Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20031215_ab.html

Политическая история как утопический радикализм
Леонид Геллер, Мишель Нике. Утопия в России / Пер. с фр. И.В.Булатовского. СПб.: Гиперион, 2003. - 312 С. (Utopia humana. I.)

Аркадий Блюмбаум

Дата публикации:  15 Декабря 2003

Тема, которой посвятили свою книжку известные французские слависты Леонид Геллер и Мишель Нике, является одной из наиболее сложных и проблематичных в исторических исследованиях. Первым и едва ли не основным вопросом, с которым сталкивается в данном случае ученый, является вопрос о том, как моделировать, как определить, что такое утопия. Можно понимать утопию литературно, как набор описывающих идеальное общество текстов, общее - жанровое - название которых дано "Утопией" Томаса Мора, и которые мы ретроспективно или перспективно, исходя из заданной Мором текстовой модели, будем искать (и находить) в постренессансной словесности и в словесности доренессансной (пока не дойдем до "Государства" Платона, где, скорее всего, и остановимся): в таком случае история утопии будет писаться как жанровая история, предполагающая описание тематики, риторики и т.д. Не исключено, однако, что мы не сможем непротиворечиво описать утопию как жанр, что выделяемое нами утопическое окажется набором топосов, которые могут быть инкорпорированы в тексты разных литературных жанров. Именно из многожанровости утопии исходят авторы книги; не отказываясь от дискурсивности утопии, ее текстовой фиксированности, они тем не менее сочиняют отнюдь не филологическую книжку.

Уже приблизительно с начала двадцатых годов (по-видимому, после работ Эрнста Блоха, хотя примеры этого встречаются и ранее) утопия описывается не столько как тип текста, сколько как определенный тип мышления. Литературный конструкт утопии сменяет утопия, понятая как общественное моделирование, как разработка моделей совершенного общества, не связанная жестко с определенным жанром.

Именно из такого, более широкого понимания утопии исходил Карл Мангейм в своей классической книжке "Идеология и утопия", где под идеологией понимается легитимация существующего общественного порядка, а под утопией - революционная альтернатива, предлагаемая теми, кто, будучи лишен власти здесь и сейчас, не вписывается в социо-политическое настоящее. Описанная Мангеймом транcцеденция реальности, обнаруживаемая в утопических проектах, может быть или радикальным отказом от настоящего, образом общественного совершенства, не совпадающим ни с какой реальностью, самим вечным "принципом надежды" (Э.Блох), или временным, пока не уничтожено существующее положение вещей, после чего утопия может в свою очередь стать идеологией, лишившись, однако, своего специфически утопического характера: данное понимание имплицитно снимает сущностно идеальный характер тех образов общества, которые предлагаются утопиями, и соответственно вступает в конфронтацию с "Утопией" Мора, мыслившего, скорее всего, свою модель исключительно воображаемой, не предназначенной для реализации. (Во всяком случае, именно так это было понято современниками, например французским поэтом Barthelemy Aneau, писавшим в своем "avertissment" к французскому переводу книги Мора (1559) об идеальном характере моровского общества, которого никогда не было, нет и при каких обстоятельствах не будет: J.Delumeau. Une histoire du paradis. Le Jardin des delices. Paris, 1992. P. 157).

Реализуемость утопии уничтожает утопическую специфику, превращая утопию в разновидность, подкласс идеологии, как это происходит, по мысли Поля Рикера, у Карла Маркса и Луи Альтюссера (P.Ricoeur. Lectures on Ideology and Utopia. New York, 1986. P. 271-272). Сам Рикер, выступая против деспецификации утопии, предлагает в качестве базисного утопического принципа отказ от существующего, предлагающий связное видение радикальной альтернативы. Кажется, что феномен утопии можно спасти от растворения в чем-то другом, только если исходить из понимания утопического как разрыва с существующим порядком. В этом смысле "утопия у власти" (название известной книги Михаила Геллера и Александра Некрича об истории СССР), понятая как реализованная утопия, является чистым противоречием, поскольку утопии - по определению - нереализуемы.

Как бы то ни было, общим критерием большинства пониманий утопии является, с одной стороны, радикальное отрицание настоящего общества с точки зрения времени (будущего, в которое может быть отнесен или идеал, предоставленный прошлым, или радикально отличный и от нынешнего, и от минувшего) или пространства (вечное "не здесь"), и общественный, коллективный характер проекта, с другой. Именно из этих двух критериев - "разрыв с настоящим" и "коллективный характер идеала" - исходят Геллер и Нике, моделируя то, что они будут понимать под утопией.1 В соответствии с этими концептуальными рамками, французские ученые и будут писать историю русской утопии от Средневековья до девяностых годов двадцатого века.

Не думаю, что у авторов получилась история в собственном смысле слова; их книжка скорее является каталогом русских утопических проектов, расположенных диахронически, или, точнее, комментарием к собранной учеными и весьма любопытной библиографии утопических текстов и работ о них. При этом в основном тексте работы не очень много нового материала: в задачу авторов входила именно систематизация, попытка дать некий цельный очерк русского утопизма. Думается, что в качестве введения в тему данная книга окажется очень полезной, хотя при этом трудно удержаться от некоторых "но", которые лишь отчасти касаются опечаток (вроде ошибочной даты смерти Н.Я.Данилевского, умершего, разумеется, в 1885, а не в 1855 году), недочетов редакторской работы ("большой перелом" вместо "великого перелома", 216) или ошибок (вообще-то весьма профессионального) переводчика: в роли чичероне Герберта Уэллса в революционном Петрограде выступал не "будущий барон Будберг" (180), а будущая баронесса Будберг (она же Закревская-Бенкендорф).

Русскую интеллектуальную и политическую историю часто представляют как нескончаемый утопический радикализм - в противоположность - якобы неутопическому Западу. Авторы решительно (и весьма справедливо, на мой взгляд) отказываются от подобных идеологических штампов, утверждая, что "вряд ли утопизм присущ русской культуре больше, чем западной" (257). Отвергая целый ряд стереотипов, авторы, тем не менее, охотно пользуются целым рядом неотрефлексированных идеологических конструкций. Так, например, говоря о "сближении" в XIX веке "интеллектуального" и "народного" утопизмов, авторы ставят под сомнение традиционное мнение о "разрыве" между "народом" и "интеллигенцией" (248). "Народная утопия" (как и сама категория "народа") является в значительной степени плодом конструирования этнографов девятнадцатого века, исходивших из левых или правых политических устремлений, и в этом смысле является таким же идеологическим конструктом, как и пресловутый "разрыв" между народом и интеллигенцией.

Трудно согласиться и с некоторыми утверждениями Геллера и Нике о специфике русского утопизма, например с идеей о том, что "кабинетный утопист в России - редкость" (346). Разве Н.Федоров, Н.Гоголь, В.Соловьев, М.Щербатов и др., ставшие героями книги, являются утопистами некабинетными? Разве только для русской традиции характерен лингвистический утопизм, и только в России "филолог <...> мог быть пророком" (249) при всем русском книго- и текстоцентризме? Разумеется нет, многочисленные свидетельства чему легко можно обнаружить в известной книге Умберто Эко "Поиск совершенного языка в европейской культуре": русский вклад на этом фоне кажется весьма скромным.

На самом деле, дав определение утопии в начале своей работы, авторы, как мне кажется, следуют - в разных контекстах - разным пониманиям утопии. Так, говоря о большевистском режиме, авторы пишут об "утопии, ставшей реальностью" (180), о "сталинской утопии" (216-217) и т.п. С другой стороны, рассуждая об утопическом советском режиме, Геллер и Нике сталкивают его с некоей реальностью: "<...> перестройка <...> была начата Горбачевым и его советниками ради спасения этой утопии < то есть советского режима - А.Б.> двойным путем (антиутопическим и утопическим): первый - возврат к реальности (главным образом экономической), подмененной ''реальным социализмом'' Брежнева <...>, второй - разработка новой идеологической и экономической моделей" (238); "Россия выходит из советской утопии и, попытавшись сперва перепрыгнуть из одной системы в другую, постепенно приучается к реальности" (250).

Называя советский режим "утопией, ставшей реальностью", авторы отказываются от своего же определения утопии как разрыва с настоящим, с другой стороны, они, по всей вероятности, хотят сказать, что утопизм советского режима заключался в его отрыве от реальности, что не будучи соотнесен с подлинной жизнью страны, утопизм являлся исключительно дискурсивным феноменом: это значит, что СССР и не был никакой "воплощенной утопией" (с чем, на мой взгляд, трудно не согласиться2). Или утопия есть просто политическая идеология, что уничтожает утопическую специфику, или же утопия является своего рода отказом от "принципа реальности", когда утопист, даже придя к власти, не замечает разрыва между словом и вещью: утопия, естественно не будучи реализованной, камуфлируется в данном случае под панегирик. Именно этот ход приводит авторов к такой оксюморонной конструкции, как "панегирическая утопия" (216) (так характеризуется советская культура).

Подобные проблемы имплицитно возникают при описании "утопии у власти" вообще, скажем в случае Екатерины II, говоря о которой, авторы неизбежно сополагают несомненно утопический "Наказ" (а не "Проект"!) и панегирические тексты, скажем Михаила Хераскова. Жанр панегирика может пониматься как постулирующий "тождественность исторической реальности и надисторического социального идеала"3, то есть представлять реальное совпадающим с идеальным, с достижением идеального в настоящем. В этом смысле "утопия, ставшая реальностью" (каким бы антисоветчиком не был пишущий в таком духе историк) будет воспроизводить панегирическую конструкцию, риторически мало отличаясь, скажем, от бессмертного романа П.Павленко "Счастье".

Специфически утопическим будет, конечно, зазор, между утопией и реальностью (разоблачающий или отвратительную реальность, или несбыточность утопии), между идеальным и настоящим (хотя Горбачев спасал не идеальное, а власть, то есть выступал как идеолог, попавший в незавидное положение). Постепенно становится понятно, что авторы довольно часто понимают утопию как то, что с их точки зрения выступает в качестве разрыва с реальным, а не с настоящим. Именно поэтому они говорят о "либеральной утопии" Ельцина или представляют утопистом Константина Леонтьева: мысль о необходимости "подморозить" Россию предполагает консервацию настоящего порядка, что явно не вписывается в заданные авторами параметры утопического.

Сочиняя работу об утопии, можно было, на мой взгляд, двигаться двумя путями: или последовательно филологически работать с жанрами и риторическими стратегиями утопического дискурса, или столь же последовательно пытаться философски отрефлексировать утопическое мышление, понять, какие мыслительные ходы являются утопическими. Французские ученые останавливаются на полпути, то спорадически рассуждая о тех или иных жанрах, не углубившись, однако, ни в один из них, то пытаясь понять утопическое сознание, часто, впрочем, довольствуясь пересказами предложенных моделей. Те, кто пойдут за ними вслед, вероятно, попробуют реализовать тот или иной подход последовательно, до конца. Однако они несомненно учтут опыт Леонида Геллера и Мишеля Нике, осмелившихся обратиться к столь сложному предмету.


Примечания:


Вернуться1
Следуя сложившейся научной традиции, авторы включают в свой очерк и народный эсхатологизм. Однако эсхатологические движения, будучи несомненно коллективистскими, очень часто не предлагают никакого идеального общества: идея конца света, "последних времен", имплицируя разрыв с социальным настоящим, может не имплицировать никакого социума будущего, быть "Das Ende aller Dinge", "концом всего сущего" (по выражению Канта) √ и следовательно не быть утопической по определению, как, например, в случае старообрядческих "гарей" при Петре Первом. Думается, что не следует столь однозначно вписывать эсхатологизм в утопию (о различиях между эсхатологическим и утопическим см.: Игорь П.Смирнов. Бытие и творчество. СПб., 1996. С. 124-188).


Вернуться2
Как точно формулирует это Александр Пятигорский, "советская система никогда не была утопической. <...> Советская система в идеале √ к которому она сама была совершенно безразлична √ была вечной подготовкой к утопии" (А.Пятигорский. Избранные труды. М., 1996, С. 384).


Вернуться3
И.Калинин. Слепота и прозрение. Риторика истории России и "Риторика темпоральности" Поля де Мана//Новое литературное обозрение. ╧59. 2003. С. 254 (прим. 15).