Логос # 11 (1999). - Философско-литературный журнал.

М.: Дом интеллектуальной книги, Объединенное гуманитарное издательство, 1999. - 240 с.; тираж 3000 экз.; ISSN 0869-5377

Новый "Логос" выгодно отличается от предыдущих прежде всего оформлением, качеством бумаги и печати, но также и более живой подборкой материалов. Если не считать традиционного феноменологического раздела, который будет интересен только интеллектуальным монстрам или причисляющим себя к таковым, то журнал оставляет весьма благоприятное впечатление и затрагивает самые потаенные струны читательской души, свидетельством чего может служить любопытный случай. Один мой близкий знакомый, человек с большим жизненным опытом, оказался неприятно потрясен статьей Михаила Маяцкого "Старшие братья по разуму. Лечим африканской философией комплекс русской исключительности". Читая ее, он непрерывно ругался, чертыхался и плевался, обобщив наконец все свои претензии в емком слове "чушь" и обвинив автора в псевдоинтеллектуализме, а его стиль - в натянутости и полной импотенции.

Между тем, на мой взгляд, это самая интересная статья номера, легко, лаконично и доступно излагающая достаточно нетривиальную и свежую мысль. Вероятно, эта мысль настолько ужаснула моего чрезвычайно компетентного во всех жизненных вопросах знакомого, что он предпочел увидеть в авторе распоясавшегося полудурка и извращенца, чей мутный бред непонятно как очутился на страницах в остальном весьма достойного издания. Что же произошло? А просто Маяцкий накоротке знакомит нас с феноменом африканского самосознания. Исходной точкой в истории этого загадочного явления (если не считать возможности существования африканского Чаадаева) стала изданная в 1945 году "Философия банту". Автор книги, бельгийский патер Пласид Темпельс, "задумал ее как справочник миссионера", необходимый, чтобы лучше знать, понимать и уважать того, кого ты собираешься осчастливить новой верой. Но эффект книги взорвал рамки этого богоугодного намерения. Сейчас уже трудно оценить дерзкий характер ее названия. То, что всегда было "примитивным мышлением", "ментальностью дикаря" и т. д., пусть как угодно "метафорически", но было названо "философией".

Дебаты вокруг этой книги и породили современный африканский философский контекст. Парадоксально, но как бы ни определяли свою идентичность африканские философы - через коллективный дух, "лад" (примерный перевод суахильского "уйамаа") или одухотворенность всего, - до этого запоздалого возрождения африканская "философия" не задумывалась о себе, не ставила себя под сомнение, не пыталась соответствовать каким-то извне предъявленным критериям. Теперь же "мыслить в Африке как будто стало автоматически означать мыслить Африку". Но так или иначе философствующий африканец философствует после европейцев. А ведь в Европе, не забывайте, случился Освенцим, после которого европеец осознает невозможность мыслить. Зато африканец этого не осознает: в Африке не было Освенцима, и ему "не после чего не мочь философствовать". Он просто считает шум вокруг холокоста несколько преувеличенным. "Ведь Гитлеру не могут простить отнюдь не преступление против человека и человечества. Современный европеец скандализирован лишь фактом систематического и планомерного убийства белым человеком белого человека".

Между тем систематическое уничтожение белым человеком черного человека в процессе колонизации за геноцид не признается. Негру отказано в праве страдать так же, как еврею. И любые поиски черной самоидентичности, основанные на расовом принципе, остаются в круге европейского мышления. "Для африканского философа слишком ясно, что расизм, колониализм являются не мелкими несовершенствами Просвещения, а его конститутивными, необходимыми элементами, ценой которых само Просвещение и было возможно... Без расизма не было бы всей этой бодяги о миссии Европы". Русский философ доводится африканскому младшим братом по разуму. Может быть, именно эта формулировка вызвала столь бурное негодование моего знакомого. "Возможность, не будучи европейцем, быть белым - вот трансцендентальная сверхзадача, поставленная русской философией". Поэтому-то расизм - это такая штука, которая делает черного русским. Или иначе: русский - это такой негр, который считает себя природным белым человеком. Приятного аппетита.

Если говорить о номере в целом, то единственной тенденцией, которая могла бы как-то связать отдельные (и далеко не все) публикации, будет еле уловимая "постмодернистская чувствительность", смутное ощущение, что мы живем в мире, лишенном стройного порядка и очевидного смысла. Чувствительный взор разоблачает мнимую гармонию, разводит концы с концами, путает все карты и меняет все местами. Статья Маяцкого - лишь один тому пример. Следующий пример - статья Владимира Малахова "Герменевтика и традиция". Автор излагает принципиальную позицию Гадамера, для которого традиция суть всеобъемлющий Дух, из которого можно выпасть (лишиться, так сказать, благодати), но который нельзя разрушить. Вот это и беспокоит Малахова. Его интересует все то, что каким-то образом рушит теологическую идиллию герменевтов. Это разнообразные случаи радикального отторжения от традиции (к примеру, случай с русской философской традицией). Это также моменты очевидных разрывов традиции (пример фактически тот же: 1917 год). Это также неотменяемая возможность культурного выбора. Это, наконец, тот археологический факт, что гармоничный космос традиции, в котором учат нас жить единомышленники Гадамера, на деле представляет собой весьма произвольный конструкт, из которого изъято все то, что грозит гармонию нарушить. Герменевтике гадамеровского толка оказываются приверженными и сторонники двух точек зрения на будущее России. Одни пропагандируют великое Возвращение к национальной традиции, другие - Возвращение к сверхнациональной всемирной культуре (по существу, отождествляемой с западной культурой). И те, и другие мифологизируют прошлое и силой выпрямляют историю культуры в угоду идеалу Традиции с большой буквы.

Следующая статья, условно помещаемая мной в этот ряд, называется "Язык" лингвистики и "язык" философии. Contra Бибихин". Она принадлежит перу Бориса Нарумова, чей весьма качественный и удобочитаемый перевод книги Цветана Тодорова "Теории символа" недавно вышел в том же издательстве, что и "Логос" # 11. Статья представляет собой развернутую рецензию на уже довольно давно вышедшую книгу В.В.Бибихина "Язык философии". Вот ключевая фраза: "Вслед за Гумбольдтом, Витгенштейном и Хайдеггером Бибихин исповедует высокое понимание обыденного языка, не языка поэтов или философов, а самого обычного языка, на котором мы с вами разговариваем каждый день". Бибихин отказывается считать язык средством человеческого общения - для него это слишком низкое понимание языка.

Меня привлекла эта пространственная метафора, потому что именно ее я использовал в методологической части своей дипломной работы, посвященной семантическим теориям средневековья. Позволю себе автоцитату: "На мой взгляд, именно стоическое понятие лектон является адекватной экспликацией интуитивного понятия смысл... Стоики открывают новый тип логико-философской рефлексии над языком, отличный от того, какой мы встречаем у Аристотеля. Соответственно, это два разных типа экспликации понятия смысл, которые существуют в теоретическом пространстве средневековой логики и грамматики... К высокому типу теории смысла (и вообще рефлексии над языком) я буду причислять все те подходы в рамках философии языка, логики и грамматики, которые, во-первых, в своей основе опираются на онтологию (метафизику) Аристотеля, в частности, на его интерпретацию мирового ума как порядка сущностей... Для этого типа теории характерна тенденция к установлению разных видов семантических отношений между сферой языкового выражения и сферами бытия и (или) мышления. При этом язык выражает смыслы лишь в той мере, в какой он отражает структуру бытия и (или) структуру мышления. Последние, как правило, строятся на основе схемы аристотелевых категорий (субстанция, качество, отношение, обладание...) и предикабилий (род, вид, родо-видовое отличие, свойство, случайный признак).

К среднему типу теории смысла я буду причислять те доктрины (или даже фрагменты отдельных доктрин) средневековой логики и грамматики, которые при экспликации семантических понятий... следуют за стоиками... Говоря кратко, средняя теория смысла эксплицирует это последнее понятие как независимое от любых оппозиций, которые могут быть выражены на языке аристотелевой логики и метафизики. Это такие оппозиции, как истина - ложь, действительное - возможное, сущность - существование, субстанция - качество и т. д.". Понятие низкого типа языковой теории резервируется для описания современных теорий, апеллирующих не к позитивному принципу (бытие, единое, идея, присутствие...), а к негативному (различие, письмо, бессознательное, иное...) и представляющих собой зеркального двойника высоких теорий. Может быть, мое использование этой пространственной метафоры не совсем уместно, поскольку она уже обрела свое культурное место в теории трех штилей. Тем не менее оказывается, что "теорию" Бибихина можно назвать высокой и в моем смысле, который, на первый взгляд, отличен от того смысла, в котором это слово употребляет Нарумов. Ведь Бибихин, упрекая лингвистов в объективации языка, сам совершает трансцендирующую операцию, объявляя язык "голосом мира", "голосом события", вестником бытия. В языке зарыты бездонные смыслы, поскольку им говорит сама бездонность и неисчерпаемость бытия. Бездна позитивности и океан благодати - вот чем хочется пожертвовать в пользу открытия собственного измерения языка.

Завершает виртуальный ряд рецензия Вадима Руднева на книжку Ю.С.Степанова "Константы: Словарь русской культуры: опыт исследования". Рецензия озаглавлена "Энциклопедия гармонизированных концептов". Руднев обнаруживает, что в длинном списке определений культуры, который приводит Степанов, отсутствует лотмановское определение культуры как системы норм и запретов. Интенция книги Степанова, по мнению Руднева, - гармонизация и умиротворение, а вот Лотман - тот нет, тот был провокатор и диалогист. Не совсем понятно, что дисгармонизирующего и провокативного нашел Руднев в определении культуры как системы норм и запретов, но это не суть важно. Любовь Степанова к Лосеву тоже коробит Руднева. А как же Мамардашвили? А как же Пятигорский? - вопрошает любитель провокаций.

Рудневу не нравится отстраненное и взвешенное описание праздников 23 февраля и 8 марта. Он бы предпочел, чтобы автор "дышал злобой", "цинично смеялся" или прошелся "насчет жидомасонской символики чисел" по поводу совпадения этих дат в разных календарях. Степановское умеренное почвенничество и православие тоже кажутся Рудневу признаками гармонии и бесконфликтности, что для многих читателей вряд ли покажется очевидным. Впрочем, Руднев приводит удачные примеры "бесконфликтного" изложения исторических событий. Словом, я бы посоветовал читать книжку Степанова (если без этого никак нельзя будет обойтись), скорее, в контексте статьи Малахова (или, чем черт не шутит, Маяцкого), нежели в контексте рецензии Руднева.

Вообще Руднев присутствует в номере не только как рецензент, но и как ведущий центральной рубрики, посвященной на этот раз Витгенштейну. Его перу принадлежат: краткая биография философа под названием "Божественный Людвиг", действительно удачная, из которой я почерпнул сведения о том, что Витгенштейн был носорогом и что он не бил детей, перевод длинной и утомительной статьи Крипке, перевод уморительных (по-настоящему смешных) бесед с Витгенштейном его очень близкого друга Друри, и, наконец, да не разгневаются боги Олимпа, перевод "Логико-философского трактата" (да-да, того самого), снабженный подробнейшим "философско-семиотическим" комментарием.

Перед нами грандиозная попытка поместить этот образец традиционной европейской метафизики в более свежий контекст, определяемый некой смутной чувствительностью, о которой уже шла речь ранее. Но как это осуществить? Правильно - сделать этот текст еще более традиционным, настолько традиционным, что его подлинные основания канут во мраке умирающей эпохи. С этой целью Руднев сравнивает "Трактат" с Библией, Бхагавадгитой, Алмазной сутрой и Дао де дзин и предпринимает построчное комментирование на восточный манер. По мысли Руднева, Витгенштейн в "Трактате" построил лишь иллюзию стройной логической системы, на деле же для него было главным "неизрекаемое", то, что не укладывается ни в какую систему и бежит любого порядка, неуловимое и мистическое. Вот как ловко можно расправиться с европейской метафизикой "Трактата", объявив ее лишь внешней оболочкой для восточной мистики.

Роман Ганжа