"Язвы Петербурга" Михневича - трехстворчатый шкаф посреди книг. В таком формате выходят лишь однотомные сочинения классиков, выбитые мелкотравчатым шрифтом, да мемуары политиков, содержащие среди благопристойного хлама одну-две правдоподобные сплетни. И то, последние не здесь, а там, где ротозеи уже приучены платить за хорошую бумагу для плохих новостей.

Этот фундаментальный печатный пузырь выдут к трехсотлетию Санкт-Петербурга и может, в масштабах издательства, достойно соперничать с иными праздничными мероприятиями. Фрондерский статус топоровского "Лимбуса" поддерживает лишь зрелище обложки, прикрывающей убожество позапрошлого века современным фотоизображением полуразрушенного фасада - призыв к сравнению времен, в наихудшей части того, что мы о них знаем. Затем, не прерывая ощущения предвкушаемой длительности чтения, предисловие Иконникова-Галицкого - само достойное отдельного текста. Почти - микромонография. Оно же - единственное житейское объяснение факта сегодняшнего переиздания этой книги.

Сам антикварный и стершийся в пыль Михневич, в специальном разделе своего произведения, оценивает себя так: "Как врач, исследованием патологических отступлений в организме, определяет его относительную крепость и жизненность, так и в нашем труде - диагнозом отрицательных явлений общественной нравственности столицы мы отыщем уровень, до которого она возвышается в положительном отношении". На вкус, словно чайка, плохо приготовленная в Художественном театре. Иконников-Галицкий поверяет ветхий текст днем нынешним и находит в нем много для себя поучительного.

В преддверии беспредельных ширей краеведения и социологии, автор предисловия пишет о Михневиче: "И вот этот упитанный (когда только успел?), светловолосый, голубоглазый, в золотых очках - вдруг вызывает на дуэль наизлобнейшего из петербургских журналистов - самого Буренина...". Загадка полноты дуэлянта соотносима с прелестью суждения о ней. О получении Михневичем работы в "Новостях" Иконников-Галицкий сообщает: "Это был момент окончательной стабилизации". Приятно сознавать, но странно слышать. Об антисемитизме своего героя повествует долго и самым примирительным образом, на фоне подробного описания всеобщей юдофобии, господствовавшей тогда в писательском классе. В процессе говорения, как видно, сам себе надоедает и дает отмашку следующего содержания: "А в прочем - леший с ним, с антисемитизмом". На том и попрощаемся с Галицким. И обратимся непосредственно к самому сочинению.

На титульном листе уже написано все об этой книге. Автор называет ее "опытом историко-статистического исследования нравственности столичного населения". То есть, в сущности, минуя занятные нравы, читателю следует сразу взглянуть на их окончательную оценку. "Бывали хуже времена, но не было подлей", - немедленно "пишет" Михневич. Если это о неравенстве, то употребляет выражение: "Город пышный, город бедный". Если о пьянстве, то вместо просторечных попоек возникают некие уклончивые "жертвы Вакху". И хотя позыв померяться язвами, продиктованный в предисловии, вменен читателю, но большинство из этих временных бедствий давно уже стали достопримечательностями, как были в 70-80-х годах 20-го века городскими памятниками по нескольку раз на дню (то на паперти, то в кафетерии) встречаемый в центре города нищий Колесо или перворэкетиры Феоктистов и Ларионов.

Но все же пишет Михневич совершенно необыкновенно. На уровне словосочетаний у него может встретиться какое-нибудь "ограбление собственности". В полном предложении случается хороший рассказ: "Митрофан и Сергей покупают на последние гроши красивые кинжалы". И, наконец, вот целая история, не без стильной игривости переписанная из криминальной хроники:

"...муж, человек сравнительно достойный, при учитывании жены в домашних издержках, заподозривает ее в растрате четырех копеек. Из-за чего начинается между ними ссора, кончающаяся тем, что муж "в сердцах" схватывает бутыль водки и изо всей силы разбивает ее об голову жены... Несчастная падает замертво, обливаясь кровью..."

Как видно, у попа в запасе все еще была собака. Вообще, давнишние сплетни остаются столь же "свежи", как нынешние. Кровь не высохла, и запах укоризны от рассказчика все тот же. Но критиковать подобные тексты за качество - это значит признать или принять их за современные, и надо сказать, они столь плохи, что могли бы быть таковыми.

Михневич - персонаж "малой истории", видный фельетонист, посредственный либерал, умеренный антисемит, большую часть газетной жизни проработавший под началом столь же невыразительного либерала, но оборотистого редактора по фамилии Нотович. Тяготился ли он этим обыденным фактом? Скорее всего - нет. Так как был человеком самодостаточным и писателем в своих трудах непрерывным. Он сочинял исторические романы, социологические очерки, политические памфлеты и даже, по прошествии лет, оказался автором превосходного, почти классического путеводителя по Санкт-Петербургу.

А нынешнее литературное время неумолимо показывает, что классические воплощения возможны в любом жанре. Этот же хронометр застыл на отметке "малой истории", которая, параллельно с пресловутой "народной дипломатией", ищет стилистического воплощения, нуждается в образцах письма - эдаких эталонах невысокой прозы. И вот к ней навстречу плывет мираж утраченного среднестатистического говорения, существование которого было прервано, без продолжения, революционным журнализмом и новой, уже пролетарской посредственностью. Есть тексты - свидетели этой постродовой травмы языка, есть тексты - ее предшественники. С течением времени плохие книги, что либеральные, что консервативные, обретают единое ретрокачество для настроенного на игру модернового читателя. И это свойство может быть утрачено лишь с полной сменой лексикона, что, кажется, в ближайшее время не случится.

Следовательно, перед нами не отдельная книга, но часть все еще не осознающего себя, издательского, не принадлежащего никому и доступного всем проекта о воскрешении заслуженно мертвых текстов. В период начала великих дел перестройки и господства "Книжной палаты" он проявлял себя непомерными тиражами факсимиле. Но, во-первых, это были примечательные книги, а во-вторых, ничто подлинное не происходит без осознания. Для издателя - возможное удовольствие диктовать обществу моду на повседневное, ретроспективное, не экстраординарное чтение. Ибо главные книги времени, предположительно, порождает автор. А остальное - сотворчество редакций и типографий.

Сделать свое имя соразмерным авторскому лишь при помощи незначительного культурного дизайна для хорошо забытого переплета - победа над рынком. Издавать никому не нужные книги - значит, провоцировать нужду в них. Тысячи одних только исторических и краеведческих трудов могут быть переизданы за ненадобностью. А когда с ними будет покончено, в ход пойдут инструкции к пишущим машинкам, которые, как всегда казалось мне, запредельно хороши и нужны будущим герменевтам. Итак, лечение исторической травмы языка совпадает с господствующим дискурсом на чтение и писание тотальных пародий, которые в свою очередь исчерпывают ресурсы подвергаемого осмеянию.

Мы нуждаемся в обновлении книжного парка любой ценой. В ход идут подержанные ретромарки. И пускай Аверченко, Дымов, Бухов и Тэффи уже надсмеялись и над Михневичем, и над Бурениным, свернув их бараньим рогом в "сатириконовскую" трубочку. Наш смех будет поважнее. Ибо он истерический: мы засмеемся, только завидя буквы.

• Книга на вчера: Илья Масодов. Небесная соль