Входит и выходит

На протяжении 2000 и 2001 года ваш покорный слуга (вернее, та его ипостась, которой жалко отказываться от вызубренного ремесла литературного критика) испытывал и транслировал в массы следующую идею: появляется мейнстрим. Под мейнстримом имелась в виду качественная современная словесность (то есть именно лит-ра, худло, а не коммерческая колбаса), прежде всего роман, но словесность, написанная в щадящих читателя, "форматных" формах, удобных для издавания и продавания. Хорошо понимающая или желающая понимать свою аудиторию, написанную с минимальным хотя учетом маркетинга и пр. И не просто словесность появилась - появились и издатели, готовые ее подхватить и притащить в массы: не только наш маргинем Иванов, но и монстры "ОЛМА" и "Эксмо". Носов и Левкин, Постнов и Болмат, Гостева и Андрощук, Кононов Н. и Кононов М. естественным образом оказались героями критики, в общем, самое было то говорить гип-гип.

Тезисы в силе, но с неприятной поправкой: публика не поспешила подхватить восторги нашего цеха. Вы знаете, сколько продано экземпляров "Сказок по телефону" Эргали Гера, лежащих в магазинах почти три года, являющих собой динамический боевик с любовью и изданных в трех разных обложках? Страшно сказать: меньше четырех тысяч. На складе того же "Лимбуса" до сих пор, кстати (совсем некстати) валяется громадная часть тиража книжки выдающегося сочинителя Дмитрия Бакина (в магазинах шедевра при этом не сыщешь). Ладно, это, скажете вы, "Лимбус", который вообще не является примером успешной маркетинговой деятельности.

Но, скажем, ушлая "Амфора", славная искусством переупаковки любого продукта в коммерческий, - и ее "Наша марка" топчется вокруг "пятерки". И "олмовская" серия "Оригинал", несмотря на то, что за плечами одна из двух лучших систем распространения, начинает с тех же оправданно аккуратных "пятерок". И "Сами по себе", готовившиеся стать бестселлером, остановились на второй.

При том, что цены на нефть упали, затруднив тем самым бюджет потенциальных книгочеев, а цены на книги решительно выросли. То есть, трудно прогнозировать легкую жизнь новому мейнстриму в новом году.

Кроме понятной инерции читателя нужно обратить внимание на еще одно важное слагаемое неуспеха (вернее, недостаточного успеха: 5 тысяч экз. современной прозы пару лет назад казались хорошей цифрой). Рассуждая о появлении мейнстрима, я связывал это с принятием "формата": писатель, дескать, готов считаться с законами рынка и писать в загончиках жанра. Писатель оказался не настолько послушным теленком: свой формат он создает сразу в виде неформата, специфического, авторского формата. Что, в общем, во всех смыслах прекрасно и является безусловным доказательством победы духа русской литературы над тупым рынком.

Но при этом не сбылась мечта Б.Акунина, который, если кто помнит, вкладывал в своего Фандорина не только коммерческий смысл: он полагал основать некоторое общественное движение, в рамках которого хорошие писатели (условный Гандлевский) стали бы писать тексты в "плохих" жанрах. Ничего такого не получилось: в низких жанрах как преуспевали, так и преуспевают авторы, вряд ли способные составить славу отечественной словесности. В виде исключения сразу приходит на ум Леонид Юзефович, но, во-первых, юмор в том, что в "акунинском" жанре он начал писать куда раньше отца Фандорина, а во-вторых - я попытался перечитать намедни "Князя ветра" и только руками развел: социально близко настолько, что ругать нельзя, но все же безумно, неприлично вяло.

Впрочем, я отвлекся от темы судьбы "нового мейнстрима". На фоне общей средне-неустроенности особо радостно за тех наших, кто смог прорваться. За Крусанова, совокупный тираж трех книжек которого приближается к сороковнику или даже преодолел его, причем темп продаж сохраняется высоким. За Стогова, коего продано меньше, но тоже прилично. Умный Назаров (главный редактор "Амфоры", чьими сотрудниками Павел и Илья являются, перевел их на максимально умеренный редким службы, по сущесву посадив по домам сочинять новые книжки).

А главное - за мегазвезд Сорокина В.Г. и Толстую Т.Н., которая докатилась до того, что была пропиарена в качестве основной тетеньки аж в новогоднем выпуске программы "Время". "Голубого сала" ушло больше сорока тысяч, "Кыси" больше семидесяти, эти и другие книжки продолжают смотреть с каждого лотка, Толстая получила пусть и самую <цензурировано> ("Триумф"), зато самую пухленькую ($50 000) премию, Сорокин хоть и самую бедненькую (1 рубль), зато самую престижную (Андрея Белого), словом, ура-ура, и, честное слово, особо приятно, что главный успех достался лучшим из нас. Будто бы прям есть на небесах или где еще может в другом каком месте какая-то прям такая высшая справедливость.

След взят

В упомянутой серии "Оригинал" ("ОЛМА-пресс", редактор Б.Н.Кузьминский) вышел роман Владимира Шарова "След в след", который я настоятельно рекомендую всем, кому дороги, в ком бьется и кто отвечает. Шаров - московский прозаик с "Аэропорта", сын прекрасного сказочника Александра Шарова, методично выстругивающий раз в два-три года (от руки, не к ночи будь помянуто) толстый роман, играя в свободное время в карты и футбол. Романы эти регулярно и неуклонно печатаются в толстых журналах (первый - как раз "След в след" - в "Урале", потом в "Неве", потом в "Новом мире" и "Знамени") и несколько раз выходили книжками в маргинальных издательствах непонятными тиражами. То есть, широкая публика их не видела. Толстожурнальная же публика (которую теперь нельзя считать широкой уже и по количеству, но довольно давно нельзя считать таковой по качеству) помнит Шарова по скандалу с публикацией "До и во время" в "Новом мире": публикация сопровождалась возмущенными отповедями двух отменно высекших себя сотрудников редакции.

Шаров сочиняет альтернативную историю, историческую фантастику, но без присущих этому жанру позерства и стеба, а с предельной, библейской почти серьезностью; при это по собственно фантастическим элементам, по придумкам, по истинной веселости их и истинному безумию (Шаров знает кое-что о психических расстройствах) они отчетливо лучшие в нашей литературе. Последние его сочинения (особенно "Старая девочка") нравятся мне меньше; автор, кажется, не может выползти из-под раздавившей его фигуры Сталина-отца, но по крайней мере "След в след", "Репетиции" и "До и во время" представляются мне шедеврами, и я лично счастлив, что любой из вас может теперь зайти в магазин и припасть к источнику наслаждения и беспокойства. Вперед.

Новогодние фашисты

31 декабря днем я вышел из своего дома в Москве в районе "Аэропорта" и поехал на трамвае до стадиона Юных пионеров. Ехал я без билета. Пришел контролер и спросил меня билет. "Нэт", - сказал я. "Тогда плати штраф, лицо кавказской национальности", - сказал контролер. Лицом кавказской национальности меня он назвал не только потому, что я ответил "нэт" с акцентом, но и потому, что на шапке у меня приколот зеленый значок с текстом "Лицо кавказской национальности". В знак солидарности с черно... м-м-м... с угнетаемыми ментами и толпой восточными братьями.

Потом я ехал на троллейбусе до Пушкинской площади, без происшествий. От Пушкинской до "Динамо" я ехал на метро. В силу ряда причин я редко пользуюсь метро, и всех тамошних порядков не знаю. Вот 28 декабря я пользовался метро и купил карточку на две поездки, действительную на три дня. Это фирменная лужковская хохмочка: телефонные и метрокарточки имеют сразу два ограничения - по единицам и по времени. То есть приехал какой олух из Пскова в Москву на пару дней, купил телефон-карту на двадцать единиц. Использовал только десять. Приедь он не в Москву, а, скажем, в Париж, он бы через год вернулся и свои единицы доиспользовал. А в Москве шиш: в течении месяца. Пропадают звоночки, в кепку доход. Я, в общем, не открываю Америки, сообщая, что за такие хохомочки надо <цензурировано>, но в тот день я узнал занятную подробность, коей и делюсь.

Короче, карточка на три дня. Я ездил 28-го в 19 с чем-то вечера. А сейчас 31-е, часа три дня. Укладываюсь я со второй поездкой в три дня? Укладываюсь! Турникет же, падла, карточку не берет. Я к бабушке: сюси-пуси, гляньте, три дня не прошло. А она мне показывает: вот у вас три дня, с 28 по 30...

Комментировать не стал, рассказываю, как еду от "Динамо" до "Аэропорта" на троллейбусе. В троллейбус сажусь с елкой. Веселые подростки на остановке машут мне лапками: с Новым годом! Я им того же. Они со мной в троллейбус. У одного шарф "Россия". Я до того умилился, что не будь со мной громоздкой елки, завел бы с ним разговор о шансах сборной Романцева в мачте с сборной Туниса. И вдруг на очередной остановке тот, что с шарфом, орет "Россия!", пинает в бок сидящего у выхода человека и выскакивают все из троллейбуса. Троллейбус отъезжает, они там снаружи довольные, факи показывают.

Человека они пнули как лицо кавказской национальности (так красиво, хотя и безрадостно, закольцовывается тема моей поездки): я вспоминаю, что они как-то на него косились и что-то друг другу говорили. Что тут добавить? Две вещи. Чел вовсе не был кавказской национальности, а был нормальным черноволосым русским (хотят тут я могу путать: фашисты в такого рода физиогномике обязаны быть ушлее). Это раз. А два: слово "Россия" мерзавец выкрикнул как-то очень пискляво, трусливо, неубедительно.