Реальность в кавычках

Давыдов Ю. Н. Макс Вебер и современная теоретическая социология: Актуальные проблемы веберовского социологического учения. - М.: Мартис, 1998. - 510 с.; тираж не указан; ISBN 5-7248-0056-X

Книжка Давыдова - добротное, обстоятельное и детальнейшее исследование в жанре монографии, способное вызвать интерес в узком кругу специалистов. Однако последний раздел этой книжки чрезвычайно любопытен и для широкой аудитории - как образец практического воплощения теоретических выкладок. Раздел озаглавлен "Судьбы России в свете веберовских идей, идеи М.Вебера в свете российского опыта". Что в действительности составляет содержание этого раздела, предстоит выяснить.

Существующие подходы к осмыслению нашей недавней истории Давыдов считает неудовлетворительными. К числу таких подходов он относит, например, представление о "деформациях социализма". Это представление оказывается несостоятельным в глазах Давыдова в связи с тем, что "деформации" рассматривались в свое время как программные цели общества строителей коммунизма, а следовательно, их нельзя рассматривать как отклонения от магистральной линии этого грандиозного строительства. Еще менее состоятельным, по мнению автора, является представление о "сталинизме", поскольку решение всех проблем в этом случае сводится к преодолению последствий культа личности, а наши проблемы на самом деле этим не ограничиваются. На этом фоне идея связать "деформации социализма" с Административной Системой кажется автору более продвинутой. При этом Давыдов сетует, что обе идеи в конечном счете апеллируют либо к монархическим симпатиям русского народа, либо, наоборот, к доминирующему в русском коллективном бессознательном фантому безличного, - то есть в обоих случаях крайним оказывается народ. Но еще более недоступным для теоретического осознания неудачливых толкователей Давыдов считает тот факт, что административно-бюрократическая система работала тем более эффективно, чем далее заходил процесс люмпенизации крестьянства. При этом автор считает доказанным, что ушедший в город бывший крестьянин становится "чиновником" производственного процесса, как если бы город с его производствами являлся огромной чиновничьей машиной.

Давыдов рисует грандиозную картину тоталитарной бюрократии. Особенности нашего советского прошлого он объясняет отличием этой бюрократии от авторитарной бюрократии традиционных обществ и рациональной бюрократии индустриально-капиталистических обществ. Тоталитарная бюрократия нуждается в упразднении целых групп населения - классов, наций, слоев и прослоек - для успешного функционирования и охватывает все сферы общества, будучи озабоченной лишь осуществлением своей воли к власти, границей и условием существования которой была воля Вождя - бога-отца бюрократии нового типа. Чтобы стать тотальной, бюрократия делает каждого человека бюрократом, чиновником, пусть самым мелким, "но все-таки находящимся у нее на службе". В отличие от авторитарной бюрократии, содержательной целью которой было сохранение традиционных структур общественной жизни, а также от рационально-буржуазной демократии, занятой лишь обеспечением эффективности производства полезной продукции, тоталитарная бюрократия хотя и определяет свою высшую цель содержательно (построение идеального общества), но "практически расшифровывает ее как абсолютно формальную", как власть ради власти. Условием самоутверждения и саморазвития тоталитарной бюрократии Давыдов видит "возвращение общества в аморфное, бесструктурное состояние", которое отождествляется автором с люмпенизацией общества, с отрывом от корней, и затем его искусственное структурирование в формах бюрократической организации, немыслимой без фигуры сталинского типа. Механизм репрессий становился одновременно механизмом внутреннего функционирования самого бюрократического аппарата.

Тоталитарно-бюрократическая революция в нашей стране произошла не сразу. Гигантский многомиллионный партийный аппарат, сложившийся в годы гражданской войны, был вынужден пережить НЭП, во время которого успели сложиться естественные экономические отношения, вытеснявшие новую бюрократию из социальной организации. И лишь ускоренная индустриализация и насильственная коллективизация позволили разрушить все естественные связи и искусственным образом организовать общество "сверху". Однако у этой организации оказалась ахиллесова пята: смерть Вождя повлекла объединение коллективных усилий руководителей страны против притязаний на единоличную власть, грозившую им неминуемой расправой, и, как следствие, свертывание очередных репрессий. Лишение тоталитарной системы основного механизма функционирования привело к ее перерождению в авторитарную. Горбачевская перестройка должна была разрушить искусственную организацию и вернуть общество к естественному состоянию, которое характеризуется Давыдовым как дообщественное. Далее следовало подняться от дообщественного состояния к гражданскому. Однако этого не произошло, а произошла шоковая рыночная революция на почве "радикал-демократической рецепции Марксовой "теории первоначального накопления". Давыдов противопоставляет этой теории тезис Вебера, согласно которому современный капитализм возник не от притока новых денег, но от вторжения нового духа.

Итак, со ссылкой на Макса Вебера, Давыдов утверждает, что существует вовсе не один-единственный капитализм, как выходит по Марксу, а по крайней мере два его типа: торгово-спекулятивный (ростовщически-авантюрный) и промышленный. Первый возникал и продолжает возникать стихийно в самых разных регионах земного шара, тогда как для возникновения второго потребовалась нравственно-религиозная реформация, в ходе которой сложился совершенно особый и исторически уникальный тип "экономического человека", по своему духовному устройству полностью противоположный человеку торгово-авантюрного типа и описанный Вебером в работе "Протестантская этика и дух капитализма". При этом Давыдов странным образом обвиняет рыночных реформаторов в том, что они не поставили на повестку дня "вопрос о выборе между двумя социальными типами капиталиста". Не совсем ясно, как на практике мог бы осуществиться такой выбор, учитывая к тому же, что никакой "нравственно-религиозной реформации" в России никогда не было. Может быть, здесь уместно было бы поставить вопрос о различии протестантской, православной, а также социалистической этики. Еще уместнее было бы задать старый метафизический вопрос о единстве человеческой природы. Если высоконравственный западный капиталист - существо иной природы, нежели наш новый русский, то Давыдову грех и жаловаться. Если же это существа из одной ветви царства жизни, то рыночники виноваты вовсе не в том, что перепутали ежа и дикобраза, а в чем-то гораздо более существенном, лежащем скорее не в теоретической, а в уголовной плоскости.

На самом деле Давыдов считает, что мы сами проспали час выбора между двумя культурно-историческими типами капитализма, и особая ответственность за эту роковую ошибку лежит на нашей социологии, проморгавшей целую социальную революцию, которая произошла под наркозом экономической реформы. Эта революция в одночасье люмпенизировала огромную массу российских граждан и ввергла страну в состояние тотальной катастрофы. Однако Давыдов и здесь умудряется оставаться в теоретической плоскости. По его мнению, горизонт радикально-демократического самосознания целиком ограничивается бессознательной верой в Марксову теорию первоначального накопления. Удивительно, что сам Маркс в своей теории снабжает первоначальное накопление эпитетом "так называемое" и разоблачает его кровавый характер, а в современных дискуссиях первоначальное накопление превратилось в модель рыночных реформ! Мало того, Давыдов даже усматривает в нынешней политике государства планомерное осуществление этой модели! Суть проблемы Давыдов вскрывает с помощью риторической фигуры подстановки имени: на самом деле первоначальное накопление - это насильственное перераспределение, расхищение, сопровождающееся разрушением производительных сил. Таким образом, термин этот применяется в современных дискуссиях с точностью до наоборот. Признание этого факта ставит крайне неудобный вопрос: "как эта наша расхитиловка ... может вдруг "обернуться" высокопродуктивным производством? ... И то, что ... теоретики и практики рыночного революционизма ... до сих пор не задумывались над этим вопросом и даже вообще не знали о его существовании ... - есть не что иное, как свидетельство мощи "марксистского бессознательного", не допускавшего такого рода "неудобные вопросы" до порога их теоретического сознания". Здесь Давыдов окончательно расстается с реальностью. Он воспроизводит положение Сократа о том, что зло происходит от незнания, но полностью снимает с новых революционеров ответственность за это, вменяя им лишь марксистское бессознательное, которое, как известно, не подпадает ни под одну статью Уголовного кодекса.

Давыдов считает, что от Маркса наши преобразователи унаследовали миф: после эпохи первоначального накопления капитала и по ее причине через некоторое время следует эпоха капиталистического процветания. Однако Вебер убедительно показал, что предприниматель протестантского стиля, как раз и создавший экономическое благополучие, вовсе не был выходцем из среды "героев" эпохи первоначального накопления и свой капитал сколотил собственным трудом. Наконец, бессознательный марксизм радикал-демократов напрямую связывается автором с тяготением к насилию, выражающимся, например, в периодических конфискациях сбережений населения.

Итак, пора бы разобраться в отношениях автора с реальностью. Первое, что поражает при чтении раздела о судьбах России - это невероятное количество закавыченных выражений, не являющихся даже скрытыми цитатами. Приведу лишь единичные примеры: сегодняшняя "злоба дня"; теоретический "ступор"; преодолеть "последствия культа личности"; под видом "более углубленного" понимания; вся "эпоха культа личности" оказывалась воистину "эпохой"; господствующее "в интеллектуальных кругах" стремление к игре в "отфутболивание"; вопрос как-то "не возникает"; исторический "прецедент"; жертвы "ликвидации" классов и наций; "репрессировать"; особенность "качественно новой" бюрократии заключалась в ее "вездесущности"; вплоть до "высшей меры наказания"; форма "структурирования" общества; преимущество "перед законом"; "социально близкие" элементы, "недопонимающие" природу нового строя; иного "блага", кроме "Власти", и не существует; "призыв" после очередной "чистки"; "вносить" "элемент организации"; "руководящие политические указания" выполнялись "неукоснительно"; "пущенные в расход" при "внедрении" таких "прогрессивных методов" хозяйственного "строительства"; осуществить "ускоренную модернизацию" "промышленно отсталых" стран. Примеры можно множить до бесконечности.

Все это означает следующее. В каждой фразе своего текста автор осуществляет удвоение реальности. Реальность предстает сложной и неоднозначной, даже двусмысленной. Автор разоблачает все, что кажется ему видимостью. Ему представляется, что обычные описания и определения вводят в заблуждение, и привычная реальность вообще начинает ускользать от какого-либо понимания. Принимаемая всеми реальность упраздняется, остается ее невидимый дубликат, образованный теоретической рефлексией Давыдова. Покровы майи содраны, остается изначально неструктурируемое метафизическое начало, та же Воля к Власти, оказавшаяся смыслом последнего периода русской истории. Автор пытается указать на невозможность какой-либо интерпретации, кроме апелляции к высшим силам, действующим через нас, а потому не прав будет любой, кто желает понять что бы то ни было. Нагромождение цитат и псевдоцитат друг на друга приводит к невозможности осмысленного высказывания, к уничтожению собственного текста, к намеренному воспроизводству пустоты. Давыдов оценивает нашу историю, может быть, единственно правильным образом: он ее упраздняет. Все то, к чему мы привыкли - ничего этого не было, а была одна стройная теоретическая система, управляемая могучим принципом. Короче говоря, нам предлагается достичь абсолютного знания и просветления там, где надо заводить уголовные дела.

Роман Ганжа