Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20031002_ts.html

Из чего растет свобода?
Нина Воронель. Без прикрас: Воспоминания. - М.: Захаров, 2003. - 432 с. - (Серия "Биографии и мемуары"). ISBN 5-8159-0313-2

Татьяна Сотникова

Дата публикации:  2 Октября 2003

Сегодняшняя рецензия на эту книгу может показаться странной, потому что книга-то издана уже больше полугода назад. Вместе с тем, рецензировать эту книгу сейчас совершенно естественно: все сроки вышли, и раз уж рецензии не появились, то можно не сомневаться - это не случайность.

Может быть, эта книга практически не рецензировалась только по одной причине - потому что критики ожидали: когда же разразится скандал, в котором они с удовольствием примут участие? И ожидать этого было вполне естественно. Во всяком случае, после того как глава "Юлик и Андрей" была опубликована в "Вопросах литературы" (2002, #5), газета "НГ-Ex libris" (6 февраля 2003 г.) выделила под скандал целую полосу со звучным названием "Трибуна". Сказано на этой трибуне было немало: и про "пахучие извержения причудливой фантазии автора", и про "мелочность эпизодов, мелкость восприятия, грязный тон", и про то, что книга являет собою "тот вид апокрифа, который требует критического анализа". Кстати, критического анализа можно было ожидать в той же мере, в какой и скандала.

Однако по выходе полного текста воспоминаний Нины Воронель не произошло ни того, ни другого. И этот заговор молчания вокруг книги, в аннотации к которой сказано, что автор рассказывает "о своих встречах и отношениях с Корнеем Чуковским и Лилей Брик, Борисом Пастернаком и Тарковскими, Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, Марьей Розановой и Ларисой Богораз, Давидом Самойловым и Аллой Зиминой, Михаилом Гробманом и Ильей Кабаковым", - вызывает некоторое недоумение. Ведь интеллигентные люди среднего и старшего нешкольного возраста постоянно сетуют, что будто бы в сознании их внуков брежневская эпоха находится где-то рядом со временами то ли Бориса Годунова, то ли Александра Третьего - было, дескать, что-то такое, а нам-то какое до этого дело?

И почему бы, в таком случае, не обратить внимание этих самых нелюбопытных внуков на книгу, в которой вспоминаются люди, мягко говоря, достойные воспоминания?

Может быть, например, внукам было бы нелишним понять о Чуковском то, о чем он говорил мемуаристке: "Когда другие меняли взгляды, я менял жанры"? А то живут себе детки и думают, что ради возможности ездить за границу и посещать продвинутые клубы им при необходимости надо вот именно менять взгляды - а как же еще выжить в суровой действительности?

Но, конечно, о книге Воронель не пишут вовсе не из неуважения к личности Чуковского.

Не пишут о ней потому, что автор замахнулась на святое - на личности диссидентов, и это было понятно уже из главы "Юлик и Андрей", в которой рассказывалось о процессе Синявского-Даниэля. Личности, увиденные глазами Нины Воронель, что и говорить, производят впечатление... неоднозначное.

Рассказанные ею истории таковы, что опровергнуть их невозможно просто потому, что свидетелями их были только их участники - такие же, как она сама. А поэтому спор о правдивости происходившего сводится к перепалке: "Так было! - Нет, так не было!". Но прочитать эти истории, раз уж они написаны, все-таки придется.

Придется прочитать о том, как молодые борцы с режимом, расшалившись, из духового ружья стреляли из окна по арбузам, и им казалось ужасно забавным недоумение продавца и покупателей.

О том, как во время процесса Синявского-Даниэля их жены не только вели разоблачительные записи в зале суда, но и, словно обычные обывательницы, радовались покупке дефицитных и дорогих колготок.

О том, как Марья Розанова расплачивалась с ювелиром Петровым, который делал дамские украшения по ее проектам:

"По ее расчету ему полагалось тридцать рублей, а по его расчету - чуть больше. Когда он попытался отстаивать свое право на дополнительную пятерку, в Марье взыграло ретивое, и она объявила с заметным наслаждением: "Ах, вы со мной спорить вздумали, Петров? За это вы сейчас у меня попляшете!" И нисколько не смущаясь моим присутствием, а может быть, именно им подогретая, она проворно вскочила на стул и начала дразнить Петрова крепко зажатыми в щепоти тремя красными десятками. Ловко вздергивая руку вверх в тот момент, когда бедняга художник почти дотягивался до нее, Марья подзадоривала его криками: "А ну, выше! Еще выше! И еще разок! И еще!" Петров - человек маленького роста и кроткого нрава, убежденный Марьей в том, что без нее он умрет с голоду, весь взмок, собачкой прыгая вокруг стула, и получил свои деньги, только когда эта игра ей наскучила".

Кстати, приблизительно такое же впечатление производит и история, рассказанная Ниной Воронель уже о себе самой - о том, как, оказавшись ночью в доме Синявских под Парижем, пока хозяин спал, она из любопытства рылась в рукописях на его столе. Так что нельзя сказать, чтобы рассказчица сильно щадила саму себя в своих воспоминаниях...

Объяснение такой своей воспоминательной беспощадности она дает исчерпывающее:

"Я не хочу, чтобы кто-нибудь заподозрил меня в неприязни к "русской революции", - я очень не любила ту форму власти Советов, под тяжелой рукой которой мне пришлось провести лучшую часть моей жизни. И, естественно, склонна была уважать всех тех, кто ей противостоял. Но все это - издали, вчуже, без учета человеческой природы. Беда моя в том, что я подошла к людям, способным противостоять системе, слишком близко, практически вплотную. И то, что я увидела, мне совсем не понравилось. Неожиданно для меня самой оказалось, что я терпеть не могу бесовщину, а без бесовщины никакое революционное движение практически невозможно. Ведь это только в кино легко идти на штурм неприступных крепостей, а в жизни революционный экстаз выглядит совсем иначе. Недаром нордические чудо-воины перед боем наедались мухоморов, пытаясь легким помутнением сознания подавить естественный инстинкт самосохранения. Подобно им, борцы с бесчеловечным режимом тоже должны были взвинтить себя до некоторого бесчеловечного градуса, прежде чем выйти на бой против этого режима. И поддерживать в себе такой градус долгое время, чтобы, не дай Бог, не дрогнуть, не уйти в кусты".

Для чего Нина Воронель написала эти мемуары? Почему-то трудно поверить, что из мелочности характера, или из желания кому-то за что-то отомстить, или от стремления принизить чью-то роль в достойнейшем деле борьбы за права человека. Это действительно была борьба, и ее участникам действительно приходилось несладко - из книги Воронель это гораздо более очевидно, чем из пафосных восклицаний тех, кто возмущается ее покушением на светлые образы борцов.

Кстати, ни о Сахарове, ни о Солженицыне в книге нет ни одной грязноватой бытовой истории - только чистое, без патетики, благоговейное уважение. Интересно, почему бы? Впрочем, по прочтении книги понятно, почему, но для этого ее нужно ведь прочитать...

Да ее не только нужно, но и просто интересно прочитать. Потому что время это ушло, и люди, к большому горю, уходят, и вместе с ними уходит ощущение живости, близости всего, что с ними происходило - то самое ощущение, которое не позволяет считать их современниками Бориса Годунова. И поэтому всякое живое свидетельство о событиях их жизни драгоценно, даже если оно не слишком нравится самим участникам этих событий.

К тому же Нина Воронель сумела написать о многих явлениях с юмором, который представляется тем более уместным, что ныне эти явления стремительно покрываются бронзовым налетом чрезмерной серьезности.

Вот, к примеру, ее впечатления о посещении мастерской художника Ильи Кабакова:

"- А вон та картина, - гордо указал Кабаков на голубой квадрат над диваном, - выставлена сейчас в Париже.
- Это, что ли, копия? - наивно спросила я, разоблачая свое полное непонимание самых основ грядущего концептуализма.
- Нет, это оригинал, - возразил Кабаков.
- А что же выставлено в Париже? Неужто копия?
- Ну что ты заладила - копия, копия! Там тоже оригинал! - рассердился он. - Я послал туда образцы цвета и шрифта, а также размеры и текст, и они все воспроизвели на месте.

Таким образом, при мне, возможно впервые, был сформулирован основной принцип возникавшего на моих глазах концептуализма - воспроизводимость. Я, разумеется, тогда этого не поняла, но теперь вычислила и горжусь своей причастностью".

Можно понять тех, у кого мемуары Нины Воронель вызвали возмущение. Но гораздо естественнее понять тех, кто даст их почитать своим детям и внукам. По крайней мере, детки не будут потом говорить: "Правильно закрыли телевизионный канал NNN. Подумаешь, борцы за свободу! А вы знаете, какие у них были зарплаты?" Может быть, они научатся понимать, что свобода есть ценность абсолютная, не зависящая от внешних обстоятельств. И что те, кто ее отстаивают, достойны абсолютного же уважения - независимо от особенностей их далеко не киношных характеров.