Интуиция подсказывает, что право критиковать переводчика есть лишь у другого переводчика. Знание оригинального текста и презумпция его адекватного понимания заставляет конкурента сопоставлять варианты. Был бы перевод, а ляпы найдутся. Однако порой не нужно знания оригинала, чтобы констатировать общую недоброкачественность переводного издания. Такова книга классика "левой" философии и политической теории Корнелиуса Касториадиса, изданная в пугающей с недавних пор манере издательства "Гнозис". Рыхлый синтаксис халтурно отредактированного перевода и опечатки через две страницы - удовольствие ниже среднего. Впрочем, автор "Воображаемого установления сообщества" в свое время предусмотрительно обошелся без таблиц, а то их бы выкинули из русского издания так же нелепо и беспардонно, как это случилось в русском переводе "Падения публичного человека" Ричарда Сеннетта (М.: Логос, 2003). Несомненно, что знакомство с трудами Касторриадиса - событие для заинтересованного русского читателя. Несомненно также, что заинтересованность читателя должна быть пропорциональна его лояльности. Иначе нечего и думать продраться сквозь такие, например, пассажи:

"Эти схемы можно было бы разрушить, если это вообще возможно, только точным и детализированным уточнением - с рассмотрением каждого отдельного случая - границ этой мысли и внутренних непреложностей, которые самим своим существованием приводят к затемнению всего, что представляется мне существенным" (С. 8).

Цинизм производителя понятен. Небрежная фабрикация товара, обусловленная прогнозируемым спросом со стороны целевой группы, вполне согласуется с описываемым в книге процессом обессмысливания символического. Книгу все равно прочтут: к вывернутому слогу можно и попривыкнуть, тем более что сам Касториадис больше заботился о содержании, чем о стилистических тонкостях. Все знают, что бывает с музами, когда дело доходит до пушек. А этот византийский мудрец с сердцем французского коммунара оказался в XX веке одной из наиболее серьезных огневых точек "левого" фронта. Мало кто еще был столь же последователен в критике догматического прочтения Маркса, мало кто еще был более озабочен проблемой реального автономного действия, проблемой ответственности в контексте тотальной девальвации и виртуализации социальных отношений. Наконец, мало кому удалось реализовать проект, подобный "Перекресткам лабиринта" - изданной в течение 20 лет шеститомной критической эпопее, охватывающей политэкономию, психоанализ, теорию языка, историю и методологию философии, науки и техники. Мощь и простота неотделимы друг от друга в ренессансной голове Касториадиса, поэтому, в отличие от столь же универсального, но измученного барочными соблазнами Фуко, он практически не менял программу. Эта программа сложилась на основе ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, как результат последовательного разочарования в идеалах, учителях и товарищах. Ради нее Касториадис уходил от греческих коммунистов и раскалывал французских троцкистов, организовывал группу "Социализм и варварство" и распускал ее, чтобы избежать малейшей стагнации. Для критики общества достаточно того, что оно существует: Касториадис предпочитал мнимому согласию радикальную критическую утопию, видящую в революции не цель, но средство деисторизации социального действия. С 15 лет и до самой смерти он олицетворял самое сопротивление, без устали сомневаясь во всем, но преодолевая только сомнение в себе. Неоднократно он сам рассказывал об этом в книгах и интервью (например, "Мир, который придет" 1994 г.)

"Воображаемое установление общества" - это исчерпывающий манифест социальной критики, отвергающий любые иллюзии и любую идеологию, работающую с подсознанием масс. Позицию Касториадиса можно определить как негативный гуманизм, то есть как отстаивание способности субъекта на сознательную активность и его права на свободу. "Очевидно, что человеческое сознание как трансформирующая и творческая движущая сила истории представляет собой главным образом практическое сознание, действующий разум - гораздо более активный, чем теоретическое мышление, в отношении которого практика могла бы стать приложением, завершением конкретного рассуждения, и ее роль свелась бы к материализации результата" (с. 28; курсив автора). Пресловутое отставание в развитии надстройки и ее обусловленность базисом, как и сама тяжба относительно идеи и действия, представляются надуманными. Идея всегда будет ложной - по крайней мере, в силу своей историчности. Праксис же, создаваемый поступками конкретных людей и конкретными изменениями, сообразуется не с идеей истории, но с конкретной целью. Она телеологична и ситуативна. Реальность праксиса находится вне законов детерминизма, которым следует догматический марксизм и его последующие уродливые порождения от ленинизма до маоизма. Праксис должно отличать от практики, то есть от вульгарной, чисто технической инструментализации чьих-то идей. Но именно эту подмену и осуществил, в конечном счете, марксизм, заинтересованный в идентификации, а не в изменении мира. Касториадис жестко иронизирует над тем, что "марксист знает, в каком направлении должна двигаться история" (с. 39). "Единство истории" - фантазм классической диалектики, проклятие, от которого марксизму так и не удалось избавиться. Игнорирование множественности точек зрения и притязание на абсолют нейтрализовало потенциал, который у марксизма, несомненно, был. Миф об абсолюте оказался сильнее здравого смысла, объявленного скептицизмом и релятивизмом. Гибельные последствия этой инверсии известны всем.

Предварительный вывод, к которому приходит Касториадис в первой части работы ("Марксизм и революционная теория" написана до майских событий 1968 г.), сводится к тому, что притязание на истину не является предпосылкой революции, напротив, оно ведет к резкому сокращению пространства свободы и реставраторству под видом реакции на спровоцированную анархию. Оправдываясь "исторической необходимостью", идеолог марксизма совершает передел власти в свою пользу, что не только не тождественно революции, но прямо ей противоположно. Человек вновь оказывается отброшенным на обочину "большой истории", вновь отчуждается и редуцируется под видом реабилитации. Причиной тому - иллюзия завершенности и предопределенности социальных отношений. Касториадис объявляет материализм продуктом "воображаемого", которое в новых условиях "проблематичности и фрагментарности" (С. 75) теоретического ландшафта уже не есть продукт платоновской онтологии. Цель критики - любыми средствами схватить и разоблачить верткое, неуловимое "воображаемое", которое довлеет себе и предшествует формированию суждений, их соподчинению и превращению в инструменты власти. Терминология Касториадиса любопытным образом соотносится с интерпретационным полем Ж.Лакана. В отличие от воображаемого индивида, обусловленного структурой бессознательного, воображаемое общества не обусловлено ничем. Оно проектирует и аккумулирует якобы совокупные и якобы согласные намерения, ведущие происхождение от господствующих в обществе предрассудков. Воображаемое, участвующее в создании институтов наравне с символическим, всегда прикидывается еще и "функциональным". То, что ограничивает активность индивида и подрывает осознанность его действий, непременно апроприирует голоса обычая, разума и пользы. При этом умело соблюдается баланс между неумолимой логикой и живым, подкупающим чувством.

Касториадис признает, что Маркс обратил внимание на роль воображаемого в регуляции рынка и социальных отношений, но оценил его, тем не менее, не до конца. Он понял эту роль как "роль функциональную, как "неэкономическое" звено в цепи экономики" (с. 149). Неизвестность, которая провоцирует созидание, заменяется верификацией, в лучшем случае - открытием уже существующего (с. 150 сл). В действительности воображаемое есть могучая псевдорациональная сила, опирающаяся на репрессивно превозносимые символы, озабоченная "коррекцией частичных связей" и игнорирующая "вопросы оснований, целостности, целей и соотношений разума" (с. 178). Воображаемое, таким образом, выступает как объектом манипулирования (если речь идет о воображаемом масс), так и манипулирующей силой, рычагом бюрократии. Это означает немыслимый рост отчуждения, уничтожение связей между идеей и действием, наконец, ведет к утрате подчиненными индивидами воли к существованию.

Во второй части, написанной после поражения "бархатной" революции, больше горечи и ярости. Касториадис как бы воочию убеждается в справедливости своих слов о девальвации праксиса, в результате чего предлагает еще более радикальный критический проект, охватывающий классическую логику как таковую. Объектом критики становится сам принцип мышления на основаниях, то есть принцип отождествления.

"Размышление о сущности социального отсылает нас к двум границам традиционной мысли, которые на самом деле суть одна единственная граница отождествляющей логики-онтологии. Не существует в пределах этой границы для осмысления саморазвертывания какой-либо сущности как установления новых членов функционирующей системы и новых отношений между этими членами, то есть как установления новой организации, новой формы, нового eidos'а" (с. 235).

Если снизить планку, то это означает, что невозможно помыслить конечные основания, исходя из них самих. Неудовлетворенность собственной радикальностью приводит разочаровавшегося марксиста к умножению формулировок теоремы Геделя о неполноте дедуктивных систем. Поучительная, надо сказать, конвергенция. Впрочем, есть и существенное отличие, ограждающее от впадения читателя в грех отождествления. Социальное неотделимо от историчного, то есть является продуктом воображаемого. За пределами социального мыслится капитализм. Он есть институт, или основание, вытеснившее реальность, не данное, но ставшее таковым. Он действует не как формация, но как основа самих отношений. К этой основе вынужденно отсылает даже естественный язык, находящий в ней свое другое - резервуар сигнификативной энергии.

Чем ближе к заключительной части, тем настойчивее Касториадис накручивает спираль все более широких отсылок и обобщений. Монструозный гончарный круг его эллинской мысли порождает грандиозную, но хрупкую амфору, в которую мир помещается столь же механическим способом, что и в случае разделанного под орех марксизма. "Ничего не ясно", "это ничего не объясняет" - такие беспомощные предикаты применимы и к его концепции, прельстившейся соблазном тотальности. Касториадис прибегает к метафоре магмы для описания мира значений (с. 305), который существует в итоге до включения отождествляющей логики (с. 421 сл). Магма - это неопределимое нечто, из чего мы черпаем основания отождествления. Магма неустранима, ибо предсуществует. Этот миф нужен Касториадису для придания завершенности своей теории. Теории, в конечном счете так и не избавившейся от зачарованности "перманентной революцией" (Троцкий), идеализм которой, как представляется, вполне устраивает автора "Воображаемого установления общества".

В заключение укажу, что вместо послесловия книга заканчивается загадочными по своей жанровой атрибуции "Материалами к "Воображаемому установлению общества" Корнелиуса Касториадиса. Они состоят из двух предложений о "жизни и творчестве" Касториадиса, несколько более распространенного текста о посттроцкистской группе "Социализм или варварство", двух коротких абзацев об основных трудах философа (один - о данной книге) и его избранной библиографии. Всего неполных пять страниц, включая примечания. Есть подозрение, что А.Кефалу потребовалось не более двух часов на создание этой отписки: забежал после работы в Иностранку - и готово.

• Рецензия на ту же книгу: Илья Нилов. Автономный проект Корнелиуса Касториадиса
• Книга на вчера: Дарья Донцова. Записки безумной оптимистки