1.

Илья Масодов очень любил детей. Бывало, зайдет в класс и сразу к доске вызывает. Напишет уравнение, даст мелу и смотрит ласково, как ученица задачку решает. Не получается у девочки решить пример - двойку не ставит, после уроков занимается. Дополнительно.

Или:

В школе знал его любой
За глаза "Масодыч" звали
Старшеклассницы гурьбой,
Чуть завидят, обступали.

Действительно, об Илье Масодове ровным счетом ничего не известно. "Родился в 1966 году в Ленинграде, работал Москве преподавателем математики. Сейчас живет в Германии" - так представлял в 2001 году Митин Журнал его первый роман "Мрак твоих глаз". Существующая версия авторства самого Дмитрия Волчека не выдерживает даже поверхностного стилистического сравнения. Попытке толковать псевдоним при помощи МАмлеева, СОрокина и Других с тем же успехом противопоставляю вариант МАзохиста и СОДОмита или МАркиза де СОДа, на выбор. Так или иначе, таинственность - это еще и мера безопасности. Защита от какого-нибудь Союза матерей своих детей, идущих следом за Минздравпечатью, которая предупреждает. "Родился девочкой, терпи" - предупреждает писатель вышеупомянутых читателей.

Цитаты из "Weekend-а", "ExLibris-a", "Еженедельного Журнала", коими снабжена обложка новой книги Масодова "Небесная соль", в один голос определяют генезис писателя от Платонова и Сорокина. Одна из причин - мнения адресованы романному творчеству Масодова, а не нынешнему сборнику рассказов, и потому не генезис а, скорее, исход. Работая в малых формах, Масодов не тревожит прах советских вождей и обходится без присущей всем его "Чертям" и "Ключам..." сатанинской метафизики коммунизма. Он решает "малоформатные" задачи, где и достигает порой совершенного результата. Здесь он - камерный писатель и воспринимается вопреки утопической или постмодернистской проекции. Лишь изредка в тексте проскакивают упоминания о некоем невидимом "хозяине", как минимум шестьсот шестьдесят шестом по счету в русской литературе. Но это, к счастью, мало что объясняет в его рассказах.

Платонов высекает искру там, где пересекаются язык и идеология. Его футуристический проект обусловлен глобальной историей. Телесным испытаниям подвергается не один ребенок, а все, как один. И все они, плоть от плоти отцов своих и матерей, и так же, как отцемать, беззаветно служат новой жизни, делу революции, новому языку. Тексты Сорокина не менее жестко обусловлены - конкретной историей и конкретной литературой, где производство литературных производных - еще какая идеология. Сорокинские "дети" предельно объектны. Язык предельно выхолощен. В рассказах Масодова нет столь отчетливого идеологического мотива, ибо в каждом из них он, пускаясь во все тяжкие, остается один на один со своими малолетними сокамерниками. В этой тесноте обижают, но как-то не обижается, умирают, но не умирается. От этой сырости рождается новая чувственность и новая сложность.

2.

Дочитывать книжку мне случилось в трамвае. Напротив сидела худенькая и бледная девочка лет десяти и, глядя в окно, время от времени украдкой поглядывала в мою сторону. Еще бы, взрослый дядя читает какую-то детскую книжицу. Ни названия, ни картинки на обложке разглядеть ей не удавалось. Дабы не испытывать далее ее скромное любопытство, я медленно развернул книгу, чтобы девочка смогла увидеть то, что изображено на обложке... Когда я "поднял глаза", сиденье напротив было пустым. Ну, да, виноват, испугал ребенка, пересолил, одним словом. Так вот, о глазах, посыпанных солью.

Первый же (одноименный книге) рассказ, - лирическая зарисовка, где мальчик Петя воскресным днем приходит домой к учительнице Лидии Михайловне для занятий по фортепиано. Семь-восемь подготовительных страниц, так сказать, атмосфера, и резкий финал, в котором Лидия Михайловна ... прижимает к себе Петину голову, посыпает ему глаза поваренной солью и, собственно говоря, заглатывает "с чмокающим звуком" правый глаз, "просто потому, что он был к ней ближе". Затем проглатывает и левый.

Так вот, "небесная соль" - это не "голубое сало", как может показаться на первый взгляд. Рукой Сорокина пишет как бы сама советская литература, восполняя идеологические лакуны своего времени - репрессированную сексуальность и садо-мазохизм. Его рассказы про школу напоминают скорее киносценарии к "АнтиЕралашу". И не персонажи, а сами тексты претендуют на реальность, прописанную при этом жестко, в сухом изложении фактов и диалогов. Никаких "красивостей", зато и никаких проколов. Или почти никаких. Масодов же достигает эффекта за счет вдохновенного и зачастую умелого совмещения разных, хотя и более традиционных техник. И Петя, и Лидия Михайловна из "Небесной соли" видят разное. Романтический и чувственный мальчик замечает, как

"Небо входило в окна сквозь стекло, как вода, проникающая в тонущий корабль, похоже было, что весь дом вот-вот накренится, птицы будут залетать в комнаты, пианино станет играть без рук, нежно катя шлифованные клавиши, откроются новые выходы в стенах, и за ними будут зеленеть юные рощи, просвечивая белизной берез, и жить тогда надо будет совсем не так, совсем по-иному, как жить Петю никто не учил".

Мальчик здесь чуть ли не плачет, а Масодов чуть ли не улыбается. "Титаник", хичкоковы "Птицы", "Неоконченная пьеса для механического пианино", "Куб" на фоне Куинджи и Левитана. "Ему и больно, и смешно" раздваивается на малыша-Масодова и пальчика-Петю. Хладнокровная Лидия Михайловна заглядывает в Петины глаза и видит в них "две свои крошечные тени". Видит и, может быть, существует. Всего лишь "может быть", потому что умывает руки под горячей струей петиной горловой крови, а чудится - багряной "Лидией", одноименным портвейном.

Финал цитируемого фрагмента обнаруживает вакуум идеологической власти автора. Это не Алексей Толстой, завесивший бумагой волшебную дверцу в доме папы Карло, скрывая до поры до времени коммунистическое "далеко". Что там, за этой завесой, не знает ни Петя, ни сам Масодов. В лучшем рассказе "Там" нет даже намека на детские страшилки, нет трэша, нет усмешки, нет и идеологической занавеси. И этот дистиллят первоклассной прозы, наконец-то, обнаруживает один из личных мотивов автора, его неизбывное эгоистическое желание "поделиться" с малыми мира сего главным страхом зрелого человека. Отследить его превращение в жажду смерти. Убедиться в возможности символического обмена детских страхов на взрослые. Уже один этот мотив, достойный настоящего художника, многое объясняет в масодовских рассказах. Но тогда остальное - более или менее удачные декорации.

В конструкции печальной истории про Петю и Лидию Михайловну неожиданные и кровавые события, спрессованные в финал, можно воспринимать на уровне ритмического сбоя, поэтического акцента прозы. Как у Тютчева в "Последней любви":

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Объяснить это "авторской глухотой" невозможно. Казалось бы, напиши Федор Иванович через запятую "нежней мы любим, суеверней". Так нет же, эмоции заявляют себя формальным приемом. Вот и Масодов, мог вручить Лидии Михайловне пару яиц всмятку и пусть солит и "всасывает", солит и "всасывает". Ведь мальчик Петя и так смертельно напуган в чужой квартире всеми этими производными детских страшилок и т.п. Так зачем же шеи ломать?

И все-таки, автор чувствует, что "пересолил" и пытается компенсировать убийственные сцены иронической шуткой. Под струей горячей петиной крови учительница умывает руки, но "не от излишней жестокости, а просто потому, что в доме уже пять дней как перекрыли горячую воду". Здесь можно вспомнить последнюю новеллу "Аморальных историй" Валериана Боровчика. Однако в фильме не показываются сцены конкретной резни, и режиссерская ирония растворена по крупицам достаточно равномерно. Жутковатые события рассказа "Золотой таракан" заканчиваются у Масодова таким образом:

"Раз дернувшись, тело Сашки упало в бедро распростершейся на боку сестры, заливая белую спальную рубашку девушки густой кровавой жижей из прорвавшейся головы. Получилась как бы рыба под соусом".

Тот же прием встречаем в "Крематории":

"...я так сильно дал ей ногой в живот, она даже вскрикнуть не смогла, руками схватилась и присела, опустилась с корточек коленками голыми на асфальт, тут я ей петлю и накинул, а пока душил, заволок ее в кусты, там она и описалась, прежде чем умереть, словно боялась, что на том свете нет туалета, или что очередь большая".

Получается, как в классическом примере с "безмясым быком" - мясо все равно наличествует. Катарсического эффекта тоже не видать. Скорее, наоборот. Черный юмор выходит более убедительным, более искусным, чем окровавленное мясо описаний. Мясо оказывается рыбой-заготовкой, на языке сценаристов. Катарсис превращается в свою противоположность. Ирония - в трагедию, а сцены умерщвления - в затянувшуюся шутку.

И, главное, умеет ведь Масодов так, чтоб и хорошо, и бескровно:

"Случается часто - идешь по улице, и видишь: сидит на скамейке мальчик, ест булку и на дерево смотрит. Никто и внимания не обратит, а я знаю: это он дерево нашел. Нашел, а взять не может, потому что нечем, да и не надо оно ему, не для себя ведь искал, в этом-то все и дело...".

Кира Муратова, являясь и величайшим режиссером, и мизантропом в одном лице, вынуждена была в "Трех историях" склонить малолетку к отравлению старичка, поскольку сценарий не сама писала. Однако, в собственного производства "Чеховских мотивах", обошлась-таки без убийства. И вышло в тыщу раз значительней. Кажется, есть у Ильи Масодова все возможности писать так, чтобы не было причин ассоциировать его героев с существующими в великом множестве под лозунгом "все дети делают это" Егоркой-трупоедом и Алешей Мертвосековым.