"Если бы кто-то еще два года назад [написано летом 2002-го. - Р.Г.] сказал мне, что философское издательство, одним из основателей которого я был, выпустит книгу "красно-коричневого"... оголтелого антисемита Александра Проханова, я подумал бы, что он не в своем уме. Теперь я лучше начинаю понимать сталинские времена, когда самые интимные, долговременные человеческие отношения под воздействием колоссального социального катаклизма... в считанные дни, недели, месяцы разлетались вдребезги. Конечно, теперь в России не те времена, все куда менее "эпично", но механизм в обоих случаях, тем не менее, схожий: предательство, брутальное отречение от своего прошлого вновь делается пропуском в новую культурную среду, служит заявкой на социальный успех" (с. 181 - 182). Если мне не изменяет память, легендарная серия "Философия по краям" с надписью "Ad Marginem" на обложке началась в 1992-м не то с книги "Маркиз де Сад и Двадцатый век" (Составление, сверка переводов и комментарии М.К. Рыклина; М.: РИК "Культура", 1992), не то с книги самого Михаила Рыклина "Террорологики" (Тарту: Эйдос, 1992). Потом была, правда, в другой серии, книжка "Искусство как препятствие" (М.: Ad Marginem, 1997). Зато в "Логосе" издается уже третья книжка за последние два года. До этого были "Пространства ликования: Тоталитаризм и различие" и "Деконструкция и деструкция: Беседы с философами". Первую и основную часть настоящей книги составили тексты, которые берлинский журнал "Lettre International" четырежды в год, начиная с лета-осени 1995 года, публиковал на немецком языке под рубрикой "Письмо из Москвы". Последнее "письмо", успевшее войти в книгу, датировано маем 2003 года. Именно эти тексты, плюс Введение, и будут нас интересовать.

Во Введении речь идет о "специфике российской ситуации последних десяти лет". Перечислим ключевые признаки этой специфики и главные особенности этой ситуации в порядке их появления в тексте: 1) десоциализация большинства россиян; 2) нормой объявляется наиболее деструктивное, то, что разрушает социальные связи вместо того, чтобы их создавать; 3) если при Ельцине "...мы жили... так, как если бы эксцессы приватизации имели место за тонкой, но достаточно прочной перегородкой" (с. 10), то при Путине приватизация перестает ассоциироваться исключительно с нефтью и алюминием и становится нормой для всего общества, особенно в "сфере духа", где она наиболее разрушительна; 4) одной из важнейших политических задач, в русле "новой мировой тенденции", становится "канализация энергии разочарования"; 5) "...обобществление частной жизни на фоне широкомасштабной приватизации социального измерения" (с. 11): российское общество последних лет устроено не как открытое пространство публичного, в котором приватные фантазии обнаруживают свой позитивный, универсальный, социально значимый эквивалент, но как гигантская, принадлежащая могущественной корпорации машина, закрытая для десоциализированного, исключенного большинства, не позволяющая отдельным квантам энергии негативного соединиться в мощный поток социального протеста; 6) эта машина весьма напоминает Матрицу: она подключает человека к "бредовому миру", в котором у него появляются воображаемые "друзья" и "враги"; 7) это состояние Рыклин определяет как коллективный психоз: "...в случае психоза связь с реальностью радикально подорвана, замещена особыми речевыми образованиями (бредового типа), обрекающими субъекта симптома на неизбывный аутизм. <...> Психотическая речь оказывается подорванной пока только в одном пункте, сравнимом с ленинским "слабым звеном". Этот пункт - деньги. Несмотря ни на какие коллективистские фантазии..., психотик не забывает взять деньги" (с. 14); 8) в результате приватизации интеллектуального пространства, агентами которой выступили политтехнологи (они обрушили "складывавшийся рынок идей"), "...оказались утрачены критерии, отличающие интеллектуальный проект от его политической и/или коммерческой распродажи... Доминирует перепроизводство утверждения, психотическая форма аффирмации, когда все соседствует со всем и на этом основании все, якобы, со всем сочетается" (с. 17); 9) поскольку новая российская власть сформировалась в ходе Второй чеченской войны, эта война усиленно загоняется в бессознательное. Чтобы ее не замечать, "...создается множество компенсаторных культурных конструкций, основанных не на невротическом механизме вытеснения, а на психотическом механизме отказа от реальности... Этот механизм утверждает себя как норма" (с. 18 - 19).

Итак, перед нами развернутая словесная конструкция, в которой ключевыми словами выступают "приватизация" и "психоз". Тема задана, теперь обратим внимание на вариации. Так, в августе 1998-го Рыклин пишет: "Кризис выходит далеко за пределы экономики: он порождается катастрофическим дефицитом доверия, отсутствием какого-либо общественного договора" (с. 89). "Общественный договор" невозможен, поскольку посредником при заключении такого "договора" и его гарантом в эпоху модернити может быть только государство, однако именно статус государства как института сегодня во всем мире находится под вопросом. Современное государство всегда, явно или неявно, обслуживало интересы капитала, однако, даже будучи крупнейшим капиталистом, оно до последних десятилетий не давало формального повода думать о себе как о мошеннике или спекулянте. Еще лет тридцать-сорок назад никому бы не пришло в голову сравнить государство с "финансовой пирамидой", как это делает Рыклин. Он пишет: "Значительная часть людей в нынешней России предполагает главным определением своей свободы свободу от государства. Это косвенно доказывает, что государство не выражает всеобщую волю, что это не более как огромная полуприватизованная корпорация, преследующая во всех сферах жизни свой частный интерес. Государство, не верящее в собственную легитимность, не может убедить в этом своих граждан" (с. 103).

В ситуации, когда место, оставляемое современным либеральным государством для "общества" ("общественные движения", институты "государства благосостояния", открытая публичная коммуникация etc), кем-то занято, у "общества" не остается ничего "общего", так что возможна лишь иллюзия единства. В мае 1999-го Рыклин пишет: "...фантом русско-сербского православного братства особенно опасен, потому что он - едва ли не единственное, что цементирует общество. Неважно, что более полувека Югославия находилась за железным занавесом... В крайних ситуациях народы доверяют галлюцинациям больше, чем историческим фактам. На материале югославской войны Россия уже сейчас пытается изживать собственный чеченский синдром... <...> Изживаемая с помощью фантомов реальность возвращается в виде усугубляемой травмы, вызывающей к жизни более радикальный фантом и т.д." (с. 110). Осенью того же года логика коллективной галлюцинации производит эффект "невидимой войны" в Чечне, зрелище которой заменяется якобы объясняющей происходящее "ортодоксальной речью". "Нынешней России настолько недостает реального единства, что она лихорадочно цепляется за единство фантомальное" (с. 121). Этим объясняется и масштабный возврат к имперским символам советской эпохи, обреченным оставаться только лишь имитацией величия, поскольку "...активные субъекты нынешней жизни из нелегальной и полулегальной сфер не только не заинтересованы в восстановлении сильного государства, но с ним несовместимы" (с. 133).

На фоне фантомального и агрессивного единения (вокруг трагедии "Курска" или взрывов жилых домов) рушатся реальные человеческие связи. В феврале 2001-го Рыклин пишет: "Religio прежде всего означает... обычную добросовестность, благочестие, совестливость, благочестивую жизнь... и происходит от глагола "religare", что значит: "связывать", "привязывать", "образовывать связь". Именно эта связь в современной России чрезвычайно, патологически слаба: место недостающего благочестия занимает более или менее окаменевший религиозный ритуал" (с. 147). Люди верят только в "выживание", принося в жертву этому новому Молоху не только чужие жизни (как врач-гинеколог, сбывающий таблетки для прерывания беременности), но и, в действительности, свою собственную жизнь, поскольку они подрывают ее нравственные основы: "Люди и человеческие отношения выставляются на продажу, как если бы речь шла о заурядных товарах; за ними не признается никакого достоинства. <...> Хотя социальная зависть... очень распространена, она основана на заблуждении: плохо быть как бизнесменом, так и бюджетником, как сановником, так и мелким клерком. Завидующие, считающие себя обделенными люди плохо представляют себе, что стоит за соблазняющей их витриной чужой жизни, сколько за ней скрывается саморепрессии, отчаяния и душевного одичания. <...> ...постсоветская Россия является одной из самых нерелигиозных стран в мире, лишь немногие ее граждане пока могут позволить себе роскошь чистой совести, а именно она является sine qua non любой религиозной веры" (с. 148 - 149). Автор не верит, что к активной, ежедневно повторяемой бесчеловечности людей, твердящих о "выживании", принуждает непреодолимая сила внешних обстоятельств. Для человека, утратившего человеческие связи, бесчеловечность становится внутренней потребностью и доказательством жизненного успеха.

Эта тенденция с наибольшей убедительностью была воплощена в экранной фигуре Данилы Багрова: "Герой - состоявшийся [компенсированный, социально активный] психотик, успешно разрешивший проблему многих теперешних россиян: как совершать противозаконные действия..., не испытывая угрызений совести, не впадая в депрессию, а напротив, становясь все более и более "святым"? Рецепт старый, но надежный: радикально разорвать речь и действие, жить исключительно в измерении праведной речи, действуя при этом максимально эффективно, не считаясь ни с каким законом" (с. 161). Разрыв речи и действия - уже как credo новой российской власти - был самым радикальным образом продемонстрирован при захвате "Норд-Оста". В плане действий власть показала, что "...Чечня начинается сразу за стенами Кремля, что жизнь москвича и гостя столицы, хотя и значительно лучше защищена информационно, в глазах властей не является целью в себе" (с. 195). В плане речи власть "...делала все от нее зависящее для того, чтобы дезинформировать своих граждан" (с. 196). Власть не желает разъяснять гражданам свои действия, а граждане от нее этого и не ждут, ведь меньше всего они хотели бы признаться себе самим в подлинных мотивах собственных поступков.

Парадоксальным образом смысл некоторых анти-западных лозунгов советской пропаганды обнажается только сейчас. Так, "...пропагандистский тезис, согласно которому в мире капитала за деньги покупается все, реализуется в постсоветском обществе. <...> В последние годы сбывается тезис... о том, что недопустимо высокий уровень насилия на экране существует, но достигает его не заокеанская массовая культура, а прямые наследники того же агитпропа. Ближайшее будущее советского общества тогдашним идеологам, как выясняется, удалось описать точнее, чем прошлое западных обществ. <...> Новые идеологи, новые богатые и их любимцы в области культуры - это как бы советские люди будущего. Они были гонимы в советский период по сходным причинам: тогда категорически запрещалась приватизация как материальных благ, так и дискурса. При Ельцине в основном завершилась приватизация материальных ресурсов; при Путине активно идет приватизация дискурса, идеологическое оформление первой приватизации. Тексты, фильмы, картины, отвечающие вкусам новых идеологов и/или новых богатых, успешно выдаются за выбор большинства. <...> За исключением короткого ленинского периода интеллигенция в России еще не вершила политику так непосредственно, как в последние годы, но если тогда реализовывался утопический, общечеловеческий проект, то ныне господствуют разочарование, опустошенность и цинизм, безуспешно выдаваемые за прагматизм. Похоже, советская история, наконец-то, прошла свой полный круг" (с. 208 - 209).