Что-то ты, курица, совсем мышей не ловишь. Все про дебилов своих Сорокина и Акунина пишешь, больше ни про кого. С Прохановым ты обосрался на все триста: тебе верить привыкли, а ты такую херню, мудак, пиарил за тридцать кась. Обо всем лучшем, что появляется в литературе, ты молчишь. Ни слова о Костюкове, ни слова о Гронасе, ни слова о Сенчине. Даже своих любимчиков Давыдова и Воденнникова ты только печатаешь (как же, фирмА!), но самому тебе сказать нечего. Ты остался способен лишь на байки из собственной жЫзни, которая все скучнее и скучнее. Я тебя, курица, видел в "Борее" пьяного...

Ну, дальше идут просто личные оскорбления. Что же, на то оно и личное письмо.

Я сижу в городе Маскве на пятом этаже в 30-градусную жару и пью русскую водку. Это трудно, но более адекватного занятия я себе не нахожу, потому что таки не в Амстердаме. Я, наверное, могу сегодня улететь в Амстердам, но тем самым я вновь сбиваюсь на байки... Рассказывал ли я байку, как писатель Крусанов звал меня из Амстердама в "Борей" на два литра водки? Сижу я у канала, курю, смотрю уточек. Звонок Крусанова: слушай, тут у такого-то гонорар, и он ставит нам в "Борее" два литра. Подваливай. Я отвечаю: Павел любезный, я в Амстердаме. А, говорит Крусанов, ну ладно, ну ты подумай. Мы еще только через два часа встречаемся, в "Борее" будем минимум до восьми, потом в пышечной на Владимирском... Подваливай, если соберешься...

Согласен, есть в этом какая-то плохоизбывная ложь. Я мог успеть в "Борей": от Амстера до Питера лететь чуть больше двух часов, и рейс был. И сегодня я еще могу успеть в любимый растаманский кофе-шоп в Красном квартале. В этом есть какая-то энергия, но мало, что ли, смысла и будущего: кончатся деньги и визы, вырастет из немытого пола разбитое корыто. Но с новыми смыслами у меня плохо, и приходится уныло транслировать старые, известные до самой сердцевины жопы, уподобляясь милым Агееву, Бавильскому и Немзеру. Не очень даже и ясно, что заставляет меня тащить тележку уиклей. Дело в том, видимо, что кроме них я уже совсем ничего не пишу, даже на электрические письма практически перестал отвечать. Уикли создают иллюзию, что я хоть какое-то имею касательство к вашим, сладкие, мирам.

Мой мыльный зоил во многом прав, чего уж. Не ловлю я мышей типа Данилы Давыдова, печатаю его чисто из страха перед грядущими гуннами, а сказать мне о нем нечего (как, например, и о Дмитрии Соколове, которого я тоже, однако, печатаю). Ну, я, конечно, не получал тридцати "кась" (и даже не уверен, что верно понимаю значение этого слова), не согласен, разумеется, что моя жызнь, содержание которой ныне свелось к восприятиям и воспоминаниям восприятий запахов черных и белых волос, все скучней и скучней: внутри так колбасит нормально. Не являются также дебилами и Сорокин с Акуниным... Короче, в частностях я могу возразить зоилу по любому пункту, но в целом внутренне с ним соглашаюсь: литературный критик из меня последние месяцы условный. Бывает. Может, очухаюсь еще.

Что касается "новой литературы", то рад анонсировать приход Ильи Кукулина в "Новое литературное обозрение", где он теперь вместе с (милым же, но тоже вполне уже вялым) Кобриным ведет ныне "Практику". Печатает, в частности, собственные фундаментальные статьи о русской поэзии 90-х: исследование, сравнить с которым нечего (и которого я, честно сказать, ждал от Дмитрия Кузьмина), или рассуждения Линор Горалик о "ЖЖ". А с нумера 54 в "НЛО" появился насущный раздел "Хроника современной литературы", в котором рецензируются Гронас, Цветков-мл, Костюков и Купряшина, в который пишут Кузьмин, Ваншенкина, Соколовский, Каспэ и Давыдов и в котором, таким образом, комплексно будут удовлетворяться похоти, выраженные в процитированном письме. Возможно, именно здесь, в комплексном солидном издании, полнее, чем в "Экслибрисе" и "Тексте Онли", удастся аккумулировать силы и смыслы свежего культурного поколения. Возможно, именно здесь станет ясно, что это именно поколение - со своей так называемой оптикой. В краткой заметке Кукулина, предваряющей новый раздел, есть фраза манифестационная: "для нас значимо не изменение языков само по себе, но рождение в литературе новых возможностей человеческого существования". Причем под существованием человеческим с его возможностями имеется в виду не апология ценности частной жызни а ля Рубинштейн-Айзенберг (хотя круг Кукулина явно этой апологии наследует), не социально-нравственная болтовня газетно-толстожурнальной критики, а пристальная, беззаветная и по возможности отдающая себе отчет в своей условности психоделия. Перебирание снов, тонких физических ощущений, колебаний психических полей, просеивание мира сквозь единственную душу: всех этих мегаполисов сквозь себя просеивание, пепси-кол и кась. С непременным условием - высказывание "знает свой язык и стремится его преодолеть".

Эти важные нежные вещи отнюдь не чужды и Акунину с Сорокиным, к творчеству которых вэпээс, ебж, планирует возвратиться через неделю.

У меня же на днях был приятный случай с колесом. В Маскве у ресторана "Улица ОГИ" стоит огромное колесо от грузовика, выше человечьего роста - кому-то из владельцев ОГИ какой-то друг подарил по пьяни. Колесо настолько внушительно, что даже не прикреплено никак: стоит и стоит. Мы же с другом Х. решили попробовать, насколько оно величественно, и убедились, что выглядит оно гораздо тяжелее, чем реально весит. Ну и решили колесо укатить. Покатили к Ильинке. А там под горку - колесо от нас и оторвись. Мы вприпрыжку: не можем догнать колеса. Сзади уже несутся охранники, кричат: нас уволят, уволят! В общем, разбежались мы по разным подворотням, друга Х. я уж пять дней не видел, телефон его молчит, а что с колесом - не знаю.

• Все уикли