Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20031126_ej.html

Тревожный постскриптум
Стругацкий Б. Комментарий к пройденному. СПб.: Амфора, 2003. - 311 с. Тираж 16000. ISBN 5-94278-403-5

Евгений Яблоков

Дата публикации:  26 Ноября 2003

Книга эта поучительна, богата фактами и написана с юмором; однако она вовсе не веселая - похожа на прощальный взмах руки. В основе каждой из трех ее частей лежит диалог. В первых двух частях его ведут, так сказать, "половины" писателя по имени "Аркадий и Борис Стругацкие" (АБС). В небольшом биографическом вступлении "Вместо пролога" основу составляет текст старшего из братьев - Аркадия Натановича (АН): его воспоминания (написанные в конце 1980-х годов, за несколько лет до смерти АН) комментирует Борис Натанович (БН). Во второй (основной) части книги роль "первого голоса" играют записки БН - а на их фоне курсивом даются фрагменты писем АН и прочие документальные отрывки (дневниковые записи, куски критических статей - в основном ругательных - и тому подобные тексты). Что касается третьей части - "Вместо эпилога", то здесь в диалоге участвует лишь один из братьев: это недавнее интервью с БН, который отвечает всего на восемь (хотя и весьма серьезных) вопросов.

Книга не очень велика по объему, но две жизни и единое творчество АБС воплотились здесь на удивление цельно. Биографии АН и БН прослежены с самого начала - с 1930-х годов и военных лет. Осенью 1941 г. семья была в осажденном Ленинграде. В конце января 1942 г. они разделились: отец со старшим сыном (Аркадию тогда исполнилось 17), которые оказались на грани смерти от дистрофии, сумели эвакуироваться (по дороге едва не погибли, но успели все же добраться до Вологды - и здесь отец умер); а мать с девятилетним Борисом осталась в блокаде. Когда читаешь воспоминания братьев о тех временах и сопоставляешь эти ощущения с атмосферой давно знакомых книг АБС, становится абсолютно ясно, что почти каждый их текст несет неизгладимый отпечаток блокадного опыта. При всей "фантастичности" сюжетов, там всегда есть какая-то детальная достоверность тоталитарного быта и сопряженное с ним ощущение ужаса - не "космического", а вполне "земного". И так ли уж фантастичны, например, "Попытка к бегству" или "Трудно быть богом" с их межпланетными путешествиями? Тот, кто ценит в фантастике "смысл" и видит в ней литературу, а не крупноблочные комиксы со сверхчеловеческими приключениями, вероятно, согласится: проникновенная человечность книг АБС в том и состоит, что их сюжеты как-то очень узнаваемы по "фактуре". В свое время Евгений Замятин, рецензируя раннюю повесть Михаила Булгакова "Дьяволиада", писал, что в ней присутствует "фантастика, корнями врастающая в быт". О произведениях АБС трудно сказать - фантастика врастает тут в быт или быт - в фантастику; но, так или иначе, две эти "субстанции" сращены неразрывно.

Писать они оба принялись в начале 1950-х годов - сначала порознь. Первым опытом работы вдвоем, как вспоминает БН, "стал фантастический рассказ "Песчаная горячка", сделанный в манере этакого прозаического буриме: страницу на машинке - один, затем страницу на машинке - другой, и так до конца (без предварительного плана, не имея никакого представления о том, где происходит действие, кто герои и чем все должно закончиться)". А первым крупным произведением АБС (с которого, собственно, и начался "творческий отсчет" этого писателя) стала в середине 1950-х годов повесть "Страна багровых туч". Когда ее рукопись оказалась в московском "Детгизе", чуткие редакторы сразу же обнаружили, что произведение вопиюще не соответствует "мэйнстриму" советской литературы - как детской, так и взрослой (вот эта-то "непохожесть" АБС на всех остальных как раз и пленяла читателей в "оттепельную" и "застойную" эпохи):

"Герои были грубы. Они позволяли себе чертыхаться. Они ссорились и чуть ли не дрались. Косная природа была беспощадна. Люди сходили с ума и гибли. В советском произведении для детей герои - наши люди, не шпионы какие-нибудь, не враги народа - космонавты! - погибали, окончательно и бесповоротно. И никакого хеппи-энда. Никаких победных знамен в эпилоге... Это не было принято в те времена. Это было идеологически сомнительно - до такой степени сомнительно, что почти уже непроходимо".

С того времени началась долгая - тридцатилетняя - история "романа" АБС с цензурой (такой "роман" был у каждого приличного автора); она прослежена в книге довольно подробно - с примерами, с документальным подтверждением. Помимо более или менее явных аллюзий на отечественную действительность, "литературоведов в штатском" настораживал у АБС смелый жанровый синтез: в пределах одного произведения фантастический сюжет с авантюрными коллизиями был соединен с вполне узнаваемой "производственной" прозой, а о "буднях" космонавтов-межпланетчиков и о людях иных как бы героических профессий повествовалось в демонстративно "обыденных" тонах, да еще с мрачноватым юмором. Разрушалась иерархия установленных ценностей, общепринятый миф подавался в ироническом свете; разумеется, это было небезопасно. Хотя, в общем-то, АБС не был писателем демонстративно диссидентствующим, старался не лезть на рожон - приходилось и слегка каяться, и открещиваться от публикаций за границей (например, в ненавистном для советской цензуры журнале "Грани") - и все же среди советских авторов он относился к числу самых свободомыслящих.

"...Мы очень хорошо понимали, что живем именно в Советском Союзе, и именно в "такой момент", и тем не менее мысль написать утопию - с одной стороны вполне a la Ефремов, но в то же время как бы и в противопоставление геометрически-холодному, совершенному ефремовскому миру, - мысль эта возникла у нас самым естественным путем. Нам казалось чрезвычайно заманчивым и даже, пожалуй, необходимым изобразить мир, в котором было бы уютно и интересно жить - не вообще кому угодно, а именно нам, сегодняшним, выдернутым из этого Советского Союза и из этого самого "момента"".

Как ни странно это звучит сегодня, АБС стремился создать живой образ коммунизма - причем небезуспешно. И неудивительно, что полнокровный "коммунистический" быт его повестей и романов плохо "монтировался" с фанфаронскими идеологическими клише.

"Перед мысленным взором нашим громоздился, сверкая и переливаясь, хрустально чистый, тщательно обеззараженный и восхитительно безопасный мир <...> - но мир этот был пуст и неподвижен, словно роскошная декорация перед Спектаклем Века, который все никак не начинается, потому что его некому играть, да и пьеса пока еще не написана... В конце концов мы поняли, кем надлежит заполнять этот сверкающий, но пустой мир: нашими же современниками, а точнее, лучшими из современников - нашими друзьями и близкими, чистыми, честными добрыми людьми, превыше всего ценящими творческий труд и радость познания <...> Мы пришли к мысли, что строим отнюдь не Мир, который Должен Быть, и уж, конечно же не Мир, который Обязательно Когда-нибудь Наступит, - мы строим Мир, в котором нам обязательно хотелось бы жить и работать, и ничего более. Мы совершенно снимали с себя обязанность доказывать возможность и уж тем более неизбежность такого мира. Но, разумеется, при этом важнейшей нашей задачей оставалось сделать этот мир максимально правдоподобным, без лажи, без логических противоречий, восторженных сусальностей и социального сюсюканья".

Одна из самых интересных глав книги - та, в которой речь идет о работе над повестью "Попытка к бегству". Сами авторы считали, что с этого произведения и начались "настоящие Стругацкие". Именно здесь, по словам БН, в их творчестве впервые пересеклись Прошлое, Настоящее и Будущее: "и мы впервые поняли, - пишет он, - насколько эффективно и продуктивно - в чисто литературно-художественном плане - такое пересечение". В "Попытке к бегству" в творчество АБС вошел образ, который в условиях неосталинизма стал восприниматься как заведомое вольнодумство: образ Прогрессора - человека высокоразвитой цивилизации (если угодно, метафора советского интеллигента), который волею судеб вынужден существовать в бездуховно-филистерском окружении, не будучи в силах ничего изменить. Особенно рельефно и драматично воплотилась эта тема в романе, который сначала назывался "Седьмое небо", затем - "Наблюдатель", а в конце концов получил заглавие "Трудно быть богом" (в нынешнем году ему исполнилось 40 лет). Между прочим, в рукописи один из главных персонажей этого романа именовался дон Рэбия - анаграмма более чем прозрачная и по тогдашним временам совершенно "непроходимая"; по совету И.Ефремова авторы сняли чересчур узнаваемое имя, и заплечных дел министр стал зваться дон Рэба (вообще, в книге немало сказано о вычеркнутых и "смягченных" фрагментах произведений АБС, об измененных именах персонажах и "сломанных" фабульных линиях - словом, о тех ухищрениях, на которые приходилось идти ради того, чтобы книги увидели свет).

А затем - повесть "Маги", она же "Понедельник начинается в субботу". Это второе (и ставшее окончательным) название возникло вследствие розыгрыша. Начало 1960-х годов было временем повального увлечения Хемингуэем. Однажды, когда БН сидел у себя в Пулковской обсерватории, ему позвонила старинная знакомая. "Боря, - произнесла она со сдержанным волнением, - ты знаешь, сейчас в Доме книги выбросили новую книгу Хемингуэя - называется "Понедельник начинается в субботу"". Услышав эту "новость", БН чрезвычайно взволновался, размечтался и начал предвкушать удовольствие от близкого чтения. Поняв, что шутка вполне удалась, прелестница раскрыла карты; а БН, осознав, что его разыграли, экспроприировал "хемингуэевское" заглавие, поскольку решил, что оно прекрасно подойдет для романа о безнадежной любви. Вот и подошло...

Ну, и, разумеется, "Сказка о тройке" - продолжение "Понедельника", в свое время широко разошедшееся в "самиздате". И неудивительно: ""Понедельник" - сочинение веселое, юмористическое, "беззубое зубоскальство", как говаривали Ильф с Петровым. "Сказка" - отчетливая и недвусмысленная сатира. "Понедельник" писали добрые, жизнерадостные, веселящиеся парни. "Сказка" писана желчью и уксусом. Жизнерадостные парни подрастеряли оптимизм, добродушие свое, готовность понять и простить и сделались злыми, ядовитыми и склонными с неприязненному восприятию действительности. Да и времена на дворе образовались соответствующие". Это был уже 1967-й год - после процесса Синявского и Даниэля и недалеко и до "пражской весны", так что авторам пришлось "отмежевываться" от публикации "Сказки" в "тамиздате" (в тех же "Гранях").

В книге рассказывается и о происхождении слова "сталкер", и о киносценариях АБС, и о работе с Тарковским (а также с другими режиссерами), и о полемике по поводу романов "Гадкие лебеди" и "Град обреченный", и еще о многих других сторонах и страницах деятельности АБС. Перед читателем проходит целая эпоха. Однако рассказ о ней венчается довольно пессимистичным выводом: "Новые времена внезапно наступили, и новый читатель возник - образовался почти мгновенно, словно выпал в кристаллы пересыщенный раствор, - и возникла потребность в новой литературе, литературе свободы и пренебрежения, которая должна была прийти на смену литературе из-под глыб, да так и не пришла, пожалуй, даже и по сей день".

Назвав книгу "Комментарий к пройденному", БН в финале не только подводит итог, но и "переворачивает" ретроспективу, давая импульс к разговору о будущем. Комментарий к прошлому - да; но к пройденному ли? Когда читаешь о событиях тридцатилетней давности: про замороженную "оттепель", про наступление ликующей серости, про разгул партийного жлобья, про торжество Вунюковых, Фарфуркисов и Выбегалл, - как-то с трудом верится, что урок пошел впрок. Один всероссийский сумасшедший еще 175 лет тому назад писал из города Некрополя: "Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. <...> Мы растем, но не созреваем". Правота этих слов удостоверялась неоднократно. Гарантирует ли кто-нибудь, что всплеск административного восторга опять не достигнет репрессивного градуса? Была бы тюрьма - а статья найдется. "Пройденное", конечно, пройдено - однако (в отличие от многих кубометров "фантастического" чтива) книги АБС остаются не только занимательными, но и вполне актуальными. Перечитывать их не только приятно, но и полезно; и даже просто необходимо.