные норвежцы хранят в своих сердцах чувство благодарности по отношению к ней за ее действия 9 апреля". Концептуализм посрамлен.

Теперь о русских - это главный хит. Как явствует из предисловия Э.Панкратовой, американское издание появилось в 1942 г. На родине книга вышла только в 1949 г., в год создания Североатлантического альянса, то есть когда Норвегия уже могла не бояться Советского Союза, оказавшись под прикрытием своих сильных союзников. Обращение к политическому контексту неслучайно. Издание книги на родине писательницы в 1945 г. было заморожено в ответ на протест, заявленный советским представительством. Тогда новоиспеченных победителей решили лишний раз не провоцировать - мало ли что. К концу десятилетия сложилась уже иная расстановка сил, и увлекательные путевые очерки прославленной писательницы увидели свет весьма кстати. На этот раз русские уже не протестовали - "холодная война" вовсю набирала обороты. И хотя глава о России занимает лишь четвертую часть книги, даже сегодняшнему русскому читателю придется затратить немало моральных и психологических усилий, чтобы не счесть ее определяющей для всего повествования в целом. "Четырнадцать дней в России" - это текст, который занимает достойное место в ряду рассказов о дикой и страшной равнине, простирающейся на восток от цивилизованного мира. По злой иронии судьбы, эта бескрайняя гиблая земля непосредственно граничит с северной Норвегией и представляет неустранимую опасность для Европы и ее демократии, ее культурных и нравственных ценностей. Современники Унсет не были столь трезвы и прозорливы. Кнут Гамсун отзывался с восторгом о Кавказе и с доброжелательным удивлением - о России в книге путевых заметок "В сказочной стране" (1903), а Нурдаль Григ был так воодушевлен большевистскими успехами, что даже написал под впечатлением от них роман "Мир еще должен стать молодым" (1939). Другое дело - Якоб Кнудсен Ульфельдт, возглавлявший датское посольство в Россию в 1578 г. и описавший самое забойное, что тогда было в нашем отечестве, - Александрову слободу, опричную столицу Ивана Грозного2. С ним фру Унсет нашла бы общий язык, как, например, и с Астольфом де Кюстином, чья "Россия в 1839 году" по сей день остается непревзойденным источником национального мазохизма. Правда, иностранных дипломатов в России больше волновали состояние коммуникаций и практика делопроизводства. Женский ум, как правило, схватывает нечто более важное, так сказать - глубинно-экзистенциальное. Из текста явствует, что если Богу было угодно создать на земле ад в назидание людскому племени, то этот ад - Россия.

Мутный поток человеческой массы, движущийся по улицам Москвы, означает, что людям просто не хватает места в домах. Работают и спят они посменно. Убогий быт, лохмотья вместо одежды. Есть нечего, в витринах одни муляжи. А самое главное - дикая грязь и вонь. Текст о России оказывает сильное терапевтическое воздействие уже на первых страницах, но передышки нет, автор просто изливает отчаяние и ужас, которые накрыли его в этой жуткой стране, читатель тоже начинает метаться в поисках выхода, но его нет, кругом - зловонный мрак, нищета, насилие и смерть. Неожиданный светлый штрих: "Единственное, что примиряет меня с русскими, так это их любовь к цветам". Впрочем, тут же следует оговорка, что парков у них нет, одни пустыри и широкие пыльные бульвары, по которым движутся люди (см. выше). Цветы есть в домах, и это понятно: "Когда я была ребенком, то мне приходилось слышать от некоторых старушек, что цветы в горшках любят спертый воздух и заботливые руки. Вероятно, здесь, в Москве, это им и было обеспечено". Фру Унсет метко замечает, что быт "шикарных" гостиниц состоит из обшарпанных атрибутов ее собственного детства: большевики, неспособные к созданию своих предметов роскоши, как могли, хранили старорежимную мишуру. Мещанство как органичный спутник советского строя - тема неисчерпаемая, как атом. Характерно, что свежий взгляд это тотчас же улавливает. Развенчанию подвергается и миф о красоте и художественной одаренности русских. На гостью из Норвегии глядит немытое и тупое мурло в застиранной рубахе, чья безвкусная расцветка угадывается с большим трудом. Большевики уничтожают даже те жалкие попытки, что обнаруживали у несчастного народа стихийную тягу к прекрасному. Хотя, будучи носителем света, фру Унсет не теряет надежды. Последнее ее впечатление от России - это неописуемый Владивосток, по сравнению с которым Москва, Омск, Иркутск и Чита "кажутся чистыми и ухоженными". Затем начинается операция "спасение": японский пароход, перевалочный пункт на пути в будущее (описание Японии как страны великой культуры - японцы обожают цветы!), наконец - его достижение. Показательно, что о самой Америке не сказано ни единого слова. Одни лишь пылкие рассуждения о будущем счастье народов под звездами демократии...

Этот публицистический "трэш" вызывает, конечно, больше раздражения, чем покаяния, циркулирующие на внутреннем рынке, от Чаадаева до Зиновьева3. Однако лучше вообразить, что оптика, через которую Сигрид Унсет видит Россию, дает чистый случай остранения. Этот прием был открыт носителями модернистского сознания на материале вполне реалистических текстов4. Такая же история и здесь: текст как бы не догадывается о своей эстетической концептуальности. То есть лучше уж ее туда вчитать. Вневременной характер многих наблюдений норвежской писательницы (касающихся гигиены, экологии и самое главное - прав человека) может, конечно, ввергнуть в уныние. Однако мысль о проклятии, тяготеющим над Россией, была бы слишком лестной, если не чересчур глупой. С момента выхода книги "Возвращение в будущее" история успела ответить на многие вопросы и поставить новые. Я размышлял об этом, стоя 14 августа сего года на палубе парома, отправлявшегося из норвежского Ларвика в датский Фредериксхавн в так называемый мясной круиз. В Норвегии принято ездить за мясом в Данию и Швецию: тамошняя дороговизна - детский сад по сравнению с норвежской. Датчане даже терминалы специальные выстроили, чтобы пассажиры могли сразу с борта попадать по эскалатору в мясной супермаркет. Натуральный четвертак из Олешиной "Зависти", только вместо Бабичева какой-нибудь Фредериксен. И все почти даром. Правда, пока норвежец будет пересекать пролив Каттегат со скоростью 8 узлов, он столько потратит в такс фри и столько еще проест и пропьет в ресторане, что быстро перекроет предполагавшуюся разницу в ценах на свинину. Зато санкционированный отрыв и чувство глубокого удовлетворения, нисколько не задевающее национальную гордость. Победная эволюция демократии продолжается.


Примечания:


Вернуться1
Воронский А.К. Кнут Гамсун // Воронский А.К. Литературные записки. М., 1926. С. 73-89; Горький А.М. Кнут Гамсун // Горький А.М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941. С. 321-325; Коган П.С. Очерки по истории западноевропейских литератур. М., 1911. Т. 3. Ч. 2; Луначарский А.В. История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах // Луначарский А.В. Собр. соч. М., 1964. Т. 4. С. 326-327; Плеханов Г.В. Сын доктора Стокмана // Плеханов Г.В. Литература и эстетика. М., 1958. Т. 2. С. 575-595.


Вернуться2
Ульфельдт Я. Путешествие в Россию. Ин-т славяноведения РАН; РГАДА; Гос. ист.-худ. музей-заповедник "Александрова слобода". М.: Языки славянской культуры, 2002. - 616 с.


Вернуться3
Описание Москвы у Зиновьева до странности напоминает текст Унсет. "Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность, одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились" (А.А.Зиновьев Русская судьба, исповедь отщепенца. М.: Центрполиграф, 1999, С. 66-67).


Вернуться4
Таковы хрестоматийные наблюдения В.Шкловского над поэтикой Л.Толстого в статье "Искусство как прием" (1916). См.: Шкловский В. О теории прозы. М.: Федерация, 1925. С. 7-24.