Для начала извлечем Мервина Пика из компании Теренса Уайта и Толкиена. Нет здесь ни ироничной издевки "Короля былого и грядущего", ни напряженной динамики эпических событий "Властелина колец". С Теренсом Уайтом роднит его лишь роскошный перевод Ильина, а с Толкиеном - мрачноватые ассоциации, рождаемые именами персонажей (Сепулькгравий, Саурдуст, Горман, Свелтер и т.д.). От "родоначальников" fantasy, создателей "вторичных миров", Пика отделяет, как мне кажется, изначально иная интенция - попытка надстроить собственную биографию, сгустить краски, избыть личную травму. Титус Гроан как персонаж - очевидная авторская проекция, а можно ли сказать это о Фродо или Артуре? Этот "исходник" обнаруживается в поздней уже вещице Мервина Пика, скверно переведенном рассказе "Там же, тогда же":

"Господи, и вот с этими людишками я прожил чуть не двадцать три года! И вот в этой комнате я живу с тех пор, как родился! Это что - жизнь для молодого парня? Вечера напролет смотреть, как поднимается дым из папочкиной трубки, как шевелятся поганые старые усы? Год за годом пялится на маменькины сбитые каблуки? На темно-коричневую мебель? На осточертевшие проплешинки шоколадного ковра? Нет, я уйду, я отряхну с ног моих прах темной и вязкой человечности этой берлоги, человечности, навалившейся на меня по праву рождения. Бизнес отца, в котором мне должно заступить на его место? А не пошел бы он...!"

Так рассуждает главный герой, уходя из родного дома, казалось бы, навсегда. Однако наружный мир встречает его своими дьявольскими объятиями, и, опасаясь потерять самое себя, испуганный герой возвращается домой, где все кажется теперь милым и уютным. Именно из этой темной и вязкой человечности берлоги и рождается замок Горменгаст. Мервину Пику удается реализовать чувственный оксюморонный мир, отдаленно напоминающий атмосферу "Семейки Адамсов" с его двойственностью отношений к основным персонажам. Мир заживо гниющей неги, засасывающей Титуса душной энергией распада.

Путешествуя в поисках реальности по фантастическому миру "Горменгаста", мы берем в проводники Сергея Ильина. Сей примечательный сталкер ведет нас туда, где ютятся и царствуют, помимо главных героев, деряба и чекан, грач альбинос, кроншнепы и чибисы, пустельга и пеночка-трещотка, серая славка, рябинник, поползень, древесный конек, жулан обыкновенный, овсянка, щегол, сойка. Потом будут комнаты, освещенные "свечьми", ванны, изготовленные из "жиловатого мрамора", потом - "с высоко поднятыми плечьми", "на человечьем лице". И чем дальше мы углубляемся в этот мир, тем чаще забрасываем вперед бессмысленные здесь "гаечки" в надежде сохранить рассудок:

"По обеим ее сторонам, во всю ее длину, огромные колонны подпирают расписной потолок, на котором херувимы гоняют друг друга по просторам отслаивающегося неба. Всего их там, сплетающихся средь облаков, не менее тысячи, пухлые конечности шалунов пребывают в непрестанном движении и все-таки никогда никуда не сдвигаются по причине анатомического их неустройства".

Попадая в такой сгусток поэтической речи, любая "гайка" моментально истаивает, и только несколько последних цитируемых слов, как негромкий окрик сталкера.

И в мире этого мощного поэтического воображения переплавляются ставшие, казалось, такими реальными старосветские помещики с их скромной жизнью в уединенных владениях. Замок наполняется стаями диких котов и птиц, подчиняющихся как один здешней Пульхерии Ивановне:

"Выдернув прядь своих темно-красных волос, Графиня прижала крылья пеночки к ее тельцу, аккуратно обвязала их, на мгновение приложила пульсирующую грудку к щеке и опустила пеночку в вырез своего платья, и та, соскользнув в поместительный полуночный простор ее бюста, мирно улеглась меж огромных грудей, без сомнения решив, когда ей удалось оправиться от испытанного ужаса, что попала в гнездо гнезд, более мягкое, чем мох, неразоримое, согретое баюкающим течением крови".

Не эти ли "неспокойные порождения злого духа" грезились Гоголю в "блестящем, сверкающем сновидении"?

Ближайшим соратником Мервина Пика по взращиванию и возгонке реальности в столь частных ее проявлениях я назвал бы Набокова. Возьмем для примера роман "Пнин", ильинского же перевода, и увидим, как запредельная достоверность крупного плана встречается с фантастическим литературным тропом:

"Его язык, толстый и гладкий тюлень, привыкший так весело плюхаться и скользить между знакомых скал, проверяя очертания своего потрепанного, но по-прежнему надежно укрепленного царства, бухаться из пещеры в бухту, взбираться на тот выступ, копаться в этой выемке, отыскивать пучок сладкой морской травы в одной и той же расселине, ныне не имел ни единой вехи, существовала лишь большая темная рана, terra incognita десен, исследовать которую мешали страх и отвращение".

Сравниваем у Пика:

"Поднося ее ко рту, он заметил, что кто-то уже надкусил грушу с одного бока. Воспользовавшись миниатюрным желобчатым уступом в твердой беловато-бесцветной плоти, на котором зубы Фуксии оставили параллельные проточины, Стирпайк с жадностью впился в него, верхние зубы продрали морщинистую кожуру, зубы нижние вгрызлись в бледный крутой скат, поднявшись почти до его середины, - и сошлись в тайном и темном центре плода, в тусклой абактиальной области, где с давнего мига, в который июньский ветерок разметал лепестки грушевого цвета, день и ночь шло скрытое, непостижимое вызревание".

Зная "почерк" Ильина и его манеру превращать baby в дитятю, upper lips в надгубье, а spindly legs в журавлиные ноги (примеры из того же Pnin'а), мы можем лишь слегка посочувствовать билингвисту Набокову и возрадоваться за англоязычного Мервина Пика.

Мервин Пик в совершенстве владеет техникой поэтической трансфокации, ориентированной на совсем не киношное, но удивительно взаправдашнее приближение и укрупнение, наплыв. Не прибегая к перечислениям и повторам, он подвергает крупномасштабным метаморфозам даже самые незначительные, казалось бы, объекты. И горе тому, кто попался на этот пиковый фокус:

"Глаз Свелтера, сползающий по филенке, напоминает нечто отдельное, самостоятельное, не имеющее никакой нужды во влачащейся за ним толстой башке, да если на то пошло, и в прочих горообразных массах, волнами нисходящих к промежности и к мягким стволоподобным ногам. Он такой живой, этот быстрый, точно гадюка, глаз, он весь в прожилках, будто мраморный, в красных спиральках шарик. На что ему скопление облегающей его неповоротливой плоти, медлительные тылы, свисающие позади, пока он вращается между одутловатых, только мешающих ему комьев мяса, подобный стеклянному глобусу или куску охряного льда".

Поэтическое воображение Пика столь щедро и изобретательно, что позволяет тексту существовать в качестве своеобразного метафорического узора, герметизирует его, придавая черты рекультивированной архаики. Подобное стилистическое изобилие и плотность эпитетов высоко ценятся у гурманов, способных к микропутешествию по каждой фразе, от образа к образу, находя в этом удовольствие детектива. На аналогичное место в русскоязычной литературе мог бы претендовать Анри Волохонский.

Примеряя инкрустированную оптику Мервина Пика, замри читатель, оставаясь лицом к лицу:

"Два глаза горели на его измятой гофрированной поверхности. По контрасту с сухой песчаного цвета кожей, они казались карикатурно жидкими - смотреть в них было все равно, что подвергаться испытанию водой: любая невинность в них утопала. Глаза выплескивались за сухие ободы двух зараженных колодцев. Ресницы отсутствовали".